анес  принцессе  весьма  продолжительный  визит  и,  расставшись   с   ней,
отправился готовиться к побегу. Муж ее находился в отъезде,  в  Берлине;  ее
кареты стояли заложенные, и все было готово к бегству. Между тем  соглядатаи
графини Платен донесли обо всем  своей  хозяйке.  Она  явилась  к  курфюрсту
Эрнсту-Августу и получила у него ордер  на  арест  шведа.  Четыре  стражника
поджидали его на дороге, по которой он должен  был  ехать  к  принцессе.  Он
попытался пробиться и двух или трех из них ранил. Они  на  него  навалились,
изранили, стащили с лошади, и когда он, истекая кровью, лежал  распростертый
на земле, появилась его ненавистница графиня, чьи нежные чувства он предал и
оскорбил, и пожелала насладиться видом поверженного врага. Испуская дух,  он
осыпал ее бранью, и разъяренная женщина каблуком раздавила ему  рот.  Дальше
всем распорядились быстро; тело его назавтра же сожгли и все  следы  замели.
Стражникам, его убившим, было приказано молчать под  страхом  ужасной  кары.
Было объявлено, что принцесса больна и не  выходит  из  своих  покоев,  а  в
октябре того же года ее, тогда двадцати восьми  лет  от  роду,  перевезли  в
замок Альден, где она и провела узницей ни много ни мало  как  тридцать  два
года. Еще до  ее  заточения  принц  получил  формальный  вид  на  раздельное
жительство. Отныне она  звалась  "принцесса  Альденская",  и  ее  молчаливый
супруг ни разу больше не произнес ее имени.
     Четыре  года   спустя   после   катастрофы   с   Кенигсмарком   умирает
Эрнст-Август,  первый  курфюрст  Ганноверский,  и   его   сын   Георг-Людвиг
воцаряется на его месте. Он правил в Ганновере шестнадцать лет, после  чего,
как мы знаем, стал "королем Великобритании, Франции и  Ирландии,  Защитником
Веры". Старая злобная графиня Платен умерла в 1706 году. Перед  смертью  она
ослепла, но все равно, гласит легенда, постоянно видела  у  своего  грешного
старого ложа окровавленный призрак Кенигсмарка. С тем ей и конец пришел.
     В 1700 году умер маленький герцог Глостер, последний  из  детей  бедной
королевы Анны, и ганноверское семейство сразу приобрело для Англии  огромное
значение. Курфюрстина София была объявлена ближайшей наследницей английского
престола. Георг-Людвиг получил титул герцога Кембриджа; из  нашей  страны  в
Германию были отправлены пышные депутации; но королева Анна,  сохранявшая  в
сердце слабость к своим Сен-Жерменским родичам, ни за  что  не  соглашалась,
чтобы ее кузен курфюрст и герцог Кембридж приехал к ней  засвидетельствовать
почтение и занять свое законное место в ее палате лордов.  Проживи  королева
хоть  на  месяц  дольше;  прояви  английские  тори  столько  же  смелости  и
решительности, сколько  они  выказали  хитроумия  и  проницательности;  будь
принц, которому принадлежали  все  симпатии  нации,  достоин  своей  судьбы,
никогда бы Георгу-Людвигу не разговаривать по-немецки в королевской  часовне
Сент-Джеймского дворца.
     Но английская корона все же  досталась  Георгу-Людвигу.  Однако  он  не
торопился надевать ее. Он пожил еще немного  доЭа;  сердечно  распрощался  с
любимым Ганновером и Херренхаузеном и не спеша двинулся в путь, дабы "взойти
на трон наших  предков",  как  он  сам  выразился  в  первой  своей  речи  к
парламенту. С собою он привез целую свиту  немцев,  которые  были  милы  его
сердцу  и  постоянно  окружали  королевскую   особу:   и   верных   немецких
камер-пажей, и немецких  секретарей,  и  своих  невольников-негров,  которых
добыл себе копьем и луком в турецких войнах, и двух старых немок - фавориток
Кильмансэгге и  Шуленберг,  которых  пожаловал  в  Англии  титулами  графини
Дарлингтон и герцогини Кендал. Герцогиня была высокой и тощей, как жердь, и,
естественно, получила прозвище "Майский Шест". Графиня же была дама  крупная
и тучная и была прозвана "Мадам Элефант". Обе  эти  вельможные  дамы  любили
Ганновер  и  его  прелести  и  так  прилепились  душой  к   липовым   аллеям
Херренхаузена, что поначалу вообще не хотели уезжать. Собственно,  Шуленберг
не могла выехать из-за долгов, но,  узнав,  что  Майский  Шест  отказывается
сопровождать курфюрста, Мадам Элефант тут же собрала чемоданы и, как ни была
грузна и малоподвижна, украдкой  выскользнула  из  Ганновера.  Ее  соперница
спохватилась и немедленно последовала за  горячо  любимым  Георгом-Людвигом.
Впечатление такое, будто мы рассказываем о капитане Макхите и его  подружках
Полли и Люси. Короля мы получили по своему выбору; но  все  эти  придворные,
приехавшие  вместе  с  ним,   и   английские   лорды,   собравшиеся,   чтобы
приветствовать его прибытие, - а он, старый стреляный  воробей,  преспокойно
повернулся к ним спиной, - это поистине превосходная  сатирическая  картина!
Вот я, английский гражданин, жду где-то, скажем, в Гринвиче  и  кричу  "ура"
королю Георгу; но при этом я с трудом сохраняю серьезное  выражение  лица  и
удерживаюсь от смеха над столь нелепым шествием. Все опускаются  на  колени.
Вон архиепископ Кентерберийский  распростерся  ниц  перед  Главой  Церкви  и
Защитником Веры, позади которого скалятся размалеванные лица Кильмансэгге  и
Шуленберг. Вон милорд герцог Мальборо, он тоже на коленях,  этот  величайший
полководец всех времен, предавший короля Вильгельма, и короля Иакова  II,  и
королеву Анну,  предавший  Англию  -  Франции,  курфюрста  -  Претенденту  и
Претендента - курфюрсту. Вон лорды Оксфорд  и  Болинброк,  второй  наступает
первому на пятки, - ему бы еще только  один  месяц,  и  он  короновал  бы  в
Вестминстере короля Иакова. Великие виги  картинно  кланяются  и  преклоняют
колена, как им велит  ритуал;  но  старый  хитрый  интриган  знает  цену  их
преданности. "Преданность - мне? - должно быть, думает он.  -  Абсурд.  Есть
полсотни более прямых наследников престола.  Я  -  это  случайность,  и  вы,
блестящие господа виги, избрали  меня  не  ради  моих  прав,  а  ради  своих
собственных. А  вы,  тори,  меня  ненавидите;  и  ты,  архиепископ,  умильно
бормочущий на коленях о царстве божьем, отлично знаешь, что я плюю  на  ваши
Тридцать Девять догматов и ни слова не понимаю в твоих дурацких  проповедях.
Вы, милорды Болинброк и Оксфорд, еще месяца не прошло,  как  вы  злоумышляли
против меня; а вы, милорд герцог Мальборо, с потрохами продадите меня, да  и
всякого, если только цена окажется сходная. Так  что  пошли-ка,  добрая  моя
Мелюзина и честная  София,  в  мои  комнаты,  будем  есть  устриц,  запивать
рейнвейном и покуривать трубочки;  воспользуемся,  как  можем,  нашим  новым
положением;  будем  брать,  что  сумеем,  и  предоставим   этим   крикливым,
задиристым, лживым англичанам орать, драться и  лгать  на  свой  собственный
лад".
     Если бы Свифт не был лично связан  с  потерпевшей  поражение  стороной,
какую он мог бы нам  оставить  великолепную  сатирическую  картину  всеобщей
паники в торийских рядах! До чего же они все вдруг стали кротки и молчаливы;
как внезапно изменили  курс  и  палата  лордов,  и  палата  общин;  с  какой
пышностью приветствовали короля Георга!
     Болинброк в своей прощальной речи к палате лордов позорил пэров за  то,
что несколько  человек,  сговорившись,  одним  общим  голосованием  добились
осуждения всего,  что  до  этого  ими  же  было  одобрено  в  многочисленных
отдельных резолюциях. И это, действительно,  был  позор.  Болинброк  говорил
убедительнее всех, но достиг самых плачевных результатов. Для него наступили
плохие времена. Он цитировал философов и утверждал собственную невиновность.
Он мечтал удалиться от дел и был готов пострадать  за  свои  убеждения:  но,
узнав, что из Парижа  прибыл  честный  малый  Мэт  Прайор  с  материалами  о
недавних переговорах, философ обратился  в  бегство  и  унес  свою  красивую
голову подальше от уродливой плахи. Оксфорд, благодушный  ленивец,  оказался
храбрее и ждал бури дома. Он и Мэт Прайор, оба  некоторое  время  обитали  в
Тауэре и оба сумели уцелеть в этом опасном зверинце. Когда  через  несколько
лет в этот же зверинец был брошен Эттербери, возник вопрос, что с ним делать
дальше. "Что с ним делать? Да  бросить  на  растерзание  львам!"  -  ответил
Кадоган, секретарь герцога Мальборо. Но в это время британский  лев  уже  не
так  жаждал  испить  крови  мирных  пэров  и  поэтов  и  похрустеть  костями
епископов. За мятеж 1715 года были казнены только четыре человека в  Лондоне
и двадцать два в Ланкашире. Более  тысячи  с  оружием  в  руках  сдались  на
милость короля и покорнейше просили о депортации в американские колонии  его
величества.  Я  слышал,  что  их  потомки  в  споре,  приключившемся   через
шестьдесят лет после этого, приняли лоялистскую сторону. Тогда за сохранение
жизни мятежникам высказался, как  я  с  удовольствием  узнал,  и  наш  друг,
честный Дик Стиль.
     Право, забавно задуматься о том, что могло бы быть.
     Мы знаем, как по зову лорда Мара  обреченные  шотландские  джентльмены,
нацепив на шляпы белые кокарды, с тех пор  не  раз  фигурировавшие  в  нашей
поэзии белим цветком печали, собрались под знамена  злосчастного  Стюарта  у
Бреймара.  Map  во  главе  восьми  тысяч  человек,  имея  против  себя  лишь
полуторатысячнуго армию, мог бы отогнать противника за Твид и овладеть  всей
Шотландией, если  бы  только  герцог,  командующий  силами  Претендента,  не
смалодушничал и вовремя двинулся, пока военная удача была  на  его  стороне.
Эдинбургский замок мог бы оказаться в руках короля Иакова,  если  бы  только
люди, которые должны были овладеть им, не задержались в таверне, где пили за
своего короля, и в результате явились в условленное место под стенами  замка
с опозданием на два  часа.  В  городе  им  сочувствовали,  -  о  предстоящем
нападении, по-видимому было известно; лорд Магон ссылается на приведенный  у
Синклера рассказ некоего не замешанного в эти события господина: в тот вечер
он оказался в одном питейном доме, куда восемнадцать  заговорщиков  как  раз
зашли выпить, или, как выразилась  веселая  трактирщица,  "напудрить  парики
перед нападением на замок". А что если бы они не потратили время на пудрение
париков? Эдинбургский замок, и весь город, и вся Шотландия были бы  в  руках
Иакова. Поднимается Северная Англия и через Барнет-Хит движется на Лондон. В
Сомерсетшире восстает Уиндем,  в  Вустершире  -  Пакингтон,  в  Корнуэ-ле  -
Вивиан.  Ганноверский  курфюрст  и  его  безобразные  любовницы  собирают  в
Лондонском дворце столовое золото и серебро  и,  может  быть,  драгоценности
британской короны - и убираются вон - через  Харвич  и  Хельветслюс  в  свою
милую Германию. Король -  спаси  его  бог!  -  высаживается  в  Дувре  среди
всеобщих  восторженных  рукоплесканий:  крики  толпы,  гром  пушек,   герцог
Мальборо проливает слезы умиления, и все епископы опускаются на колени прямо
в грязь. Через несколько лет у святого Петра уже служат  мессу;  в  Йоркском
кафедральном соборе читают утреню и вечерню, а  доктора  Свифта  выгоняют  с
кафедры и должности настоятеля собора святого Патрика, каковые освобождаются
для отца Доминика с острова Саламанка. Все эти перемены  были  тогда  вполне
возможны, - тогда и еще раз, через тридцать лет,  -  все  это  вполне  могло
действительно произойти,  если  бы  не  малая  щепоть  пудры,  ради  которой
шотландские заговорщики задержались в эдинбургской таверне.
     Вы понимаете, какое различие я делаю между историей - знатоком  которой
я себя вовсе не считаю - и описанием жизни и  нравов,  содержащимся  в  этих
очерках. На Севере начинается мятеж. Его историю вы можете прочитать  в  ста
разных книгах; в том числе  и  в  превосходном  сочинении  лорда  Магона.  В
Шотландии восстают кланы; Дервентуотер, Нитсдейл и Форстер в  Нортумберленде
охвачены восстанием - это все  материалы  истории,  которые  можно  найти  в
соответствующих хрониках. Гвардейцы патрулируют  улицы  Лондона  и  смотрят,
чтобы люди не прикалывали к одежде белую розу. Я  недавно  читал,  как  двух
солдат засекли чуть не насмерть за то, что они носили 29 мая дубовую  ветку,
которая тоже была эмблемой любимых Стюартов. Так вот, наш объект -  эти  два
солдата, а не передвижения и битвы армий, к которым  они  принадлежали;  нас
интересуют  государственные  деятели;  какой  они  вели  образ  жизни,   как
выглядели, - а не меры, предпринимавшиеся государством,  которые  составляют
область интересов истории. Например,  известно,  что  в  конце  царствования
старой королевы герцог Мальборо покинул страну, а какие этому предшествовали
угрозы  и  заклинания,  какие  обманы,  подкупы  предлагались,  принимались,
отвергались и  совершались;  какие  темные  плелись  интриги,  сколько  было
петляний и бросков из стороны в сторону, -  это  все  пусть  поведает,  если
сможет, история. Королева умирает; кто же теперь так рвется на родину,  если
не герцог? Кто кричит: "Боже, храни короля!" - с таким же самозабвением, как
победитель при Бленгейме и  Мальплакэ?  (А  между  тем  он  украдкой  пошлет
Претенденту еще какую-то сумму.) Кто прижимает руку к голубой ленте  у  себя
на груди и закатывает к небу глаза  изящнее,  чем  этот  славный  герой?  Он
совершает в своей огромной золоченой карете нечто вроде триумфального въезда
в город через ворота Темпл-Бар,  но  огромная  золоченая  карета  где-то  на
Чансери-лейн вдруг ломается, и его светлость вынужден  пересесть  в  другую.
Вот здесь он наш. Мы  теснимся  вместе  с  толпой,  а  не  пристраиваемся  к
процессии великих людей. Наша покровительница - не Муза Истории, а  скромная
служанка ее милости, собирательница слухов; для своего лакея никто не герой;
и когда вельможа вылезает из  огромной  кареты  и  пересаживается  в  первый
попавшийся экипаж, мы записываем себе номер извозчика, мы разглядываем этого
важного господина, его звезды, лепты, позументы, и думаем про себя: "Ах  ты,
немыслимо хитрый интриган! Непобедимый воин! Ослепительный  улыбчивый  Иуда!
Найдется ли для тебя такой хозяин, которого ты не облобызаешь и не  предашь?
Ни одна отрубленная за  измену  голова,  чернеющая  над  теми  воротами,  не
породила и десятой доли тех предательских  замыслов,  что  зрели  под  твоим
париком".
     Мы привели наших Георгов в  город  Лондон,  и  теперь,  если  мы  хотим
узнать, как этот город выглядел, можно рассмотреть его на динамичном рисунке
Хогарта,  где  изображена  перспектива  Чипсайда,  а  можно  прочесть  сотни
сочинений той эпохи, живописующих тогдашние обычаи и нравы. Наш милый старый
"Зритель" смотрит на лондонские улицы с улыбкой и описывает  их  бесконечные
вывески в своей прелестной иронической  манере:  "Улицы  наши  кишат  Синими
Вепрями, Черными Лебедями и Красными Львами, не говоря уж о Летучих  Свиньях
и Боровах в Латах, а также прочих диковинных тварях, каких  не  сыщешь  и  в
африканской пустыне". Кое-какие из этих экзотических созданий сохранились  в
городе по сей день. Над старым  постоялым  двором  на  Ладгет-Хилл  можно  и
сегодня видеть "Прекрасную Дикарку",  о  которой  "Зритель"  тоже  остроумно
упоминает в своей заметке;  по-видимому,  это  не  кто  иная,  как  любезная
американка Покахонтас, спасшая жизнь отважному капитану Смиту. Существует  и
"Львиная Голова", в чью пасть попадали письма даже самого  "Зрителя";  а  на
Флит-стрит над входом в крупную банкирскую контору - изображение кошелька, с
которым ее основатель, простой деревенский парень, приехал в Лондон.  Пустим
по этой пестрящей вывесками улице  вереницу  качающихся  портшезов,  впереди
каждого - слуга, он кричит: "Дорогу!  Дорогу!";  а  вот  выступает  господин
Настоятель в рясе, впереди него тоже шествует лакей; а  вот  миссис  Дина  в
саке торопится, семеня, к службе,  и  мальчик-слуга  несет  за  ней  большой
молитвенник;    и    со    всех    сторон    слышатся    певучие    возгласы
торговцев-разносчиков. (Помню, сорок лет назад,  в  дни  моего  детства,  на
улицах Лондона звенели десятки знакомых зазывных выкриков, с тех  пор  давно
уже смолкших.) Представим  себе  лондонских  франтов:  они  спешат  войти  в
кофейни или выходят обратно на улицу, постукивая ногтем по крышке табакерок,
и в окнах, над алыми занавесками, мелькают их  высокие  парики.  А  из  окон
верхнего этажа пусть машет ручкой и нежно улыбается Сахарисса,  в  то  время
как внизу у дверей шумят, толкаются, дерутся солдаты - лейб-гвардейцы в алых
мундирах с синими лацканами и  золотым  позументом,  и  конные  гренадеры  в
небесно-голубых шапках  с  эмблемой  Подвязки  спереди,  вышитой  золотом  и
серебром, и стражники в долгополых красных кафтанах, в  которые  их  облачил
еще весельчак Гарри, с большими круглыми  белыми  воротниками  и  в  плоских
бархатных беретах. Быть может, как раз когда  мы  будем  проходить  мимо,  в
Сент-Джеймс прибудет сам его величество  король.  Если  он  отправляется  на
заседание парламента, то едет в карете восьмеркой, окруженный гвардейцами  и
сопровождаемый высшими должностными лицами государства. В прочих же  случаях
его величество обходится портшезом, впереди коего шагают шесть лакеев, а  по
бокам - шесть телохранителей.  Придворные  следуют  за  королем  в  каретах.
То-то, должно быть, небыстрая процессия...
     Наши  "Зритель"  и  "Болтун"   изобилуют   восхитительными   описаниями
городских сцен того времени. В сопровождении этих милых спутников  мы  можем
побывать в опере, в кукольном балагане, на аукционе, даже на петушиных боях;
сядем в лодку у Темплской пристани и вместе с сэром Роджером  де  Коверли  и
мистером "Зрителем" отправимся в Весенний Сад  -  через  несколько  лет  его
переименуют в Воксхолл - и Хогарт потрудится над его украшением.  Разве  вам
не хочется заглянуть в прошлое и быть представленным  мистеру  Аддисону?  Не
достопочтенному Джозефу Аддисону,  эсквайру,  члену  кабинета  Георга  I,  а
великолепному описателю нравов своей  эпохи,  человеку,  приятнее  которого,
когда он бывал в  духе,  не  найти  собеседника  во  всей  Англии.  Я  бы  с
удовольствием зашел с Ним к Локиту и выпил кружечку вместе с сэром Р. Стилем
(который только что  получил  от  короля  Георга  баронетский  титул  и,  по
несчастью, не располагает сейчас  мелочью,  чтобы  заплатить  свою  долю  за
выпивку). А в канцелярию министерства, что на Уайтхолле,  я  бы  с  мистером
Аддисоном не пошел. Там царство политики. Область же наших интересов  -  это
развлечения, городская Жизнь, кофейни, театр, улица Молл. Дивный  "Зритель"!
Добрый товарищ в часы досуга! Приятнейший спутник!  Настоящий  джентльмен  и
христианин! Насколько ты  лучше  и  достойнее,  чем  король,  перед  которым
преклоняет колена член кабинета мистер Аддисон.
     А если угодно, сведения о  старом  Лондоне  можно  почерпнуть  и  "  из
иностранных источников. Воспользуемся, например, для этой  цели  нашим  выше
процитированным знакомцем Карлом-Людвигом бароном де Пельницем.
     "Человек умный, - пишет барон, - и благородный не испытывает в  Лондоне
недостатка в подходящем обществе, и вот как он проводит свои дни. Подымается
поздно, надевает фрак и, оставив шпагу дома, с тростью в  руке  отправляется
со двора. Обычным местом  его  прогулок  является  парк,  эта  биржа  знати,
наподобие Тюильри в Париже, только Лондонский парк обладает некоей прелестью
простоты, каковая не поддается  описанию.  Главная  аллея  называется  Молл;
здесь тьма народу в любое время дня, особливо же утром и вечером,  когда  на
прогулку   часто   выходят   Их   Величества   с   королевским   семейством,
сопровождаемые  лишь  полудюжиной  телохранителей,  и   при   этом   публике
дозволяется прохаживаться тут же. Гуляющие дамы и джентльмены все в  богатых
нарядах, ибо, в  отличие  от  того,  что  было  двадцать  лет  назад,  когда
англичане носили золотое шитье только на армейских мундирах,  теперь  они  с
ног до головы в позументах, кружевах и драгоценностях, не хуже французов.  Я
говорю о знати; а простой горожанин по-прежнему  довольствуется  кафтаном  и
штанами из тонкого  сукна,  хорошей  шляпой,  париком  и  тонким  полотняным
б