сразу после  рыцарей  ордена  Бани  и
носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых
мужей началась такая драка  за  эти  ордена,  что  от  всей  затеи  пришлось
отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
     Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора  святого
Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора  по  сей
день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и  к  лучшему,
ибо картины и рисунки  конца  минувшего  века  отличались  плачевно  низкими
качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые  стены  (когда  мы
отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых
страшилищ Фюзелли.
     Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно
любил бывать в соборе святого Павла, - когда  собор,  думается  мне,  бывает
поистине прекрасен: в этот день пять тысяч  приютских  детей,  румяных,  как
букеты роз,  звонкими,  свежими  голосами  поют  гимны,  наполняющие  сердце
каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много  величественных
зрелищ:  коронации,   великолепие   Парижа,   открытие   выставок,   римские
богослужения с процессиями долгополых  кардиналов  под  сладкогласные  трели
жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской!  мире  ничто  не  может
сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы
(лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках
их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
     Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк  и  сам
был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о
том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной  и  слепой,
он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал  отрывки
из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту,  и  про  его
горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король  свернутыми  в
трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь  паж  у  его  ног  болтал  и
отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове.  Восхищался
он и театром. Его  епископы  и  священники  исправно  ходили  на  спектакли,
полагая, что им не  грех  показаться  там,  где  бывает  этот  благочестивый
человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил  не  слишком;  зато
фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку
или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая;
принцесса вынуждена была говорить ему:  "Мой  всемилостивый  король,  будьте
сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками,
покуда бедный его ум совсем не оставил его.
     Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого
короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать  лет  после  женитьбы  на
маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком
под началом своей суровой родительницы.  Вероятно,  она  была  действительно
умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом,
с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив,
что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила  его,  в
чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?"  -
"Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у  меня
так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными.  А
Георг, послушный и почтительный,  каждый  вечер  навещал  с  Шарлоттой  свою
матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и  умерла;
но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным  ездить  по
улицам, чтобы люди видели, что она еще жива.  Вечером  накануне  смерти  эта
железная женщина, как обычно, беседовала с сыном  и  невесткой,  потом  ушла
спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же  королем!"  -  эти
слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался  быть  королем,  этот
простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.
     Он  старался  как  мог;  стремился  к  благу,  по   своему   разумению;
придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Так,
например, он постоянно чертил карты и прилежно и тщательно изучил географию.
Хорошо звал своих приближенных, их семейные предания, родословные, -  то-то,
верно, интересные истории ему  были  известны!  Помнил  наизусть  весь  свой
"офицерский список" и мог с точностью сказать, в каком полку какие  лычки  и
петлички, галуны и аксельбанты, формы треуголок,  и  фасоны  фалд,  и  какие
гетры, и сколько пуговиц  на  мундире  носят.  Помнил  он  и  личный  состав
университетских  преподавателей  и  знал,  кто  из   ученых   склоняется   к
социнианству, а кто твердый приверженец церкви; он безошибочно разбирался во
всех тонкостях этикета своего  двора  и  двора  своего  деда,  в  мельчайших
процедурных   предписаниях   касательно   послов,   министров,   советников,
аудиенций; и узнавал в лицо  самого  последнего  из  своих  пажей  и  самого
ничтожного из работников на конюшне или в  кухне.  Эта  сторона  королевских
обязанностей была ему по способностям, и здесь он был на  высоте.  Но  когда
подумаешь о той высочайшей должности,  какую  только  может  взять  на  себя
смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями,  верованиями  и  требовать
безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за
свои личные обиды и интересы, приказывая: "Торгуйте вот так,  думайте  эдак,
одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как
своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь богу!"  -  разве
удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя  такой
человек, как Георг, все дело должно было кончиться расплатой и  унижением  и
для нации, и для ее вождя?
     Но все-таки в его смелости есть какое-то величие. Война  короля  с  его
аристократией еще когда-нибудь найдет своих историков,  более  справедливых,
нежели зычногласные одописцы, творившие сразу после его  кончины.  Ведь  это
он, Георг, поддержанный  народом,  воевал  с  Америкой;  он,  при  поддержке
народа, отказал в правах католикам; и по обоим этим вопросам  он  взял  верх
над своими патрициями. Он действовал подкупами, запугиванием, мог при случае
и  покривить  душой;  являл  удивительную  обтекаемую   настойчивость;   был
мстителен и так тверд в своих решениях, что это его качество  вызывает  чуть
ли не восхищение у исследователя.  Его  смелость  не  знала  поражения.  Она
растоптала Норта; согнула жесткую выю младшего Питта. Даже в болезни дух его
оставался непокоренным. Лишь только наступало просветление, как  он  тут  же
возвращался к  своим  планам,  отложенным  на  то  время,  что  его  покидал
рассудок; лишь только его руки высвобождались из смирительной рубахи, как он
тут же брался за перо и углублялся в  дела,  которыми  занимался  в  момент,
когда к нему пришла болезнь.
     Мне кажется, тирания в нашем  мире  на  девять  десятых  осуществляется
людьми, которые убеждены, что правда - на их стороне. Исходя из этой удобной
позиции, алжирский бей отрубал каждое утро по двадцать голов;  отец  Доминик
сжигал на костре по два десятка евреев, христианнейший король взирал на это,
а архиепископы Толедский и Саламанкский тянули: "Аминь!" Протестантов  жгли;
католиков вешали и четвертовали в Смитфилде; в Салеме сжигали ведьм, - и все
это проделывали  люди  достойные,  твердо  верившие,  что  имеют  для  своих
действий самые веские и неоспоримые основания.
     Так и старый Георг. Даже американцы, которых он  ненавидел  и  которыми
был побит, могут не сомневаться, что он  угнетал  их  из  самых  благородных
побуждений. В приложениях к книге лорда Брума о жизни и  деятельности  лорда
Норта имеется небольшой автограф короля Георга,  весьма  любопытным  образом
приоткрывающий нам состояние его  мыслей.  "Время,  несомненно,  требует,  -
пишет король, - объединения усилий всех, кто желает предотвратить анархию. У
меня нет  иной  заботы,  кроме  как  о  благе  моих  владений,  и  посему  я
рассматриваю всех, кто не оказывает мне полной и  безоговорочной  поддержки,
как дурных людей, а равно и дурных граждан". Вот как он рассуждал!  Я  желаю
только добра, и значит, кто со мной не согласен, тот  предатель  и  негодяй.
Будем помнить, что он считал себя помазанником божиим; что  он  был  недалек
умом и плохо образован; что та же самая воля божия, которая возложила корону
на его чело и создала его хорошим семьянином, смелым  и  честным  человеком,
придерживающимся  праведной  жизни,  предназначила   ему   иметь   упрямство
безграничное и ум  медлительный,  а  подчас  и  вовсе  недоступный  здравому
смыслу. Он - отец своего народа, и его ослушные  дети  должны  розгами  быть
приведены к повиновению. Он - защитник протестантской веры и  скорее  голову
положит на плаху,  чем  допустит  католиков  принять  участие  в  управлении
Англией. А вы думаете, в разных странах  найдется  мало  честных  фанатиков,
которые приветствуют в королях эдакую государственную мудрость? Американская
война, вне всякого сомнения, была популярна в Англии. В  1775  году  решение
применить против колоний силу было  принято  в  палате  общин  304  голосами
против 105, а в палате лордов - 104 против 29. Популярна? Но точно так же  и
отмена Нантского эдикта была популярна во Франции; и резня в Варфоломеевскую
ночь; и Инквизиция в Испании была в высшей степени популярна. Впрочем, войны
и революции - это область политики. Я далек от мысли сделать крупные события
столь долгого царствования  и  его  выдающихся  ораторов  и  государственных
деятелей темой  одночасовой  легкой  беседы.  Вернемся  же  к  нашему  менее
возвышенному предмету  -  придворным  сплетням.  Вон  сидит  наша  маленькая
королева в окружении многочисленных рослых  сыновей  и  миловидных  дочерей,
которых она родила своему верному Георгу. История дочерей,  расписанная  для
нас прилежной мисс  Бэрни,  восхитительна.  Они  все  были  хороши  собой  -
красавицы, по мнению мисс Бэрни; они были  добры,  нежны,  отличались  самым
изысканным обхождением; любезно обращались со всяким, от мала до велика, кто
им служил. Каждая  обладала  своими  совершенствами:  одна  умела  рисовать,
другая играла на фортепиано, и все,  сколько  их  было,  неутомимо  работали
иглой, улыбчивые  маленькие  Пенелопы,  наполняя  целые  анфилады  дворцовых
покоев своим рукоделием. Рисуя  себе  светское  общество  восьмидесятилетней
давности, надо повсюду и везде разместить сидящих в кружок женщин в  высоких
чепцах, тугих корсетах и широких юбках, прилежно рукодельничающих,  меж  тем
как одна из  них,  или  же  избранный  джентльмен  в  парике,  читает  вслух
какой-нибудь роман. Заглянем, например, в Олни - мы увидим там миссис  Ануин
и леди Хескет, этих знатных дам, этих  милых,  набожных  женщин,  и  с  ними
Уильяма Купера, тонкого острослова  и  трепетно-благочестивого,  утонченного
джентльмена, который - вообразите! - читает им  вслух  "Джонатана  Уайльда"!
Как изменились с тех времен наши обычаи и забавы!
     Дом короля Георга был типичным домом английского джентльмена. Там  рано
ложились  и  вставали,  обращались  друг  с  другом  приветливо,  занимались
благотворительностью, жили  скромно  и  упорядочение  и  так,  должно  быть,
скучно, что просто страшно подумать. Не удивительно, что все принцы  сбежали
из  этого  уныло-добродетельного  домашнего  лона.  Там   вставали,   ездили
кататься, садились обедать в строго установленные часы.  И  так  -  день  за
днем, всегда одно и то же. В один и тот же час каждый вечер  король  целовал
нежные щечки своих дочерей;  принцессы  целовали  ручку  маменьке;  и  мадам
Тильке подавала королю стаканчик на сон  грядущий.  В  один  и  тот  же  час
обедали пажи и фрейлины, в один я тот же  час,  пересмеиваясь,  садились  за
чайный стол. Вечером у короля бывал трик-трак или концерт; а пажи до  смерти
зевали в передней вале; или  король  с  семейством  прогуливался  пешком  по
Виндзорским холмам, всякий раз держа за руку свою любимицу принцессу Амелию;
вокруг собирались дружелюбные толпы, и итонские мальчики просовывали  из-под
локтей гуляющих свои румяные рожицы; а по окончании концерта король  никогда
не упускал случая снять с головы свою  огромную  треуголку  и  обратиться  к
оркестрантам со словами: "Благодарю вас, джентльмены".
     Трудно себе представить более безмятежную,  более  прозаическую  жизнь,
чем та, что текла в Кью или Виндзоре. В дождь ли, в ведро король  всегда  по
нескольку часов разъезжал верхом и всовывал свою красную физиономию в  двери
бессчетных окрестных коттеджей, красуясь в треуголке с  загнутыми  полями  и
виндзорском  мундире  перед  фермерами,  свинопасами,  старушками,  пекущими
пончики, и людьми всякого разбора, и простыми  и  благородными,  как  о  том
повествуется в бесконечных историях. Довольно несолидные это истории.  Когда
Гарун аль-Рашид  навещал  инкогнито  своего  подданного,  тот,  уж  конечно,
получал немало выгоды от посещения калифа. Старому  Георгу  было  далеко  до
великолепной щедрости восточного монарха. Он иной раз, бывало, давал  гинею*
а иной раз шарил по карманам, но там оказывалось пусто;  обычно  он  задавал
хозяину дома тысячу вопросов: велика ли у него семья, каковы виды на  урожай
овса и бобов, сколько ему приходится платить  за  аренду,  -  а  потом  ехал
дальше своей дорогой. Один раз он сыграл роль Альфреда Великого, повернув за
веревочку мясо на вертеле, а когда старуха возвратилась к себе в  кухню,  на
столе лежали деньги и записка,  начертанная  королевским  карандашом:  "Пять
гиней на покупку вертела с рукояткой". Не бог весть, как щедро, но любезно и
вполне  достойно  "Фермера  Джорджа".  Однажды,  когда  король  и   королева
прогуливались вместе, им повстречался маленький  мальчик,  -  добросердечные
люди, они любили детей, - и они погладили его по белокурой головке. "Ты чей,
малыш?" - вопросил виндзорский мундир. "Я сын гвардейца его  величества",  -
отвечало дитя. "В таком случае, - молвил король, - стань на колени  и  целуй
руку королевы". Однако невинный отпрыск королевского гвардейца отклонил  эту
милость. "Нет, - сказал он, - я не стану на колени, ведь я тогда испорчу мои
новые панталоны". Экономный король должен был бы прижать его к  груди  и  на
месте произвести в рыцари. Таких  историй  поклонники  Георга  оставили  нам
целые томы. В одно прекрасное утро, когда в  замке  еще  все  спали,  король
вышел прогуляться по улицам Глостера; он налетел на служанку Молли с ведром,
которая мыла ступени крыльца, взбежал по лестнице,  поднял  с  постели  всех
пажей, а потом пустился в путь и подошел к мосту, где  уже  собралась  кучка
зевак. "Так это и есть новый Глостерский мост?"  -  спросил  наш  милостивый
монарх, и люди ему ответили: "Да, ваше величество". -  "А  что  же,  ребята,
может, грянем "ура"?" И, одарив их столь  ученым  разговором,  король  пошел
домой завтракать. Наши отцы с удовольствием читали эти немудрящие  рассказы,
смеялись от души этим беспомощным шуткам: им нравился этот старик,  совавший
нос в каждый фермерский дом, евший простую мясную пищу и презиравший  всякие
там французские штучки, - настоящий добрый  простой  английский  джентльмен.
Вы, вероятно, видели знаменитую гравюру Гилрея, на которой  он  изображен  в
виде  короля  Бробдингнега  в  старинном  парике  и   толстом,   безобразном
Виндзорском мундире, разглядывающего в бинокль крохотного Гулливера, который
стоит у него на ладони?  Нашим  отцам  хотелось  видеть  в  Георге  великого
короля, а крохотный Гулливер - это великий Наполеон. Мы  похвалялись  своими
предрассудками, мы  хвастались  и  превозносили  себя  самым  беззастенчивым
образом; мы  надменно  и  презрительно  относились  к  врагу,  были  к  нему
чудовищно несправедливы; мы пускали в ход  любое  оружие,  и  героическое  и
самое подлое. Не было такой лжи о нем,  которой  бы  мы  не  верили,  такого
преступления, которого бы мы в слепом озлоблении ему не приписывали. У  меня
была когда-то мысль составить коллекцию ложных сведений которые Французы  во
время войны публиковали про нас, а мы про  них;  получился  бы  удивительный
памятник общественному обману.
     Их величества  отличались  необыкновенной  общительностью:  "Придворные
хроники" сообщают о многочисленных визитах, которые монархи  наносили  своим
подданным, как благородного, так и простого звания; мы  узнаем,  с  кем  они
обедали, в чьих загородных замках останавливались, под чьим  более  скромным
кровом любезно пили чай и ели хлеб с маслом. Некоторые вельможи, принимая  у
себя королевскую чету тратили на это  огромные  деньги.  Иногда  в  качестве
особой милости король с  королевой  крестили  детей  в  знатных  семьях.  Мы
читаем, что эту честь они оказали в 17$6 году леди Солсбери, а в 1802 - леди
Честерфилд. "Придворные новости" подробно описывают,  как  "Ее  Сиятельство"
принимала "Их Величества", лежа на  роскошной  кровати,  "в  белом  парчовом
туалете с пышными кружевами, а одеяло,  белое  парчовое,  было  все  расшито
золотом, занавеси же были алого шелку на белой подкладке". Младенца  сначала
внесла мамка и передала маркизе де  Бат,  которая  возглавляла  штат  нянек.
Маркиза передала малютку на руки  королеве.  А  королева  уже  передала  его
епископу  Норичскому,  и  тот  совершил  обряд  крещения,  после  чего  граф
Честерфилд,  опустившись  на  одно  колено,  протянул  его  величеству  чашу
горячего вина на большом  золотом  подносе.  Держа  его  на  алой  бархатной
подушке. Случались и неприятности при  коленопреклонениях  перед  монархами.
Бабб Доддингтон лорд Мелком, крайне тучный и одышливый мужчина, в  роскошном
придворном одеянии стал на колени, как рассказывает  Камберленд,  и  не  мог
встать, ибо был слишком тяжел и чересчур туго затянут. "На колени,  сэр,  на
колени!" - крикнул лорд  гофмейстер  одному  провинциальному  мэру,  который
должен был прочесть адрес его величеству; однако  мэр  продолжал  свою  речь
стоя. "На колени, сэр!" - в ужасном волнении кричит гофмейстер. "Не могу,  -
оборачиваясь к нему, отвечает  мэр.  -  Разве  вы  не  видите,  что  у  меня
деревянная нога?"
     Превосходная книга "Дневники и письма семьи Бэрни" дает  нам  подробную
картину жизни при дворе  старого  доброго  короля  Георга  и  старой  доброй
королевы Шарлотты. Король каждое утро вставал  в  шесть  часов  и  два  часа
проводил в полном одиночестве. Ковер в спальне он считал излишней  роскошью.
К восьми часам подымалась королева и все королевское семейство, и все шли  в
дворцовую  часовню.  Коридоры  не  освещались;  в  часовне  было  полутемно;
принцессы, гувернантки, пажи дрожали от холода и ворчали; но холод ли,  жара
ли, они все равно должны были идти, и дождь  ли,  ведро,  тьма  ли,  свет  -
старый храбрый Георг всегда был на месте, чтобы произнести "аминь"  в  ответ
капеллану.
     Королева  в  бумагах  Бэрни  представлена  особенно  полно.  Это   была
рассудительная, строгая дама, очень  величавая  в  торжественных  случаях  и
довольно простая в обычной жизни; изрядно начитанная по тогдашним  временам,
она разумно судила о книгах; была скупа, но справедлива, обычно милостива  к
домочадцам, но совершенно неумолима в вопросах этикета и терпеть  не  могла,
когда кто-нибудь из ее приближенных  заболевал.  Она  назначила  мисс  Бэрни
нищенское содержание и чуть не насмерть уморила бедную молодую женщину.  При
этом она была совершенно убеждена, что оказала ей  величайшую  милость  тем,
что оторвала от свободы, славы и интересных  занятий  и  обрекла  чахнуть  в
тоске и безделии при своем мрачном дворе. Для нее он не  был  мрачным.  Будь
она там служанкой, а не госпожой, она бы никогда не дрогнула духом, - у  нее