сток - пятый...  отстающий...  Ну  и  все  вытекающее  из
этого... ,
      - Что "вытекающее"? - переспросила она, и глаЭа ее сузились.
      - Премий  не  будет,  дольше  на  стройке  придется  торчать,   разные
неприятности...
      - За что ж тебя? - Наташа вплотную подошла к мужу и, жалея,  прижалась
к нему.
      - Я сам, - выдавил он из себя, опуская голову.
      - Как сам? - Она отпрянула. В ее голосе был страх.  Тот  Самый  страх,
который всегда приходил к ней, если под  угрозой  оказывался  ее  покой  или
покой и благосостояние семьи. рн парализовал ее, делал  злой  и  безвольной.
Чаще всего она Начинала кричать, жаловаться на  свою  долю  и  преувеличенно
Обвинять во всех грехах его, Евгения. Заканчивалось все  обильными  слезами,
которые ни ласками, ни извинениями нельзя было остановить. Наоборот,  каждое
ласковое слово еще больше размягчало Наташку, ей  казалось,  что  несчастнее
ее нет человека на земле, и доходило чуть ли не до истерики. Евгений  хорошо
знал эту черту характера жены.
      - Очень  просто,  -  сказал  Евгений  и  сел.  "Глупо,   не   подумав,
согласился я с парторгом! - пожалел он. -  Выкрутился  бы  и  без  меня  это
пятый.  Пристал  -  хата  с  краю,  хата  с  краю..."  В  душе   поднималось
раздражение. И в то же время он чувствовал, что прав. - Я сам согласился!  -
с внезапным упрямством повторил он.
      - Ты даже не нашел нужным посоветоваться со мной?! - Голос ее  дрогнул
хрипотой, губы поджались.
      - Извини,  пожалуйста,  так  получилось.   И   потом...   -   Сознание
собственной правоты усиливало раздражение против жены.  -  И  потом,  бывают
моменты, когда мужчина должен сам... как бы это тебе объяснить...
      - Можешь не утруждать себя, и так все ясно! - она уже  кричала.  -  Ты
бы хоть о дочери подумал! Не знала я, что ты такой дурак! Тебе  что,  больше
всех надо?! Или перед  начальством  покрасоваться  захотелось?  -  С  каждой
минутой Наташка распалялась все больше и больше. Евгений уже  не  слышал,  в
каких грехах обвиняла его жена, какие пороки вытаскивала на свет божий,  чем
грозила к что обещала.
     Он вдруг отчетливо представил  себе  тот  далекий  институтский  вечер,
когда гремел оркестр и он,  робкий,  угловатый,  несмело  подошел  к  ней  и
пригласил на танец. Она зарделась, опустила голову и доверчиво вложила  свою
маленькую горячую руку в его широкую жесткую ладонь.
      - Неужели это ты? - почти шепотом спросил он. - Ты при ехала?  -  хотя
уже знал,"то она, его школьная подружка, его  первая  любовь,  вернулась  из
Сибири, взяла перевод  и  теперь  учится  в  соседнем  институте,  о  чем  и
написала ему в письме.
      - Да, - так же тихо ответила она.
      - Ты помнишь школьный бал? - спросил он.
     Она посмотрела на него снизу вверх, застенчиво улыбнулась:
      - Очень хорошо.
      - И я очень, - сказал он. - Я все твои письма берегу.
      - И то, последнее?
      - И то. - Он отвернулся.
      - Не надо его беречь... пожалуйста.
      - Почему?
      - Я была не права. - Она опять улыбнулась.
     Их взгляды встретились. Женька  хотел  спросить:  "Так  ты  по-прежнему
любишь меня?" - но не решился. Наташа опустила голову, и он с высоты  своего
роста видел только ее  белый  лоб,  кончик  вздернутого,  курносого  носа  и
влажную, с ямкой посредине нижнюю губу.
      - Почему ты переехала?
      - Папу перевели, - ответила она.
      - Там хорошо, в Сибири? - спросил он и подумал: "Наверное,  целовалась
там с парнями".
      - Очень. - Наташа опять засмущалась.
     "Точно. Целовалась", - с непонятной злостью подумал он и  почувствовал,
что готов убить того незнакомого парня,  осмелившегося  поцеловать  ее,  его
Наташку.
      - Там холодно? - спросил он и отвел взгляд в сторону. "И так  же,  как
меня тогда, в саду, обнимала, наверно".
      - Почему холодно? Почти так же, как здесь.
      - Отсюда тоже уедешь?
      - Нет. Больше я никуда не поеду.
      - А если отца переведут?
      - Ну и пусть! Я останусь одна! - решительно сказала она, глядя  ему  в
глаза.
     Потом танец кончился, и Женька, отпустив ее, потерял.
     Увидел он Наташу  снова  уже  перед  самым  концом  вечера.  Они  опять
танцевали вместе, и она уже чаще заглядывала  ему  в  глаза,  встречала  его
взгляд и смущенно опускала голову...
     Так они вновь встретились.
     Он вспомнил  их  встречи  в  тихом  институтском  скверике,  поцелуи  в
подъездах, их жаркие споры, сердечные признания и мечты.  Все  свои  знания,
все силы, всю свою жизнь  они  посвятят  служению  людям.  Счастье  казалось
таким близким и легкодостижимым. И было так  приятно  целоваться  втайне  от
всего мира и мечтать о счастье...
     ...Жена стучала  кулаком  по  столу  и  требовала  немедленно  пойти  и
отказаться от этого дурацкого пятого участка.
     "Все равно я прав, - неожиданно спокойно подумал Евгений. - Пусть  себе
кричит!" И будто закрыл на крепкий замок свою душу от Наташки...
     Далеко в ночи заржала лошадь. Кудряшов очнулся от  воспоминаний,  встал
и прислушался. Эхо метнулось от болота к  болоту,  прокатилось  по  Волчьему
логу и потерялось в степи.
     "Табун у ближнего болота... Интересно, кто в ночном?  Если  дядя  Миша,
то печет, наверное, картошку и рассказывает  страшные  истории  о  колдунах,
леших... Полдеревни мальчишек около него. Притихли, глаза горят... А  может,
все уже не так? Сколько лет прошло". В тот приезд он звал Наташку в  ночное.
Не пошла: "Ребячество..." Евгений горько усмехнулся. Если бы  знать,  в  чем
она, мудрость человеческая? Как надо жить, чтобы все было  правильно?  Да  и
возможно ли это?
     И больно и трудно было Кудряшову шаг за шагом вспоминать свою  жизнь  и
в ней Наташку. Но уйти от этого в родной степи, под  небом  своего  детства,
он не мог. Где, когда, почему пришло к ним непонимание? Не в один  день,  не
разом же оно легло между ними. Где та капля, которая  обросла,  как  снежный
ком, катящийся с горы? Кто проморгал ее, не заметил вовремя?
     У болота, в стороне памятника Чайке,  длинным  огненным  языком  лизнул
ночь костер и рассыпался мелкими  искрами.  Отрывисто  вскрикнул  испуганный
перепел. Над головой Куд-ряшова прошуршала крыльями  стая  уток.  Он  поднял
чемодан и, свернув с  дороги  вправо,  торопливо  зашагал  к  костру.  Луна,
огромная и уставшая, медленно падала за горизонт. Ночь кишела звездами.
     Костер слабо  тлел  и  трещал  сырыми  сучьями.  Сбоку,  уку-тавшись  с
головой, лежал человек. Рядом, примостившись  на  корточках,  сидел  другой,
ворошил в костре коротенькой палочкой и что-то  говорил.  "Подойти?  А  если
спросят, что отвечу? Приехал в  отпуск.  А  жена,  дочь?  Ну  и  что?  Совру
что-нибудь. Лежит у костра, наверное, дядя Миша. Его не обманешь. Да я и  не
смогу - Спрошу, как  живет  мама,  и  уйду.  -  Евгений  сделал  еще  шаг  и
остановился. - Через десять минут буду дома, сам узнаю..."
     Крадучись,  он  сделал  круг  метрах  в  двадцати  от  костра  и  вновь
остановился. В руке скрипнул  чемодан.  Евгений  затаил  дыхание  и  присел.
Лежавший  на  земле  человек  приподнялся,  достал  из  костра  головешку  и
прикурил от нее. "Дядя Миша табунщик не курит, - отметил Кудряшов. - Кто  же
это может быть?" Он подкрался ближе.
      - К примеру, взять солончаки, - говорил сидящий на  корточках.  -  Шею
мылить надо за такие штучки! Взять и распахать...  Ни  черта  ж  на  них  не
вырастет! Голову на отруб даю. Иль Грунькин луг. Всю  жисть  пасли  скот  на
нем. От снега до снега. Нет! Распахали и посеяли кукурузу! Землю  испоганили
и семена кобелю под хвост выбросили! Земли-то у нас и  так  сколько  угодно.
Хозяина на нее нет. Только и слышишь: план, план, заготовки... А  кто  ж  за
ей, родимой, ухаживать, лелеять ее будет? Не-е-ет, настоящий  хозяин  такого
бы не сделал... не поступил бы так предательски с ней, кормилицей.
      - И  тому,  кто  поступил,  голову  бы  отвернул!  А  что  мы?  Пацана
поставили председателем, он и ворочает... Да  ведь  он  овес  от  ячменя  не
отличит! Только и того, что диплом в кармане. Чего с него возьмешь?  А  наша
вроде бы и хата с краю.
      - Попробуй пойди супротив него! Да что  там  супротив!  Подсказать  не
моги...  Сживет...  Из  насиженной   хаты   придется   уходить.   Незаметно,
неприметно и во всем виноват останешься.
      - Труслив, понимашь, народ пошел... В бою, понимашь, и  черт  не  брат
был, пулям не кланялись, а тут...
     Они внезапно умолкли. Кудряшову вдруг показалось, что стук  его  сердца
сейчас же услышат там, те двое. Услышат и позовут. А не подойти  нельзя.  Он
не мог ошибиться: у костра был Иван  Ильич.  Прежний  председатель  колхоза.
Его отец. Отец, с которым он никогда не жил вместе, которого они  с  матерью
не признавали и которого он ненавидел. Евгений мало знал этого  человека,  а
в слова односельчан о том, что Иван  Ильич  давно  и  безответно  любит  его
мать, не верил.
     Как липкая, темная гадюка, нет-нет  да  и  проползал  по  селу  грязный
слушок о том, будто вдовый председатель колхоза Иван Ильич не  по  обоюдному
согласию, а  силой  взял  солдатскую  вдову  Екатерину  Ивановну  Кудряшову,
отчего и появился на свет Женька незаконным.
     На всю жизнь запомнил Женька ехидный, визгливый  голос  Кащея  и  слова
его: "Мать твоя.женихалась с председателем, вот ты и..." Не мог поверить  во
все это  мальчишка.  И  от  своего  неверия,  от  этого  визгливого  голоса,
ужалившего его, как оса, избегал не только разговоров с отцом, но и  встреч.
А откуда-то исподволь росла и  крепла  в  детской  душе  ненависть  к  этому
человеку, не оставляя в сердце и крохотного уголка для сыновних чувств.
     И сейчас Евгений хотел повернуться и уйти, скрыться в ночи, но ноги  не
слушались, а все  тело  обмякло  и  ослабло.  "Дурак!  -  зло  обругал  себя
Кудряшов. - Кого боюсь? Нет, дело не в этом. О чем я с  ним  говорить  буду?
Чужой он мне".
     На миг Евгений представил знойный летний день, и эту  степь,  и  именно
вот это место у Волчьего лога, и себя  восьмилетним  сорванцом  на  руках  у
Ивана Ильича.
     Тогда он открыл глаза и удивился. Даже сам не  понял  чему.  В  высоком
небе звонко пел  жаворонок,  стучали  железными  ободьями  дроги,  кружилась
голова, и какой-то тупой, пугающей болью ныла нога. Он сразу  все  вспомнил.
И отбивающихся от оводов лошадей, запряженных  в  сенокосилку,  и  то,  как,
сверкая и лязгая ножами, сенокосилка двинулась на него, и он не  успел  даже
крикнуть "мама", только подумал об этом, как ногу  горячо  и  остро  лизнули
сверкающие зубья. Только сейчас ему стало  страшно.  Он  потянулся  рукой  к
ноге и услышал голос Ивана Ильича:
      - Потерпи, Женя,  потерпи,  сынок.  Как  же  мы  матери-то,  матери-то
покажемся! Вот, понимать, незадача какая вышла! И как тебя угораздило?
     Женька хотел вырваться у него из рук, но увидел кровь на ноге и  громко
заплакал. Председатель прижимал его голову к своей груди, целовал  и  бешено
кричал, погоняя лошадей.
     Рана оказалась4 неопасной, и дней через десять Женька  вернулся  домой.
На ноге остался кривой широкий шрам...
     Евгений нагнулся  и  пощупал  его.  Шрам  был  горячим.  Наташка  часто
говорила: "Для женщины это было бы трагедией,  а  вот  вам,  мужчинам,  ноги
вроде бы и ни к чему, ну кто их видит!.."
     ...У окна его палаты, под палящим солнцем,  вся  какая-то  съежившаяся,
жалкая, в синей выцветшей кофтенке, часами простаивала  мать.  Он  обманывал
ее, говоря, что ему ни чуточки не больно, и уколов он не  боится,  и  вообще
здесь хорошо и врачи отличные. Он говорил это, а голос его дрожал, и  все  в
нем сжималось при мысли, что скоро эта родная  синяя  кофточка  скроется  за
углом вон того дома, и сразу все изменится, потускнеет, и ему станет  совсем
не по себе, и нога заболит еще сильнее, и заноет в груди,  и  так  захочется
убежать вслед за  матерью  в  широкую,  привольную  степь,  что  слезы  сами
покатятся на жесткую больничную подушку.
     Как-то под вечер зашел Иван Ильич. Боком протиснулся в палату и сел  на
стул рядом с койкой.  Женька  натянул  одеяло  до  подбородка  и  испуганным
зверьком уставился на отца.
      - Ну  что,  герой,  выздоравливаешь:  -   спросил   тот   и   смущенно
улыбнулся. - В район по делам приезжал,  решил  проведать  тебя...  Гостинец
вот прими, - добавил он, протягивая цветастую  коробку,  и  опустил  голову,
поняв, видно, что врег без надобности, неуклюже. Ни в  каком  районе  он  не
был, а ехал сюда за шесть километров специально, чтобы проведать  его,  сына
своего Женьку.
     Оба молчали. Одеяла Женька ке отпускал. Иван  Ильич  встал,  потоптался
на месте, крякнул в кулак и, пожелав выздоровления, вышел.
     В коробке были конфеты. Их было так много,  что  у  Женьки  разбежались
глаза. Это ж целое богатство, о каком он и мечтать никогда не смел!  А  если
признать всю правду,  то  и  есть  конфеты  ему  еще  не  приходилось.  Мать
рассказывала,  что  они  напоминают  сахарный  песок,  но  намного  слаще  и
вкуснее. Одну конфету он уже поднес было ко  рту,  но  вспомнил,  что  скоро
придет мать, и неохотно положил ее обратно в коробку. Без ее  разрешения  он
не мог принять такой дорогой подарок. Тем более от Ивана Ильича.  От  запаха
конфет Женькин рот был переполнен слюной,  а  мать  все  не  шла,  и  минуты
тянулись бесконечно долго.
     А когда она пришла, случилось то,  чего  он  ни  понять  своим  детским
умом, ни оправдать  и  простить  не  мог.  Как  только  мать  услышала,  что
конфеты - подарок Ивана Ильича, се будто подменили. Лицо  ее  передернулось,
на глазах выступили слезы, она схватила коробку и выбросила ее  в  раскрытое
окно. Сквозь слезы Женька видел, как упала в пыль  и  разорвалась  цветастая
коробка и как чей-то жирный, с  громадным  кровавым  гребешком  петух  жадно
клюнул пузатую коричневую конфету и закокотал, созывая кур...
     ...Вновь Евгению чудилась музыка. Она была, как плач  матери,  тихая  и
безутешная. Казалось, что плакала степь. Плакала о  вытоптанном  ковыле,  об
облетевшей полыни, о прошедшем  детстве  и  о  чьих-то  ошибках  -  больших,
непо-. правимых.
     Резко, не  таясь,  Кудряшов  повернулся  и  пошел  от  костра.  Его  не
заметили. Пройдя немного, опять остановился. Сел на чемодан и закурил.  Руки
дрожали, по лицу катились крупные капли пота. "Так нельзя, -  подумал  он  и
обхватил голову руками. - Надо сходить к Чайке".
     Поднял голову и увидел прямо  перед  собой  лошадь.  Стреноженная,  она
мирно щипала траву. Ему захотелось встать и погладить ее.
      - Иди ко мне, - ласково позвал он, протягивая руку. Лошадь фыркнула  и
метнулась в сторону.
      - Кто там? - крикнули от костра.
      - Свои, - буркнул себе под  нос  Кудряшов  и  пошел  прочь.  Окрик  не
повторился.
     Памятника он не нашел. На месте памятника,  где  когда-то  была  ровная
поляна, густо заросшая разнотравьем, лежало бугристое поле, вдоль и  поперек
изрытое бороздами. Могучие  кусты  татарника,  как  хищные  птицы,  неуклюже
громоздились на вздыбленных грудах  земли  и  были  похожи  на  дикую  стаю,
вцепившуюся когтями в свежие раны огромного живого существа.
     Еле переставляя отяжелевшие ноги, Евгений брел по степи.  В  голове  не
было  ни  единой  мысли.  Странная  опустошенность  завладела  им.  До  села
оставалось шагов семьсот, и только близкая встреча с матерью удерживала  его
от того, чтобы не упасть прямо здесь, в  степи,  и  не  уснуть  беспробудным
сном.
     Кудряшов не помнил, сколько  времени  он  шел.  Где-то  в  ночи  пропел
петух. Евгений поднял голову. Протер глаза  и  вдруг  почувствовал,  как  от
чего-то родного, знакомого, близкого больно  екнуло  сердце  и  застучало  в
горло тугой спазмой.
     Впереди, в окне темнеющей избы, ярко горела настольная лампа.
     От угла дома метнулась тень, и не успел Евгений что-либо подумать,  как
почувствовал на своей шее теплые, ласковые руки матери.
      - Женюшка, сыночек! - смеясь, всхлипывала мать. -  Как  же  ты  так?..
Телеграммку бы дал... встретили бы... Ну, слава богу, приехал...  Радость-то
какая! Радость-то какая! А я проснулась, слышу - паровоз гудит. Дай,  думаю,
лампу зажгу. Может, сынок приехал. Вышла на двор и  все  хожу,  хожу  вокруг
дома, не спится  мне.  А  намедни  сон  видела...  Все  куда-то  ты  бежишь,
бежишь...
     Евгений обнимал плечи матери, гладил волосы, целовал ее  щеки,  руки  и
молчал. Хотелось сделаться  маленьким-маленьким,  прижаться  к  ее  груди  и
заплакать. Верилось, что и сейчас, как в далеком детстве, мать нашла бы  для
него именно те слова, которые знала только она, и утешила бы его.
      - Ну, пошли в горницу. Чего ж мы стоим тут? - заторопилась мать.  -  А
я уж думала: не дождусь. Нет и нет. И письма в последнее  время  не  писали.
Как на троицу получила,  так  и...  Почтальон  уж  и  дорогу  к  нам  забыл.
Внученька кебось большая теперь? - Она осеклась на  полуслове.  Остановилась
у двери, оглянулась и тихо спросила: - А где же они?
      - Я один, мама, - глухо промолвил Евгений,
      - Что так, Жень?
     Он помолчал, переступая с ноги на ногу.
      - Крышу-то давно перекрыла?
      - Нет. В этом году. Ой, сынок, не мучь ты меня! Что с  ними?  Людочка,
Наташа... не беда ли какая?
      - Нет. Успокойся... Я все потом расскажу.
     Они вошли в дом. Евгений поставил чемодан и тяжело опустился на  лавку.
В комнате пахло щами и керосином.  Евгений  сразу  отметил,  как  изменилась
мать за эти годы: будто бы стала ниже ростом,  медлительнее  в  движениях  и
грузней телом. И голос  ее,  некогда  отчетливый  и  звучный,  потерял  свою
звонкость, сделался каким-то глухим, приземленным,  будто  осел  от  тяжести
лет,  легших  на  ее  плечи.  На  левое  ухо  спадала  редкая  седая  прядь,
подчеркивая частые темные морщинки, избороздившие лицо. И  все  лицо  матери
будто потемнело и уменьшилось. Из-под редких русых  бровей  устало  смотрели
выцветшие, словно обмелевший ручей, голубые глаза.
      - Приехал надолго? - спросила она.
      - Не знаю, мама.
      - Сынок, что у вас  с  Наташей?  -  Голос  ее  дрогнул,  они  медленно
разогнулась, вытерла о фартук руки, подошла к столу и села  против  сына.  -
Что случилось, Жень?
      - Сам не знаю,  мама.  Наверное,  мы  с  Наташей  разные  люди.  Очень
разные, - повторил он и устало провел руками по лицу.
      - Вы  что  ж,  развелись?  -  испуганно  охнула  мать  и  вся   как-то
поджалась, будто приготовилась встретить большую, неотвратимую беду.
     Сын смотрел ей в лицо и видел,  как  медленно  наполняются  слезами  ее
глаза, скорбно опускаются уголки рта и мелкомелко дрожит  побелевшая  нижняя
губа. Он знал: сейчас она заплачет тихо, беззвучно и не станет  укорять  или
оправдывать его, но замкнется в себе и силой, выработанной  за  долгие  годы
тяжкой жизни, спрячет  боль  и  будет  выглядеть  виноватой,  будто  главная
виновница того, что у ее сына, у ее Женьки,  случилась  беда,  она  и  никто
другой.
      - Успокойся, мама. До развода дело не дошло. Просто нам  стало  трудно
друг с другом. Ругаемся по разным мелочам, по поводу  и  без  повода.  Долго
это не может продолжаться.
      - Дите ведь у вас, Женюшка, - почти шепотом  сказала  мать  и  подняла
фартук к лицу.
      - Понимаю, мама. Я все понимаю. Но как же так, ради ребенка и  свою  и
ее жизнь переводить! Может, лучше порознь жить? И ведь не  ради  себя,  ради
Людочки.
      - Не по-людски ты рассуждаешь, сынок, не по-божески...
      - Вот и в этот раз звал ее сюда вместе,  всей  семьей  отдохнуть,  так
она... - Евгений встал, шагнул по комнате. - Петухи ей  спать  не  дают,  щи
деревенские не нравятся. Сочи ей подавай. А на кой черт мне ее Сочи! Я  свою
деревню и на мильон Сочей не променяю!
      - Женюшка ты Женюшка,  -  всхлипнула  мать,  -  сам  знаешь,  как  без
отца-то расти. Вы беситесь,  а  дите  невинно  страдать  должно.  Всю  жизнь
сиротинкой  маяться