.  Христом-богом  прошу;  одумайся,  послушай  ты   меня,
старую, не разбивай по дурости семью.
     Она сидела маленькая, морщинистая, в  старенькой,  блек-пой  косынке  и
горестно смахивала слезы  темными,  с  синими  узлами  вен  руками.  Евгений
виновато понурил голову. Много лет назад он видел мать  такой,  как  сейчас.
Тогда он, распухший от голода, лежал вот на этой же  лавке,  тихо  стонал  и
просил есть. В доме, как и во всем селе,  не  было  ни  крошки  хлеба.  Мать
стояла около него и сквозь  слезы  уговаривала  потерпеть.  Говорила,  какой
хлеб испечет из нового урожая, а сама, еще более голодная, чем  он,  плакала
от бессилия и жгучей жалости к нему.
      - Если что и сдерживало меня от более решительных поступков,  так  это
любовь к дочке. Наташа стала невозможной!  Кроме  барахла,  денег,  для  нее
ничего не существует. Мне стыдно с ней в гости к друзьям пойти!  Ни  с  того
ня с сего ревновать вдруг стала. Задержишься на работе -  скандал.  Ну  куда
это годится?
     Евгений почувствовал, что он  словно  оправдывается  перед  матерью.  И
взгляд и голос его стали какими-то просящими, заискивающими.  И  говорил  он
будто бы правду, а сам чуть-чуть не верил в нее.
      - Что вам делить?.. Жизете в достатке, птичьего  молока  только  и  не
хватает... Дочка растет... В  прошлый  приезд-то  любо  смотреть  было.  Как
голубь с голубкой... Слава богу,  мир  на  земле.  -  Она  вытерла  фартуком
глаза, перекрестилась на икону и положила руки на колени. Они  легли  мягко,
спокойно,  и  синие  вены,  избороздившие  их,  напоминали   Женьке   тихие,
прозрачные речки в ровной, широкой степи, и трели  жаворонков  над  ними,  и
запах парного молока, и  еще  что-то  теплое,  мягкое,  ласковое,  о  чем  и
рассказать-то нельзя, а можно лишь почувствовать,  почувствовать  не  только
сердцем, но  и  каждой  клеткой  своего  тела.  Евгений  упал  на  колени  и
поцеловал руки матери.
      - Ты чего, Жень? - удивилась она.
     Сын молчал. Ему вдруг показалось,  что  весь  этот  разлад  с  Наташкой
надуман, несерьезен, и это его бегство из дома и ее отказ поехать  вместе  с
ним  тоже  глуп  и  необдуман,  и  что  есть  в  жизни  что-то   большое   и
значительное, по сравнению с чем их семейные неурядицы  мелки  и  похожи  на
ребячество.
      - Не надо, сынок, не надо. - Мать плакала и отнимала свои руки.
      - Зачем ты так, мама? - Евгений встал и обнял ее. -  Успокойся...  Или
ты не рада моему приезду?
      - Рада, сыночек. Без памяти рада. Только бы... Внучка как родилась,  я
ног под собой не чуяла. Ну, думаю, привезут, и буду я с  ней  в  мире  да  з
согласии  "янн  свои  доживать.  Платьица,  шапочки  шила...  И  каждый  год
перешивать  приходилось.  Так  и  не  дождалась.  Знать,  не   потребовалась
бабушка.
      - Совсем ты у меня седая стала. - Сын  привлек  мать  к  себе.  -  Как
живешь, мама? Не болеешь?
     Мать вытерла слезы, помолчала.
      - Слава богу... Глазоньки вот мои что-то хиреть стали.  Без  очков  уж
ничего не вижу. Письма, какие случаются, Надюшку прошу прочитать.
      - Это чья же?
      - Семена Посаднева младшая. А пишу сама. Хотела  было  ее  просить,  а
потом раздумала. Забеспокоитесь там, увидя чужой  почерк.  Что  ж,  скажете,
самой и написать нет мочи? А  у  вас  там,  в  городе,  и  так  беспокойства
хватает.
      - Хватает, - медленно повторил сын.
     Он прошелся взад-вперед  по  комнате,  пощупал  печь  и  остановился  у
стены, увешанной фотографиями. В каждой рамке на доброй половине  фотографий
был он. Вот он в новеньком каргузе,  в  кителе  с  блестящими  пуговицами  -
первоклассник. А вот - выпускник. Большая  цветная  фотография  Людочки.  Ей
годик... Он с Наташкой. В парке - с друзьями-студентами. У  моря.  В  загсе.
Наташка в белой фате, он а строгом черном костюме. Опять он - с  гитарой.  И
вновь он, Наташа, Людочка - всей семьей. Вверху большой  отдельный  портрет.
Там двое мужчин. Один сидит на  стуле,  тяжело  опустив  на  колени  крупные
жилистые  руки,  другой  совсем  юноша,  тонкий,  задиристый,  стоит  рядом,
обхватив сидящего за плечи. На рамке расшитое  полотенце  и  большой  черный
бант. Портрет был сделан с маленькой довоенной фотографии в районном  центре
по его, Женькиной, просьбе после того, как Кащей обозвал его "нагулянным"  и
"председательским  сынком".  Много  горьких  воспоминаний  связано  с   этим
портретом. С матерью он редко говорит о нем. После того, как...
     Клички "Нагулянный" и "Председательский сынок", как деготь, прилипли  к
Женьке. Словно затравленный, метался он от  обидчиков  к  матери  и  не  мог
понять всем своим оскорбленкым и униженным  существом,  где  правда,  а  где
ложь. То, что говорил Кащей, было страшным  и  вызывало  ненависть  к  Ивану
Ильичу. Женька не хотел этого. Не хотел потому, что мать каждый  раз,  когда
он в слезах прибегал к ней и требовал объяснений, тоже плакала  и  убежденно
повторяла: "Не верь! Врут люди. Вот твой отец!  Вот  он!  Вот!"  Снимала  со
стены портрет, прижимала его вместе с Женькой к груди и уже  сквозь  рыдания
продолжала убеждать: "Матвей твой отец! Матвей! Верь мне, сынок. Ни при  чем
тут председатель. Никто он тебе, никто!"
     Евгений прошел к окну и сел. За  окном  утренней  зарей  подсвечивалась
ночь, по селу наперебой горланили петухи.
      - Жень, может, выпить хочешь? -  спросила  мать.  -  У  бабки  Устиньи
самогонка есть. Я сбегаю.
      - Не надо, мама. Не хочется. Молока налей мне, и я спать лягу.
     Он достал сигареты и закурил. На подоконнике стояла  пепельница,  рядом
лежала пачка папирос.
      - Чьи это? - удивился Евгений. - Ты что?.. Курить стала?
      - Женюшка... - Она замолчала и опустила голову. - Иван  Ильич...  отец
твой... перешел к нам.  Сколько  ж  ему  мыкаться  одному-то?  -  Она  опять
замолчала, перебирая в руках фартук, и, будто  извиняясь,  продолжала:  -  С
председателей его сняли... На пенсии теперь. Да  разве  его  удержишь  дома?
Табунщиком работает, в ночном сейчас...
      - Мне надо уехать? - упавшим голосом спросил Евгений.
      - Сынок... - У нее опять побелела и мелко  задрожала  губа.  -  Он  же
отец твой, кровь родная, человек хороший... Сколько это могло  продолжаться?
Не молодые мы уже... Землюшку топтать недолго нам осталось, пора  и  к  углу
какому-нибудь прибиваться.
      - Ты же презирала его.!
      - Это не так, Женя. Все не просто, сынок. В двух  словах  об  этом  не
расскажешь. Он всю жизнь бобыль  бобылем...  И  я  как  травиночка  в  поле,
прихилиться не к кому.
      - Как же мне с ним  под  одной  крышей?  -  растерянно  развел  руками
Евгений.
      - Тебя он очень любит. Ведь  кроме-то  у  него  во  всем  белом  свете
никого  нет.  И  я,  старая,  перед  вами  обоими  виновата!  -  Мать  снова
заплакала. - Зачем было тебя, несмышленого, восстанавливать против отца?  Не
по-божески  я  поступала.  Если  бы  ты  только  знал,  какой  это  человек!
Постарайся понять  его,  сынок.  Я  полжизни  ошибалась,  не  повторяй  моей
ошибки, Женюшка. Это будет несправедливо.
      - Ничего я не хочу знать о нем! Какой он мне отец?!  Отцы  воспитывают
своих детей, а он?
     Евгений подумал вдруг о Людочке, с том, что и она может так же  сказать
о нем, если и впрямь случится, что их дороги  с  Наташкой  разойдутся,  -  а
этого не миновать, - но поднявшееся в груди раздражение против Ивана  Ильича
подавило эту мысль.
      - Что ж нам теперь делать, Женюшка?
      - Нескладная у нас встреча вышла, мама.
      - Хочешь, он уйдет. И слова не скажет - повернется  и  уйдет.  Привози
сюда Наташу, Людочку, и будем вместе жить. Работы и тут завсегда хватит.
      - Постели мне, мама. Я очень уехал... Он... когда придет из ночного?
      - Утром.
     Мать задула  лампу,  в  нерешительности  постояла  около  стола,  потом
подошла к сыну и села в изголовье. Оба молчали. За печкой  тенькал  сверчок,
старые ходики монотонно торопили утро. Евгений хотел заснуть и не мог.
     Почему-то вспомнил тот день,  когда  мать  провожала  его  в  институт.
Жарко светило солнце, они шли прямиком через степь, и теплый ветер с  острым
запахом донника, прилетевший откуда-то со стороны Торфяного  болота,  трепал
его густую рыжеватую шевелюру и, как в  детстве,  пел  о  чем-то  веселом  и
задорном.  И  Женьке  тоже  хотелось  петь  и,  как  мальчишке,  без  устали
кувыркаться в степных цветах, скакать из края в край, но рядом шла  мать,  и
была она тихой и грустной, как эта степь после шумной грозы.
      - Не надо грустить, мам, - сказал Женька.
      - Что ты, сынок! Я очень рада за  тебя.  Закончишь  институт,  большим
человеком будешь! Счастье свое найдешь. Только бы войны не было.
     Женька смотрел ей в глаза  и  видел,  что  она  действительно  безмерно
счастлива  за  него,  так  счастлива,  что  не  может  сдержать  слез.  Мать
смеялась, и плакала, и говорила о совсем незначительных пустяках, о  которых
не надо забывать, живя там, на чужбине.
     "На чужбине..." Евгений помнит, как это слово, будто  колючая  льдинка,
вползло  в  его  разгоряченную  душу.  И  сразу  стало  зябко.  Впервые  ему
предстояло жить без матери, вдалеке от дома. И конечно же там не будет  этой
степи, в которой он вырос и возмужал,  где  познал  свои  первые  радости  и
печали, где впервые услышал пение птиц и завывание ветра, шелест трав и  вой
вьюги, где ощутил дурманящий аромат чабреца и шалый запах осенней полыни.
      - Мама, - грустно сказал Женька,  -  ты  пиши  мне  чаще  и...  знаешь
что... - Он помолчал, стыдясь высказать свою просьбу,  а  потом  решился:  -
Присылай в письмах разные травы, хоть по листочку, по  былиночке,  но  чтобы
они степью пахли, ладно?
     Мать обняла его за плечи:
      - Обязательно, сынок, обязательно! Знаешь, я и сама жить  без  них  не
могу. А ты уж пересиль себя. Пересиль! Знаю, трудно будет, но ты пересиль.
     Потом на перроне она все что-то гсворила  ему,  наказывала,  поправляла
рубашку, приглаживала волосы на его голове  и  беззвучно  плакала.  А  когда
ударил колокол, вся выпрямилась, вытерла слезы,  порывисто  прижала  сына  к
груди, поцеловала в губы, резко повернулась и ушла по перрону все  такая  же
прямая и напряженная. Женька хотел крикнуть: "Мама!" Но  поезд  тронулся,  и
он уехал...
      - Сынок, ты же любил Наташу. - Мать наклонилась к его лицу, он  слышал
ее теплое  дыхание,  ощущал  прикосновение  мягких  волос  к  своему  лбу  и
по-прежнему молчал.
     За окном серело.
     Через несколько  минут  предутренняя  тишина  взорвется  гомоном  птиц,
мычанием коров, всеми теми звуками,,  в  которых  рождается  сельский  день.
Евгений ждал их. Ждал, чтобы окончательно убедиться:  да,  он  действительно
дома, в  родном  краю,  под  родной  крышей.  Он  почти  верил  в  то,  что,
проснувшись,  найдет  единственно   правильный   ответ   на   все   вопросы,
поставленные перед ним жизнью, верил: решение должно быть правильным.


                                Глава вторая

ЧАЙКА

     Десятилетний Женька сидит на постели, поджав под себя ноги,  смотрит  в
мутную предрассветную тишину и вздыхает. Еще никогда в  жизни  не  было  ему
так тяжело. Вот уже третью ночь подряд ему снится один  и  тот  же  сон,  от
которого он пробуждается как ошпаренный кипятком  и  потом  долго  не  может
уснуть.
     Его преследует табун  лошадей...  С  сытым  ржанием  он  проносится  по
Женькиным снам, с  распущенными  по  ветру  гривами,  брызгая  из-под  копыт
клочьями пожухлой осенней травы. Впереди всех, стелющимся по землз  наметом,
мчится вороная лошадь с тонкими белыми ногами.
     "Чайка!" - с замирающим сердцем угадывает он и каждый раз просыпается.
     А проснувшись, чувствует себя  одиноким,  неизвестно  кем  обиженным  и
страшно неочастным. Разные мысли лезут Женьке в голову. Он не  прогоняет  их
и даже не пытается противиться им. Что толку?..  Все  равно  уже  ничего  не
изменишь...
     Ему только хотелось  расплакаться  и  убежать  прямо  сейчас  в  степь,
оседлать там Чайку и умчаться куда-нибудь, хоть  на  самый  край  света.  Но
проходит полчаса, час, а Женька сидит на кровати в прежней позе, все с  теми
же отчаянными и невеселыми мыслями. Куда там умчишься!..
     "Эх, жизнь..." - вздыхает он.
     И в этом вздохе не чувствуется  ни  зла,  ни  упрека,  одна  покорность
обрушившейся на него судьбе. Оно и понятно.  Целое  лето  пас  он  колхозный
табун, вольной  птицей  летал  по  степи  на  быстроногой  Чайке,  и  вот...
Наступил сентябрь, звяк-гул школьный звонок, и жизнь Женькк стала похожа  на
какой-то кошмарный сон. Он пошел в четвертый класс, а  его  место  у  табуна
занял Колька Кашей. Все бы ничего, да... Разлуку с табуном и Чайкой  пережил
бы как-нибудь... Тем более что в принципе-то он не  против  школы.  Не-е-ет,
учиться надо. Это он хорошо понимает. Неучам скоро и табуна пасти  никто  не
доверит. Но... Как  тут  жить,  если  вчера  по  селу  на  взмыленной  Чайке
промчался этот гад и в руках его змеей извивался длиннющий кнут!
     Женька вспомнил, какой захудалой стала  Чайка,  как  жалобно  горел  ее
фиолетовый глаз, и тихо всхлипнул.
      - Ты чего, Жень? - проснулась мать.
     Голос матери был сонный и такой ласковый,  что  Женька  не  выдержал  и
заплакал.
      - Иди ко мне, сынок, - позвала она.
     Шлепая босыми ногами по полу, Женька подошел к  ее  кровати  и,  шмыгая
носом, юркнул под одеяло. Почувствовав рядом мать, он успокоился.
      - Тебе сон плохой приснился? - спрашивает она и гладит его по голове.
      - У него... у него проволока на конце! - вновь  всхлипывает  Женька  и
всем телом прижимается к матери, словно прячется от режущего  удара  Кащеева
кнута.
     - Какая проволока? - недоумевает мать.
      - За что он бьет их? Кащей проклятый!  И  Чайку...  Им  же  больно!  -
захлебываясь слезами, вскрикивает он.
      - И-и-и-их... глупенький! - обо  всем  догадавшись,  утешает  мать.  -
Опять ты за свое.  Нашел  о  чем  тужить!  Скоро  зима,  лошадей  загонят  в
конюшню, и никто их там не ударит. Хочешь лыжи? Завтра  пойдем  и  купим.  А
там новое лето не за горами. Кому же, как не тебе, табун пасти...
     Тихий, баюкающий голос матери успокаивает мальчонку. В его  воображении
рисуется зима, в круговерти воет метель, свистит в замерзшем бурьяне,  а  он
на новеньких лыжах мчится в степь. Ему нипочем ни обжигающий нос  ветер,  ни
мороз, ни вьюга. Там, в степи, замерзает Кащей. Он выбился из  сил,  застрял
в Волчьем логу, испугался и не может идти. Женька взвалит  его  на  плечи  и
принесет в село.
     "Жень,  прости  меня.  Я  больше  не  буду  бить  лошадей".  -   Колька
примирительно протянет обмороженную руку.  А  он  молча,  с  гордо  поднятой
головой покажет  жестом  -  уходи  прочь!  И  Колька,  жалкий,  согнувшийся,
поплетется через все село со своим змеиным кнутом, и все  будут  видеть  его
позор, показывать на него пальцами и с презрением отворачиваться.
      - Спи, сынок, спи... - сонно шепчет мать и  ласково  прижимает  его  к
себе.
     За  печкой  отрывисто  свиристит  сверчок,  запах   материнских   волос
напоминает Женьке старую добрую сказку, и на душе у него становится тепло  и
спокойно. И Колька уже не кажется отъявленным злодеем  и  живодером.  Женька
готов  вернуть  его,  униженного,  полузамерзшего,  и  похлопать  по  плечу:
"Ладно, Коль, ладно..."
     На дворе горласто пропел петух. Женька сладко зевнул  и  закрыл  глаза.
"Эх, скорее бы новое лето, а там..."
     Он представил, как  к  нему  опять  придет  председатель  колхоза  Иван
Ильич, поздоровается за руку,  вытрет  белым  картузом  потный  лоб:  "Такое
дело, Евген... Понимаешь, помощь твоя требуется артели..."
     И начнет, как со взрослым, рассуждать о колхозных  делах.  О  том,  что
просо не прополото, а там, понимаешь, сенокос  на  носу,  и  дождей  нет,  и
людей не хватает, а его, Женькины трудодни, заработанные на  пастьбе  коней,
не помешают дому, а, наоборот, будут крепкой подмогой маме, которая  одна-то
и так замоталась... И  Женька  конечно  же,  польщенный  таким  доверием,  с
радостью согласится пасти  табун,  побежит  к  матери,  а  у  той  почему-то
навернутся на глаза слезы, и она,  вытирая  их,  непохожим  голосом  скажет:
"Кормилец ты мой... Неужто дождалась?.."
     У Женьки заскребет в  горле,  дернется  нижняя  губа,  но  плакать  ему
совсем не хочется. Его ждет табун...
     Женька открывает глаза,  и  в  мутном  сереющем  рассвете  ему  чудится
степь, пронзительно свистят суслики, трубно  ржут  лошади,  он  стремительно
мчится на Чайке и чувствует, как набегающая  струя  воздуха  упруго  пузырит
рубаху.
      - Чаечка! - нежно, почти про себя шепчет Женька, и губы его тянутся  в
улыбку.
     Смешно! В тот первый день он и клички-то ее не знал. Это уж  потом  сам
придумал. Да и вся она была не такой, какой стала теперь.
     Тогда  Чайка  лежала  на  лугу  с  опухшими  передними  ногами,  тощая,
некрасивая, с ее боков облезала шерсть и грязными  клочьями  падала  наземь.
Вокруг была гладко выщипана  трава,  и  лошадь,  напрягая  шею,  тянулась  к
светло-желтой головке ромашки. Женька хотел  помочь  ей,  но  она  испуганно
вздрогнула и попыталась вскочить на ноги.
      - Что ты, глупая! - ласково сказал он.  -  Чего  испугалась?  Разве  я
обижу тебя? Болит ножка, да?
     И  Чайка  успокоилась.  Смирно  лежала  на  боку,  смотрела  на  Женьку
фиолетовым глазом, и ему показалось, что лошадь поняла его слова.  Глаз  был
большим и  очень  грустным.  Мальчишке  как-то  сразу  до  слез  стало  жаль
животное. Спотыкаясь, снимая  на  ходу  фуражку,  он  побежал  по  степи  и,
завидев Поляну с густой травой, упал на колени.
      - Сейчас, сейчас я накормлю тебя. Потерпи  еще  капельку!  -  бормотал
он, торопливо наполняя фуражку кормом.
     К вечеру Женькины руки стали зелеными от травы, а  исцарапанные  пальцы
ныли и кровоточили... Около Чайки возвышалась горка свежего сена, и  лошадь,
весело фыркая, смачно пережевывала сочный корм.
     Утром следующего дня Чайка встретила юного табунщика тихим ржаньем.
     "Соскучилась!" - обрадовался Женька.
     Позабыв о вчерашних  болячках,  он  вновь  бросился  наполнять  фуражку
травой. Но лошадь, к его величайшему удивлению, при виде  корма  нетерпеливо
фыркнула и отвернулась.
      - Ты чего? - обиделся Женька.
     Чайка повернула голову и, оскалив зубы, заржала.
      - Вот еще! - испуганно отпрянул он в сторону.
     Лошадь ржала протяжно и жалобно. Что-то просящее было и  в  ее  высоком
дрожащем голосе, и в тусклом  блеске  больших  фиолетовых  глаз  -  во  всей
фигуре, всклокоченной и костлявой. Женьке показалось, что Чайка  просит  его
о чем-то на своем лошадином языке, а  он  не  понимает.  Может,  ее  обидели
ночью? Может, корм невкусный или надоел?
     "Ну конечно же корм! - осенило парнишку. -  Трава  плохая,  невзрачная,
да и рвал-то я ее на одном и том же месте!"
     Но и от зеленого овса и от красноголового  клевера,  украденного  им  с
колхозного поля, Чайка так  же  отворачивалась  и,  раздувая  сухие  ноздри,
тоскливо ржала.
     Степь  звенела  птичьими  голосами,  аукалась  сытым  гоготом  лошадей,
резвящихся на лугах, а он сидел рядом с Чайкой и, чуть не плача,  уговаривал
ее:
      - Ну чего ж тебе, хорошая моя?.. Хочешь, я хлеба принесу? У  нас  его,
правда, нет, но я займу. Хочешь? Что же мне делать с тобой?
     Передав  табун  ночному   сторожу,   домой   возвращался   грустным   и
задумчивым. "Наверное, не могу я ухаживать за конями. Подхода  какого-то  не
знаю", - терзал он себя.
     Ужинать Женька не стал. Лениво покатал в руке печеную  свеклу  и  вылез
из-за стола.
      - Что с тобой, Жень? - всполошилась мать, щупая  лоб  сына.  -  Небось
захворал? Ой, и придумает же Иван Ильич - дите на работу!  Вот  окаянный!  А
я-то, дура старая, отпустила... Сынок, хлебца хочешь? Я займу у Митревны.
      - Мам, я не хворый! - недовольно смо