плотно  прижался  лбом  к  влажной,  прохладной
земле.
     В призрачном свете звезд чутко  спала  степь.  Взошла  луна  и  блеклым
светом разбудила ковыль. Он плыл мелкой дрожью куда-то вверх, к  звездам,  и
Кудряшову казалось,  что  это  колышутся  сивые  гривы  бессчетного  табуна,
убегающего в его детство...


                              Глава четвертая

СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА

     Сереньким,  дождливым  днем,  какие  часто  случаются  в  этих   краях,
Кудряшов  встретил  Витьку   Тарасова.   Еще   издали   заметил   стройного,
широкоплечего лейтенанта Военно-Морских Сил и с радостью узнал в нем  своего
закадычного школьного друга, который когда-то так же, как и он, с  хрустящим
аттестатом зрелости в кармане шагнул в жизнь ловить свою мечту.
     Они долго стояли среди мощеной дороги районного центра и молча  тискали
друг друга в объятиях. Евгений прижимался щекой к подбородку Виктора  и  еле
сдерживал слезы.
      - Женька, неужели  это  ты?  -  отстранившись,  грохнул  густым  басом
Витька. - Почему не писал, чертяка? Как в воду канул!
      - Погоди, Витя, погоди... - Евгений ткнулся в плечо друга.
      - У тебя беда? - упавшим голосом спросил Виктор.
      - Нет, Витька, нет. От радости я, - оправдывался Кудряшов.  -  Ну  как
ты, рассказывай.
      - Нет, ты постой! Дай разглядеть, пропащая твоя душа! Нет, Это  Женька
Кудряш! Честное слово, он! Вот встреча!
     Тарасов отступил на шаг и, щуря глаза, вглядывался  в  друга.  Прохожие
останавливались, смотрели на них как на сумасшедших, а потом, поняв,  в  чем
дело, с улыбкой  уходили.  Босоногие  мальчишки  с  блестящими  от  восторга
глазами рассматривали бравого моряка и его кортик. Накрапывал мелкий  теплый
дождик.
      - А я брожу здесь, и третий день ни  одного  знакомого,  ну  ни  одной
живой души! И ты... Нет, аллах все-таки есть! - говорил Виктор.
     Евгений таращил на него глаза и не мог  выговорить  ни  слова.  Радость
переполняла его.
      - Аида на мельницу! - вдруг выпалил он  и,  схватив  Витьку  за  руку,
потащил за собой.
     Они  шли  глухими  переулками,  меж  низеньких  заборов,   прячась   от
прохожих. Так убегали они с уроков много лет назад. Убегали  на  заброшенную
ветряную мельницу и поджидали там окончания занятий, а потом как  ни  в  чем
не бывало возвращались домой. И  сейчас  Евгению  захотелось  вычеркнуть  из
жизни прошедшие годы,  убежать  от  них  той  же  дорогой,  которой  убегали
когда-то с  Витькой  от  трудной  контрольной,  от  строгих  глаз  учителей,
сделаться тем же беззаботный школьником, почувствовать себя тем же  Женькой,
у которого была  голубоглазая  Наташка,  и  она  еще  не  стала  сегодняшней
Наташей, не было тех проблем, которые есть сейчас и  которых  уже  никто  не
решит за него, кроме него самого.
     Полдороги молчали. Евгений сжимал руку Виктора. Он был как  во  сне,  и
он был счастлив.
      - А если Вера  Алексеевна  увидит?!  -  с  притворным  испугом  сказал
Виктор.
      - Тсс-ссс! - шикнул  Евгений  и,  пригибаясь,  побежал.  За  поворотом
улицы они остановились. Посмотрели друг на друга и громко расхохотались.
      - Пронесло! Не увидела! И маму не надо теперь приглашать на педсовет.
      - Прихватим бутылочку? - предложил Тарасов.
      - Нет, Витя! Давай как тогда... Во всем как  тогда!  Понимаешь...  так
хочется вернуть все то  хоть  на  один  короткий  миг.  И  никаких  бутылок!
Выбрасывай папиросы!
      - Зачем?
      - Выбрасывай, говорю! "Бычки" собирать будем!
     Кудряшов достал пачку "Беломора" и, размахнувшись, кинул  ее  далеко  в
огород. Виктор пожал плечами и последовал примеру друга.
      - И спички? - спросил он.
      - Оставь пять штук. Коробку выбрось! Вспомни: у нас  никогда  не  было
полной коробки спичек!
      - Оставим десять?
      - Нет, пять! Лезвием сделаем из них десять!
      - Вот сумасшедший! Л если лезвия не найдем?
      - Костер сохранит нам пламя!
      - Фу, черт, забыл! - искренне чертыхнулся Виктор.
      - А я вот стараюсь, и не получается,  -  враз  посерьезнев,  заговорил
Кудряшов. - Как вспомню гз годы, так такая тоска берет... Хоть  волком  вой.
Не вернуть уже ничего. Понимаешь, Витька! Ничего...
      - С каких пор ты стал таким пессимистом?
      - Эх, Витька, Витька! При чем тут пессимизм! Вспомни, как мы  мечтали!
Борьба,  открытия,  победы...  Романтика,  одним  словом.  А  вышли  на  эту
"столбовую  дорогу",  так  жизнь  нас  носом,  как  котов  шелудивых!  Мы-то
думали - заучим назубок десяток формул,  десяток  исторических  дат  -  и  к
нашим ногам упадут города и народы. Берите  нас,  командуйте  нами!  Мы  вас
ждали! А жизненного опыта у командиров - с гулькин нос!.. Придешь  домой,  а
дома... Лучше и не говорить об этом.
      - Может, как раз об этом?
     Виктор внимательно разглядывал Кудряшова, будто не узнавал его.
      - Все в одном клубке, а где конец, где начало - не разобрать.
     Евгений пошарил по  карманам,  по  привычке  отыскивая  папиросы,  и  с
сожалением оглянулся назад. Дождь стихал.  Со  стороны  села  плыли  грузные
серые тучи, кое-где в просветах голубело небо. Друзья подходили к  кладбищу.
Влево от него, ближе к речке, была мельница.
      - Ну, дружище! Давай начистоту, - сказал Тарасов. - Что у тебя там?
      - Жена, - просто ответил Евгений, глядя другу в  глаза,  -  с  которой
когда-то мечтал строить белокаменные города и служить  людям.  А  оказалось,
что все это не так просто и не так красиво, как в книжках пишут.
      - Но вы ведь любите друг друга по крайней мере?
      - Думаешь, в этом так легко разобраться?
      - Ты неисправим, Кудряш! Пора бы и повзрослеть.
     Они  свернули  влево  и  прямо  перед  собой  увидели  старую  ветряную
мельницу. Черная, ободранная, с одной отломанной лопастью,  она  возвышалась
на лугу как призрак, как искалеченный великан,  явившийся  сюда  из  глубины
веков. Кудряшов остановился:
      - Здравствуй, старушка! Ракеты, космос, а она...
     С минуту  молчал,  запрокинув  голову,  а  потом  сорвался  с  места  и
побежал.
     Когда  подошел  Тарасов,  Кудряшов  стоял  уткнувшись  лбом  в  черный,
просмоленный бок мельницы. В обломанных крыльях упруго гудел  ветер,  где-то
вверху тонко и жалобно  скрипели  полуистлевшие  доски.  Виктор  смотрел  на
ссутулившуюся спину друга и чувствовал,  как  жалость  заполняет  его.  Надо
было что-то сказать, утешить... Виктор знал, что  здесь,  у  этого  ветряка,
Женька впервые познал счастье любви, и вот теперь у него что-то не ладится.
     Внутри  мельницы  треснула  поломанная  доска,  и  не   успели   друзья
сообразить, в чем дело, как почти рядом с ними из проломанной в  стене  дыры
выскочили два мальчугана. Им было лет по двенадцати; босые,  с  облупленными
от загара носами, они испуганно зыркнули по сторонам и бросились наутек.
      - Стой!  -  вскрикнул   от   неожиданности   Тарасов.   Мальчишки   не
оглянулись. Сверкая голыми пятками, они улепетывали к речке.
      - Витька,  черт   возьми!   Жизнь-то   продолжается...   -   сдавленно
проговорил Кудряшов и засмеялся.
      - Закурить надо было бы попросить.
      - А ты думаешь, они с собою курево носят? Как бы не так! И  все-то  ты
позабыл, дружок! Здесь надо искать. И спички, и табак, и бумагу...
     Евгений помолчал, провел руками по лицу и тихо заговорил:
      - Старая, заброшенная  мельница...  Свидетельницей  скольких  боев  ты
была! Сколько переняиных шпаг поломали тут  д'Артаньяны!  Сколько  шишек  на
лбу набивали твои Шерлок Холмсы и Тарзаны! Витя, ты помнишь тот  бой?  Когда
Мазай свалился в сугроб с верхушьи?
     ...Это был самый крупный побег из школы,  сразу  со  всех  уроков  -  с
первого до последнего. Мысль о  побеге  созрела  в  Витькшгой  голове  после
фильма "Три мушкетера".
     Накануне мальчишки стайками собирались на перемене, о чем-то  загадочно
шептались и посматривали в сторону мельницы. А  на  следующий  день  учителя
недосчитались доброй половины мужского состава как в классе  "А",  так  и  в
классе "Б".
     Внутренняя обшивка мельницы, состоявшая из узких полосок  дерева,  была
тут же ободрана и по Васькиному приказу превращена в  грозные  шпаги.  Армия
разделилась надвое. По  взмаху  Витькиной  шпаги  ряды  мушкетеров  застыли,
началась торжественная присяга. Каждый должен был стать на колено,  откусить
от своей шпаги кусочек,  съесть  его  и  торжественно  произнести:  "Клянусь
потомками соблюдать тайну этой мельницы и быть честным и смелым в бою!"
     В щели мельницы дул холодный,  пронизывающий  ветер,  по  полу  нижнего
яруса тянуло колючей поземкой. Церемониал клятвы  явно  затягивался,  Витька
нервничал, видя, как у его бойцов синеют от холода губы, и мысль о том,  что
ряды их дрогнут и потянутся к теплу школьных классов, заставила  действовать
решительно.
      - Развести костер! - приказал он.
     Команда была встречена всеобщим ликованием. Затрещали  доски,  и  через
пять минут пламя плясало под самым потолком второго яруса, грозя  превратить
мельницу в огромный костер. Срочно были приняты меры предосторожности.
     Мушкетеры грели носы и руки, гикали, по-тарзаньи прыгая  через  костер,
готовились к сражению.
     Армия Витьки Тарасова, в которую его  верным  помощником  и  адъютантом
входил Женька, заняла  менее  выгодный  в  стратегическом  отношении  нижний
ярус.  Витька  умышленно  сделал  это,  чтобы  победа,  в  которой   он   не
сомневался, была еще убедительней.
     Армия противника  под  командованием  Федорка  Бредихина  заняла  более
выгодный, второй ярус.
      - На абордаж! - гаркнул Витька и полез вверх по лестнице.
     Ему навстречу  спускался  Федорок.  Обе  армии  испустили  воинственный
вопль и замерли со шпагами наготове.
      - На абордаж! - еще раз для верности крикнул Витька, и они с  Федорком
скрестили шпаги.
     При  втором  ударе  шпага  Федорка   треснула   и   сломалась.   Витька
презрительно  ткнул  его  шпагой  в  живот   и   во   всю   мощь   закричал:
"Ур-рр-рра-а-а!"
     По закону чести Федорок считался убитым.
     Воодушевленное первой победой, Витькино воинство в едином  порыве,  без
единой жертвы ворвалось на второй ярус. Обескураженный противник  дрогнул  и
полез выше, на третий.
      - Полундра! - крикнул Витька, что по принятому коду означало  "добивай
и  преследуй",  и  преследование  началось.  Панически   отступающий   вверх
противник нес потери. Уколы шпаг Витькиных мушкетеров приходились как раз  в
те места, какими положено было сидеть в это время за партами.
     Обезглавленная армия пришла в себя только  на  самом  последнем  ярусе.
Дальше отступать было некуда, дальше была крыша и  сбоку  огромная  дыра,  в
которую проходило бревно - ось для лопастей мельницы.
      - Сдавайтесь!  -  скомандовал  Женька,  но  Витька  приказал   послать
парламентера.
     С платком, привязанным к шпаге, парламентер полез вверх, но тут же  был
заколот противником со словами: "Русские не сдаются!"
      - Кровь за кровь! Муерта! - по-испански добавил  Витька  и  ринулся  в
последнюю схватку.
     Остатки разгромленной армии  сражались  отчаянно.  Жень"  ка  припер  к
стене маленького, юркого мушкетера из соседнего "Б". Тот пятился,  энергично
махая шпагой.
      - Сдавайся, Мазай, наша взяла! - еле переводя дух, наступал Женька.
      - Фигу, фигу! - отвечал ему тот, парируя удары.
     Как потом все случилось, никто  не  помнит.  Только  отступающий  Мазай
вдруг дико вскрикнул, выпустил шпагу из рук и, показав  всем  задники  своих
подшитых валенок, провалился в злополучную  дыру.  На  минуту  все  замерли.
Вниз было страшно смотреть.
      - Аида вниз, - робко предложил Витька, и все кинулись к лестнице.
     Когда подбежали к Мазаю, он  как  ни  в  чем  не  бывало  выбирался  из
огромного сугроба и со слезами на глазах повторял:
      - Я тебя первым заколол, первым, а ты все лез! Потом посмотрел  вверх,
на крышу мельницы, весь как-то сжался и замолчал.
      - ..Тогда мы их крепко приперли к стенке. По  всем  правилам!  Хотя  и
здорово перетрусили за Мазая. Где он сейчас? - спросил Виктор.
      - Где-то в Воронеже. Агроном.
      - Он же хотел быть геологом.
      - Я тоже хотел быть летчиком. Тогда мы  все  чего-то  хотели.  Рвались
землю перевернуть, да не было точки опоры. Все верили,  что  она  в  дипломе
инженера или в погонах офицера. А надо было своим горбом попробовать,  почем
фунт лиха, а потом рваться в  командиры.  Тогда,  может  быть,  по-серьезней
смотрели бы на жизнь. И лучше бы видели окружающее, - сказал Евгений.
      - Жека, ты слишком строго судишь. Что ж мы, слепые, что ли? Так уж  мы
ничего и не смыслили в жизни?
      - Витя, давай по-честному. Как на духу,  ладно?  Думаешь,  если  бы  я
пошел работать простым рабочим, было бы хуже? Ничуть. Хотя  скорее  всего  я
был бы агрономом. Да,  агрономом!  Потому  что,  если  и  осталась  какая-то
любовь, когда прошло детское увлечение, так это к земле. А я рвался в  небо.
А потом куда-нибудь, лишь бы ромбик получить. До  Обидного  поздно  осознаем
это. Когда уже ничего нельзя поправить... Ну хорошо! Наших  родителей  можно
понять. Они прошли войну, боль потерь,  страдания.  Времена  иные  были.  Им
поскорее хотелось "вывести нас в люди". Мать всегда говорила: "Мне жизнь  не
задалась, так хоть ты..." А, черт побери! Нужно ли все это было?  А  мы  как
котята слепые!
      - А почему ты обобщаешь? Мы, мы... Ты имеешь право говорить  от  имени
всех  своих  друзей?  Как  будто  все  они  неудачники  в  жизни!  -  Виктор
выпрямился и стал против Евгения. - У меня, например, нет оснований  считать
себя неудачником.
      - У меня тоже. Понимаешь, тоже. Я не считаю себя неудачником. Я  почти
люблю свою профессию. Но, согласись, все могло быть иначе. Эта любовь  могла
быть сильней, приносить больше удовлетворения и больше пользы. Куда вот  это
денешь? - Он постучал себя по груди, в том месте, где сердце. -  Ведь  тянет
оно сюда, тянет, и ничего с ним не поделаешь. А если тянет -  значит,  можно
было найти здесь свое призвание.
      - Так кто виноват? Сам, друзья, школа? Или ты  уже  не  веришь  в  эти
категории?
      - Нет, почему же, верю. Верю,  что  была  эта  мельница,  была  школа,
детство и были большие мечты. Хорошо, легка жилось! Благо,  что  все  острые
углы  жизни  умело  сглаживали  добренькие  тети  и   дяди.   Нас   готовили
прогуляться по жт-ни, а не к борьбе! Молодым везде у нас  дорога,  ни  сучка
ни задоринки... - Он почему-то вспомнил Ивана Ильича.
     Вчера утром к тому пришли колхозники.  О  чем-то  просили,  уважительно
называя его "Ильич" и "отец наш", а он отказывался, ссылаясь на то,  что  он
уже не председатель колхоза, а всего лишь ночной  табунщик  и  ему  неудобно
лезть в дела правления,  а  потом  согласился,  и  Евгений  слышал,  как  он
решительно сказал: "Драться так драться!" И все вокруг  довольно  загалдели,
будто  от  одного  его  согласия  вопрос  разрешался.  А  он   потом   долго
взволнованный ходил вокруг дома, вошел в избу и бросил; "Я в  райком,  мать,
обедать не жди..."
     Задумавшись, Евгений вошел внутрь мельницы,  Тарасов  -  следом.  Пахло
плесенью  и  мышами.  Лестница,  ведущая  к  первому  ярусу,  была  сломана.
Кудряшов подпрыгнул и, ловко цепляясь ногами, полез вверх по балке.  Дальше,
со второго яруса до самого верхнего, лестницы были на  месте.  На  последней
площадке,  тяжело  дыша,  Евгений  остановился.  Справа  от  него  в  ржавой
жестяной крыше светилось небольшое оконце. Лет десять назад это окно в  небо
сделал он сам  маленьким  перочинным  ножом,  сгорая  от  нетерпения  скорее
вырваться из плена земли к облакам. Какие скорости, какие виражи виделись  в
этом окне! Как широк, интересен и необозрим был мир в его свете!
     Смахивая с мундира  пыль,  на  площадку  взобрался  Тарасов.  Несколько
минут оба молча смотрели в окно.  По  небу  бежали  редкие  серенькие  тучи.
Мельница качалась, скрипела  всеми  своими  полуистлевшими  костьми,  словно
жаловалась старым друзьям.
     - Закури. -  Виктор  толкнул  локтем  Евгения  и  протянул  ему  окурок
сигареты. - Внизу нашел.
      - Ишь  ты!..  Богато  живут!  Сигаретки  курят,  да  еще  такие  бычки
оставляют. Мы махрой довольствовались.
     Они  отошли  от  окна  и  сели.  Прямо  против   них   лежала   черная,
просмоленная балка. Она вся была изрезана надписями.
      - "И я тут был, хоть мед не пил,  но  табачок  ваш  курил!"  -  громко
прочитал Виктор и расхохотался. - Вальки Шанина работа!
     Справа от этой надписи была другая: - "Ура! Свалили математику!"
     Наискосок крупными буквами белело: "Прощай, старушка! Вспомним тебя  на
Венере!"
     Рядом, чуть ниже: "Встретимся в 1980-м".
     Кудряшов взял в  руки  обломок  доски  и  ткнул  им  в  надпись  "Даешь
океан!". Посмотрел на друга:
      - Твоя?
      - Да, - кивнул Виктор.
     В стороне от этой надписи была другая,  вырезанная  крупными  глубокими
буквами и обведенная широкой каймой: "Ты предатель, Вострый! Тебе здесь  нет
места!"
     И под ней неровными, разбегающимися в стороны  буквами  совсем  свежая:
"19 марта  1968  г.  лейтенант  Востриков  погиб  при  исполнении  служебных
обязанностей. Это был  настоящий  парень.  Прости,  Саня.  Молодость  всегда
поспешна в выао" дах".
      - Генка ехал сюда из Архангельска,  чтобы  написать  это  "прости".  -
Виктор резко встал и отвернулся  к  окну.  -  Их  было  трое  -  нарушителей
границы. И вооружены до зубов. А  он  один...  Не  раздумывая,  бросился  на
бандитов. Они не прошли... Понимаешь, это был наш Санька! А мы  считали  его
трусом.
      - Они с Генкой не помирились? - тихо спросил Куд-ряшов.
      - Нет. После школы разъехались врагами.
      - Разъехались... - повторил Евгений и опустил  голову.  -  Восемь  лет
прошло с тех пор. Вот так, день за  днем,  канули  в  вечность,  и  нет  их.
Наверное, это очень много - восемь лег, а, Вить? - Голос его дрогнул и  стал
каким-то глухим, словно внезапно сорвался.  -  Вчера  я  встретил  на  улице
седую женщину... Прошел было, потом остановился,  оглянулся.  Она  была  уже
далеко. Что-то знакомое не давало успокоиться. И вдруг... - Кудряшов  встал,
сжал ладонями виски. - Руки вспомнил. Маленькие, с длинными  пальцами.  Боже
мой! Это же они аккуратно выводили  в  классном  журнале  заработанные  нами
пятерки, двойки... Вера Алексеевна... А я не узнал. Ведь должны же,  обязаны
узнавать! Почему так безрассудно быстро бежит  время?  Сколько  мальчишек  и
девчонок проводила она в жизнь! И каждый взял у нее частицу  здоровья,  ума,
сердца. А что сделали мы, чтобы окупить все это? Помнишь, как  на  выпускном
обещали писать в школу, друг другу? Как-то так случилось, что  потом  забыли
адреса. А надо бы не забывать.
      - Я несколько раз собирался написать Вере Алексеевне, да все...  Подло
мы поступаем со своими воспитателями. Подло! - с гримасой отвращения к  себе
повторил Витька. - Они нам  всю  жизнь,  а  мы...  Нам  трудно  даже  письмо
написать...
      - Когда у нас с Наташкой случился первый неприятный  разговор,  я  уже
взялся за перо, чтобы написать Вере Алексеевне, спросить,  что  делать.  Она
же нас обоих одинаково  знает.  Потом  застеснялся.  И  вообще  у  молодости
короткая память.
     Сигарета жгла ему пальцы, но он  не  выбрасывал  ее  и  пытался  далеко
оттопыренными губами поглубже затянуться еще и еще раз.
      - И неблагодарная. Сечь нас, стервецов, надо за это!
      - И не только за это, - медленно проговорил Кудряшов.
     ...Небо над мельницей очищалось  от  туч,  и  лучи  солнца,  прорываясь
сквозь дыры крыши, острыми шпагами резали су-
     мерки верхней площадки. Внизу назойливо  чирикали  воробьи,  за  речкой
натужно гудел трактор.
      - Ты говорил о тяге к земле, - сказал Тарасов. - А почему бы  тебе  не
переехать в деревню?
      - Слышишь, жаворонок поет? - пропустив его слова  мимо  ушей,  спросил
Кудряшов. - У