ия  всей  своей  тяжестью,  всеми  своими  заботами  и
неурядицами.
     С улицы послышались голоса:
      - Говорят, Женек приехал, теть Кать? Что ж вы его пря" чете?
      - Отдохнуть дайте человеку! Нехристи! Сами-то небось выспались,  а  он
всю ночь в вагоне качался. Домой-то пришел с третьими петухами.
      - Это каким же поездом он прикатил?
      - Утрешним. Московским.
      - С семьей или как?
      - Сам пока. Дочка еще мала по поездам-то маяться. Успеет, бог даст.
      - Я вот бутылочку прихватил! Дружками были. В школу  Емссте  бегали...
Ох и отчаянный был, помню!
      - Да тебе, Колюшка, лишь бы был повод выпиты Ты на край света  убежишь
и лешего в друзья заманишь, :
     "Колька... Кащей... Сколько  воды  утекло,  боже  мой!  Друзьями-то  мы
никогда не были. Даже наоборот. И встреча  неприятна  с  ним.  Сегодня,  как
нарочно, одно к другому. Пришла беда, открывай ворота!"
     Кудряшову стало зябко и неуютно. Вспомнилась заросшая бурьяном  поляна,
неласковая степь и вчерашний разговор с матерью.  Зачем  он  ехал  сюда?  От
чего бежал? Как мальчишка, надеялся, что родные места, степь  успокоят  его,
спрячут от жизненных неурядиц, вернут потерянное равновесие. А оно  вон  как
повернулось!  Он  чужой  здесь.  Мать  живет  своей  семьей.  Она  по-своему
счастлива. А может, это не так? Как ему вести  себя  с  этим  человеком?  Со
своим отцом. Признать? Простить? Что от этого изменится? И в чем он  виноват
перед сыном? Что ему прощать?  Они,  наверное,  его  считают  виновным.  Как
же... бросил жену, дочь...
     Евгений швырнул сигарету на пол и повернулся на спину. Часы  показывали
полдень. В голове шумело, как с похмелья. На  гумне  назойливо  и  монотонно
кудахтала курица. За окном слышался смех, басистый  говор  мужчин.  "Сегодня
воскресенье", -  вспомнил  Кудряшов.  Односельчане  отдыхают  и  конечно  же
придут навестить его. Начнутся расспросы... Лгать  не  хочется.  А  говорить
правду... Кому нужна его правда?
     В комнату осторожно вошла мать.  Поправила  на  спинке  кровати  брюки,
прислушалась и тихо спросила:
      - Не спишь, сынок?
      - Нет, выспался.
      - Ну вот и хорошо! А  то  заждались  мы.  Вставай.  Выпьете  с  Иваном
Ильичом за встречу. Дружки твои пришли.  -  Мать  помолчала.  -  А  про  то,
Женюшка, не говори пока.
      - Про что?
      - Ну, что от  жены  ушел...  Зачем  это  чужим  знать?  Может,  все  и
уладится.  А  то  пойдут  по  селу  разговоры,  пересуды.  Кому  это  нужно?
Как-нибудь сами разберемся. - Мать замолчала, потеребила  фартук  и  несмело
добавила: - И... если можешь... помирись с ним... человек  он  хороший.  Для
него это будет самый большой праздник.
      - Ты ведь знаешь, я никогда не  ругался  с  Иваном  Ильичом.  А  отцом
назвать не могу. Не могу.
      - Понимаю, - сказала мать. - Только чтоб как  у  добрых  людей...  без
зла. Сдерживай себя, сынок.
     Евгений смотрел, как  суетится  мать,  открывая  окна,  как  то  ли  от
радости, то ли от волнения дрожат ее старческие руки, и ощущал,  как  острое
чувство стыда и виновности  перед  ней  медленно  овладевает  им.  Откуда  и
почему появилось это чувство?
      - А мы, Женюшка, почти год с Иваном Ильичом вместе  живем.  Собиралась
тебе прописать, да все как-то не решалась.
     Кудряшов вспомнил: вчера,  перед  тем  как  заснуть,  подленькая  мысль
пришла ему в голову. "Как я мог подумать, что мать устроила свою жизнь и  ей
теперь не до сына! - бичевал он себя сейчас.  -  Как  мог  додуматься  своей
дурной башкой, что я ей теперь не нужен! Боже мой!.. И это я  о  своей  маме
смел так думать! Ввалился, как бездомный бродяга, и их заставляю мучиться".
      - Умывальник на старом месте, - будто извиняясь, сказала мать. -  Иван
Ильич хотел переставить, да я не велела. Там сподручней. Помнишь,  ты  палец
поранил, когда его прибивал?
      - Я найду... мамочка... - Евгений заставил себя улыбнуться.  -  Я  его
там смастерил, чтобы Витька видел, как я каждый день шею мою.
      - А он приезжал прошлом летом. В золотых погонах!  Настоящий  генерал!
Про тебя все расспрашивал. Как живешь, где работаешь...
     В комнату грузно, боком, будто чужой, протиснулся Иван  Ильич.  Снял  с
головы фуражку, потер о  половик  ногами  и,  смущенно  кашлянув,  шагнул  к
Евгению.
      - Ну, здравствуй, Евген! - Он неловко  протянул  руку.  Евгений  подал
свою. Рука отца была холодной и шершавой.  Оба  не  смотрели  друг  другу  в
глаза.
      - Как здоровье, Иван Ильич?
      - Да помаленьку, не жалуемся вроде бы.
      - Какое там здоровье! - вступилась мать. - И  сердце  прихватывает,  и
крестец ломит... Это он,  Женюшка,  перед  тобой  храбрится!  Да  еще  перед
девками гоголем ходит!
     Мать рассмеялась.  Лицо  Ивана  Ильича  растянулось  в  широкой  доброй
улыбке.
      - Ну уж ты, Катерина, придумаешь, понимашь...
      - А тут и придумывать нечего. Надысь бабка Матрена  рассказывала,  как
ты за молодухами ухлестывал.
      - Будет тебе, Катя, подтрунивать над стариком.
      - А-ах! Старик нашелся! Первый парень  на  деревне,  а  все  старичком
прикидывается.
     Мать изо всех сил старалась сгладить сухость встречи отца и сына.
     Евгений видел натянутость  шуток  родителей,  старался  поддержать  их,
показать, что и ему смешно, но на душе было скверно.
     В дом один за  другим  сходились  соседи,  друзья,  знакомые.  Всех  их
помнил Евгений и встречал С откровенной радостью, потому что каждый  из  них
был как бы кусочком его детства, составной частью его  жизни,  биографии,  с
каждым из них было что-то связано, то ли радостное, то ли печальное,  сейчас
он уже и не мог припомнить, да это и не имело значения, он  был  рад  видеть
их  простые,  открытые  лица,  слышать  их  голос?  и  чувствовать  их   тем
непонятным и необъяснимым чувством, которое рождает в душе гордую радость  и
удовлетворение - это моя родина! Здесь я родился! Она моя, она у меня  есть,
она самая лучшая на свете!
     Вот вошел Митрич. Евгений и имени-то его настоящего не знал.  Да  и  не
он один. Просто Митрич - и псе. Но Евгении  помнит,  как  в  голодном  сорок
седьмом пришел он к ним опухшим от  голода  и  все  о  чем-то  говорил,  все
подбадривал и сам качался от недомогания словно пьяный, а когда  ушел,  мать
увидела на лавке большой  кусок  желтого  соевого  жмыха.  Женька  не  понял
тогда,  почему  этот  голодный  человек,  грубый  и  неприветливый  с  виду,
стыдится своей доброты.
     Это тоже была его родина, и, может, с этого она началась для него.
     А вот вошел Кузьма, веселый и щедрый па подзатыльники  человек.  И  все
сразу заулыбались, потому что знали, что де Кузьма - там шутки,  песни,  там
скучать не придется.
     За маленьким столом сидели тесно и  шумно.  Иван  Ильич  сосредоточенно
откупоривал бутылки и деловито, по-хозяйски, распоряжался.
      - Ты,  Митрич,  уже  того,  понимать...  Ты  уже  хлебнул...  Тебе  мы
красненького нальем, - говорил он раскрасневшемуся соседу. -  А  ты,  Евген,
подвигай поближе рыбку. Карасик, да еще свежий, он, понимать, царская  пища!
В Торфяном ловил. Ох и клюет, окаянный, успепай  таскать.  В  городе  такого
нет!
      - В городе насчет этого скукота одна! -  внушительно  ич-рек  Николай,
прозванный с детства Кащеем. - Там насчет самогонки.шаром покати!
     За столом дружно захохотали.
      - У тебя, Микола, главный козырь в жизни - самогонка! Как три кита  из
Библии, - серьезно сказал Иван Ильич.
      - А сам-то небось любишь первачку  хватить!  -  застрекотал  притихший
было Кузьма, бывший бригадир артели. - Вот помню  я,  как  Евгений  по  этой
лошадке, Чайкой, что ли, звали...
      - Хватит тебе, Кузя! Кто старое помянет, тому глаз вон! - вмешалась  в
разговор мать. - Закуска вся на  столе.  Не  томитесь.  Выпивайте  уж...  Ты
блинчиков откушай, Жень. Я как ты любишь испекла.
      - Я  понимать...  -  Иван  Ильич  встал,  пригладил  редкие  волосы  и
замолчал. Обвел всех взглядом, смущенно крякнул. -  Я,  понимать,  предлагаю
выпить за встречу... И чтоб никогда войны не  было...  Ну  и  за  все  такое
хорошее. Будьте здоровы, гости дорогие!
     Хмелели быстро и бурно. Уже через  полчаса  за  столом  стоял  сплошной
гвалт. Говорили все сразу и каждый о споем.
      - Эх, едрена горькая! - кричал Кузьма. - Ведь мы же  с  тобой,  Ильич,
колхоз восстанавливали! На ноги поднимали после войны! А теперь  кто  мы?  Я
спрашиваю - кто? В отставку... Не нужны стали... Пенсионеры...
      - Ты не кочетись, не кочетись, Кузя! - бил  себя  в  грудь  сморщенным
маленьким кулачком захмелевший Митрич. - Мы  свое  сделали.  Пусть  молодежь
теперь господствует. Пусть приучаются хозяйствовать. А что не  смогут  -  мы
подскажем. Нечего в бутылку без надобности лезть.
     Николай слезливо морщил лицо и лез к Евгению целоваться.
      - Женюха, а помнишь, как мы в школу вместе ходили? Друг,  ты  помнишь?
Вот времена были! Не ровня нынешним.
      - Да отвяжись ты, окаянный! - полушутя, полусерьезно говорила  мать  и
легонько отстраняла его от сына.  -  Дай  посидеть  спокойно  человеку!  Как
выпьет, так целоваться! Нюрка рассказывала, что ты спьяну корову  свою  чуть
не зацеловал.
      - Нюрка стерва! Стерна она! - Николай медленно  опустился  на  стул  и
обхватил голову руками. - Уйду я от нее, Жень... Посоветуй,  как  мне  быть.
Сроду выпить не даст. - Он уронил голову и пьяно заплакал.
      - А ты не сучи, понимать! - ударил  кулаком  об  стол  Иван  Ильич.  -
Самому- надо меньше в бутылку заглядывать!  Штаны  с  себя  скоро  пропьешь!
Опять Нюрка будет виновата? В семнадцать лет обзаведутся семьей, а  потом...
Мальцы, понимать! Молоко на губах не обсохло, а они туда же - жениться!
     Отец скользнул взглядом по лицу Евгения и умолк. Это злополучное  "они"
выскочило у него нечаянно. Мать опустила руки и, напрягаясь, выпрямилась.  В
избе стало тихо. Иван Ильич громко сопел  и  не  знал,  куда  спрятать  свои
руки.
     От головы Кудряшова отлила кровь, а  йотом  горячей  волной  ударила  в
лицо. Он хотел что-то возразить Ивану Ильичу, но почувствовал,  как,  словно
обожженные, горят его уши, нос, щеки, и опустил голову.
      - Времена такие подступили... - прервал неловкое  молчание  Кузьма.  -
Жизнь в достаток стала, вот и выкобениваются! Об куске хлеба  сейчас  заботы
нет... И вшей окопных кормить не требуется. Мы-то, бывало...
      - Да, конечно! - прерывая Кузьму,  заговорил  Евгений.  -  Вы  за  нас
кровь проливали, жизнь лучшую завоевывали, а мы... мы  на  готовеньком  жить
не умеем! - Он резко встал со стула, шагнул по комнате. - Кашу манную нам  в
рот пихали, а мы разжевать ее требовали! - Голос его дрогнул и повысился.  -
Святые на небе обитают, а вы их на земле ищете!  Или  сами  успели  крылышки
отрастить?
      - Женюшка! - схватила его за руки мать. - Не надо,  сынок!  Старики  -
они и есть старики, как выпьют, так и хвастаться. Все у них  не  так  да  не
эдак. Жизнь - она есть жизнь.
      - Это ты правильно заметила, Катерина:  жизнь  есть  жизнь,  -  грузно
склонившись к столу и ни на кого не глядя, сказал Иван Ильич.  -  Только  не
всем она одинаково дается. Одному вроде увеселительной прогулки...  до  поры
до  времени,  понимать,  а  другому...  другому  что  проселочная  дорога  в
распутицу. И о вшах оконных здесь не  зря  упомянули.  И  пусть  радуются  и
оценят те, кому не пришлось их кормить в ту грозную годину.
      - Оценили! - крикнул Кудряшов. - Сполна оценили! - Он высвободился  из
рук матери, сжал кулаки. - И жизнь  после  окопов  оценили!  -  И  уже  тише
добавил: - Или это не в счет?
     Вопрос был  задан  прямо,  без  обиняков.  Евгений  стоял  сзади  Ивана
Ильича, с раздражением смотрел в его седой  затылок  и  ждал.  Ждал  ответа.
Ответа на то, как это случилось, что он, Женька  Кудряшов,  его  сын,  носит
фамилию другого человека и не признает его, Ивана Ильича,  за  своего  отца?
Кто виноват в том, что рос он без отца при живом отце? И  может,  правы  те,
что ему, босоногому мальчишке,  с  непонятной  злобой  цедили  сквозь  зубы:
"Позабавился председатель вдовушкой беззащитной".
     Отец молчал, не поднимая головы.
      - Затеяли разговор черт знает о чем!  -  досадливо  буркнул  Митрич  и
встал  из-за  стола.  -  Нет  бы  о  делах  поговорить,  новости   городские
рассказать,  а  они...  Тьфу  ты,  едрена-матре-на   горькая,   как   кадеты
какие-нибудь!
      - Право дело! - поддержала  его  мать.  -  Песню  бы  спели,  что  ли.
Запевай, Кузя, ты мастак по этой части.
     Всем своим существом мать старалась предотвратить неприятный разговор.
      - Я спрашиваю, в счет или не в счет?!  -  выкрикнул  Кудряшов.  -  Или
обижать вдов в окопах научился?
      - Женюшка, сыночек, Христом богом  прошу:  не  надо.  -Мать  будто  на
крыльях подлетела к сыну, обняла его за плечи и заплакала.
      - Разным песням нас с ним время научило, Катя.  -  Иван  Ильич  грузно
поднялся из-за стола, повернулся лицом  к  Евгению.  -  И  припев  в  жизни,
знать, у нас разный. Л что ж плакать? Ты не плачь, мать. Мы свое  выплакали,
выстрадали. Хватит. Теперь ответ надо держать.
     Евгений не выдержал усталого, тяжелого взгляда отца и  отвернулся.  Всю
свою боль, всю обиду за трудное безотцовское  детство  он  вымещал  на  нем.
Став взрослым, не мог простить Ивану Ильчу, что  тот  был  или  недостаточно
настойчив в своей любви, или, в худшем случае, этой любви  недоставало.  Так
или иначе, а  он  лишен  был  отцовской  заботы,  ласки,  не  знал  в  своем
воспитании крепкой мужской руки и настоящей воли. Пожалуй, это больше  всего
было обидно Евгению. В минуты откровения он  признавался  самому  себе,  что
недостаточно силен духом, нерешителен. И  вину  за  это  возлагал  на  Ивана
Ильича.
      - Он судить меня пришел, - глухо сказал  отец  и  сел.  -  Вам,  гости
дорогие, это неинтересно. Он судить меня будет... Я ждал, я готов.
      - Да бросьте вы! Как мальчишки... Затеяли что-то несуразное! Ну  война
была, и всякое там... - застрекотал Кузьма. - Кого теперь винить  за  разные
нескладности в жизни?
      - Сказано: чужим здесь неинтересно, о чем еще рассуждать?  -  поднялся
Митрич.  -  Пошли!  Вставай,  Миколка!  Нечего  нюни  распускать,  тут  дела
посложней твоих. Извиняйте!
     Гости ушли. Кудряшов достал сигарету,  нервно  чиркал  спичкой.  Спички
шипели,  ломались,  руки  дрожали.  "Зачем,  зачем  все  это?  -  стучало  в
висках. - Я делаю больно маме. Только ей. И дернуло ж меня  за  язык!  Пусть
живут. Разве мама не имеет права на счастье? Разве не  заслужила  его?  А  я
влез".
     Мать стояла у печки прямая,  строгая  и  немигающими  глазами  смотрела
перед собой. Казалось, ей все равно, кто прав, а кто виноват в  этом  диком,
неестественном споре отца и сына, споре, которого она боялась,  от  которого
ограждала их всю жизнь и не смогла оградить. Отец и сын  сошлись  под  одной
крышей. Не очень-то уютно оказалось под ней  для  обоих.  Первое  объяснение
предстояло нелегким.
     Главную вину в том, что сын не признавал отца, давно и безропотно  мать
приняла на себя.
     За столом, подперев голову, сидел Иван  Ильич.  Кудряшов  видел  только
его  широкую,  тяжело   вздымающуюся   спину   и   правую   руку   с   двумя
ампутированными пальцами. Белая рубашка  была  мокрой  от  пота  и  прилипла
между лопатками. Отец сидел не шевелясь, какой-то весь поникший и вялый.  За
окном гомонили отдыхающие односельчане.
     Заиграла гармонь, и густой бас Кузьмы отчетливо вывел:4
     Здесь раньше вставала земля на дыбы, А  нынче  гранитные  плиты.  Здесь
нет ни одной персональной судьбы. Все судьбы в единую слиты.
     Он рванул на все мехи гармонь и с хриплым надрывом продолжал:
     У братских могил нет заплаканных вдов, Сюда ходят л(оди покрепче...
     Иван Ильич  поднял  голову,  провел  по  лицу  беспалой  рукой,  словно
смахивая усталость, и повернулся к сыну.  Губы  его  были  плотно  сжаты,  в
глазах стояли слезы.
      - Когда в сорок первом под Ельней... - медленно загово-, рил он.
      - Я не про Ельню, а про то, что здесь было!  После  Ельни!  Я  о  маме
спрашиваю, - перебил его Евгений.
      - Когда под Ельней, - твердо повторил отец,  -  полегли  ребята  моего
взвода... я сам искал в бою смерть. Тебе, наверное, не понять этого. Да я  и
не обвиняю тебя в этом. Тебя интересует, что  после?..  Погоди  немного.  Не
спеши, Ев-ген. Так уж вышло, что без этих бесчисленных Ельней вам не  понять
до конца наших биографий. - Он помолчал. - Потом, уже  в  госпитале,  письмо
получил... от жены... первой... - Иван Ильич опять  замолчал,  провел  рукой
по  лицу  и  продолжал:  -  Сын  родился,  писала...  два   семьсот   весил.
Советовалась, какое имя дать... Любил я жену. За три года  до  начала  войны
поженились. Все три года ждали  ребенка,  а  его  не  было...  Тут...  война
грянула... А она наконец забеременела. Сына мне роди,  наказывал.  Исполнила
наказ. Так хотелось посмотреть, какой он, сын  мой,  кровь  моя.  Да  не  до
этого было. Война шла. Из госпиталя и на фронт... Потом из  сводки  узнал  -
Ростов сдали. А они там были. Галя моя и Андрей. Сын мой там был...  Я  ведь
тех вшей за них кормил! И в  атаки  ходил  тоже  за  них!  Горло  фашистское
зубами грыз... - Иван Ильич встал, прошелся  по  комнате,  будто  извиняясь,
погладил Екатерину Ивановну по плечу и вновь сел.  -  Солдатам  "похоронных"
не присылали. Я бы две получил...
     Екатерина Ивановна закрылась руками и  отвернулась  к  печке.  Кудряшов
стоял среди комнаты, опустив голову, боясь  взглянуть  отцу  в  глаза.  Мать
всем телом жалась к печке и дрожала, как в ознобе.
     На дворе смеркалось. На краю села гоготали гуси, мычали коровы.  Поляну
около дома заполнила молодежь. Озорнее заливалась гармонь,  веселее  звучали
песни. В дом к Куд-ряшовым  никто  не  заходил.  Все  село  уже  знало,  что
приехал Евгений и встретился с отцом.
      - После демобилизации вернулся в  Ростов,  -  говорил  Иван  Ильич.  -
Понял - нельзя мне жить в  этом  городе.  Все  в  нем  напоминает  о  них...
Невмоготу стало.  Подался  сюда.  Работал  бригадиром,  потом  председателем
выбрали. Колхоз был самым  захудалым  в  районе.  День  и  ночь  приходилось
работать. За сохой ходил, косил, хлеб молотил и в  борону  вместе  со  всеми
впрягался. Только работой и глушил тоску свою. А ночью,  бывало,  выйдешь  в
степь и... Только она боль мою знала.
     Иван Ильич свернул самокрутку и жадно затянулся.  Кудряшов  молчал.  Он
вдруг с любопытством отметил, что брова  и  глубоко  посаженные,  задумчивые
глаза Ивана Ильича чем-то напоминают его брови и  его  глаза.  И  вздувшаяся
синяя жилка на виске была точно такой же, как у него.
      - А тут Катю встретил. Твою мать. Да так она мне Галю напомнила...  ну
точно сестры-двойняшки!.. Ты  меня  правильно  пойми,  Евген.  Не  кобель  я
какой-нибудь, понимашь...  Вот  она  подтвердит.  Женщин  в  селе  много.  И
молодых и красивых... Мог бы я найти молодую, не вдову... Прости,  Катя.  Да
сам знаешь, сердцу не прикажешь. Полюбил я Катю. По-настоящему. А ответа  не
было.
     Екатерина Ивановна молча повернулась и вышла в  сени.  Евгений  сел  на
лавку ближе к отцу. Иван Ильич сидел в прежней позе.
      - Ходил я за ней, уговаривал. Расписаться пойти предлагал. А  она  все
ждала. Матвеи ждала. Это тоже надо было  понять.  Совсем  я  тогда  извелся.
Уехать хотел - и не  смог.  Как  мальчишка,  вокруг  ее  дома  бродил.  Люди
смеялись. Только мне не до смеха было. А потом... Я  не  хочу  оправдываться
перед тобой, Евген, врать тоже... Поймешь - значит поймешь. Нет...  Так  что
же, осуждай тогда, презирай... Свадьбу играли.  Михаил-табунщик  женился.  И
мы с Катей там были. Плясали вместе, песни пели...  И  мне  показалось,  что
она... тоже тянется ко мне. Счастливей меня  на  этой  свадьбе  человека  не
было. Будто мою свадьбу играли.
     Иван Ильич встал,  молча  прошелся  п