ж эти мне жаворонки! - добавил он и вздохнул. - Однажды  там...
проснулся на заре, отчего - сам не знаю.  Прежде  такого  не  случалось.  На
душе и радостно и тревога какая-то. Слышу, жаворонок поет...
      - Ясно, - сказал Виктор. - Тоскуешь по родным местам.;
      - Я вижу, тебе все ясно! - вспылил Евгений. - А мне нет!  -  Он  опять
порылся в карманах, отыскивая курево,  и,  не  найдя,  сердито  закончил:  -
Ничего не ясно! Все спуталось! Кто прав, кто виноаат, не разберешь.
      - В жизни, всегда должен быть кто-то прав, а кто-то виноват.
      - Вот именно, что не всегда.  Бывает,  все  могут  быть  правы  и  все
виноваты, смотря какими глазами смотреть. Вам, военным, наверное, легче.  За
вас командиры думают.
      - Даже невест подбирают!  По  вкусу,  по  характеру!  -  !  иронически
поддакнул Тарасов.
      - Ты все шутишь. Как это у тебя получается? На выпуск" ном  шутил:  на
плохоньком катеришке палубу драить согла" сен, лишь бы в море быть.
      - Так ведь с шуткой жить легче! Давно доказано!
     Кудряшов чувствовал все  усиливающуюся  потребность  поделиться  своими
мыслями об Иване Ильиче. Встретив сегодня Витьку, он  искренне  обрадовался,
надеясь,  что  в  лице  старого,  друга  найдет  понятливого   слушателя   и
искреннего  советчика.  Но  сейчас  Евгений  вдруг  понял,  что   не   может
рассказать ему всего. Существовала какая-то стенка,  которая  выросла  между
ними за годы разлуки и удалила их друг от друга.
     Виктор встал с бревна, потянулся. С нижнего яруса мельницы  послышались
голоса:
      - Говорили тебе, не оставляй на виду,  прячь  подальше.  Это  Генка  с
Борисом стибрили. Ну, гады, я вам покажу, как чужие бычки подбирать!
      - Они всегда на чужбинку норовят накуриться.
     - "Норовят, норовят"! Сам не будь растяпой! Космонавт! - Раздался  звук
подзатыльника.
      - Кажется, мы их бычок выкурили, - шепнул Виктор И громко  спросил:  -
Братва! Закурить есть?
     Ребятишки  от  неожиданности  на  секунду  замерли,  а  потом,  как  по
команде, юркнули в щель стены.
      - Не понимаю, что тебя держит в городе? - сказал Тарасов.  -  Тянет  в
село? Собирайся и переезжай! Проще простого!
     Кудряшов опять  вспомнил  Ивана  Ильича.  Как-то  пришла  к  нему  Надя
Посаднева, младшая  дочь  Степана,  колхозного  механизатора.  Стояла  около
порога несмелая, открытая и не  могла  собраться  с  духом,  чтобы  сказать,
зачем пришла. Евгений  почувствовал,  что  она  стесняется  его,  городского
человека, непривычного тут в своей белоснежной нейлоновой  рубашке  и  вроде
бы лишнего. Он вышел из горницы и  сел  у  окна  на  з-авалинке.  "Ты  чего,
Надюш?" - спросил ее Иван Ильич. "Я посоветоваться пришла. Папа мне велел  к
вам за советом сходить".  -  "Какая  такая  проблема  волнует  тебя?  Да  ты
садись, садись, в ногах правды нет,  понимать".  -  "Я  в  этот  год  восемь
классов кончила, так вот и не знаем, что дальше... Мама говорит, в  техникум
иди, а  папа  и  против  и  не  против,  только  хочет,  чтобы  я  на  курсы
механизаторов пошла". - "Ну, а сама-то ты что решила?" - "А сама я  даже  не
знаю, что делать. Как мама с папой  и  вот  вы..."  -  "Чего-нибудь-то  тебе
хочется, призвание, понимашь,  есть  у  тебя?"  -  "Призвания  у  меня  нет.
Призвания у мальчишек бывают". - "У  мальчишек,  -  повторил  Иван  Ильич  и
усмехнулся. - Любовь к чему-нибудь есть у тебя?" - "Балет  я  люблю,  а  еще
сад". - "Сад?" - переспросил Иван Ильич. "Вот когда он  цветет,  а  особенно
яблоки собирать  мне  нравится".  -  "Так  учись  на  садовода.  Поступай  в
техникум, колхоз тебе рекомендацию  даст,  поможет".  -  "Так  учиться  я  с
радостью, только вы с папой, пожалуйста, поговорите, он  вам  поверит  и  не
будет посылать на курсы механизаторов". - "Хорошо. Я обязательно поговорю".
      - ..Я Наташу звал сюда, - сказал Кудряшов. - Насовсем. Года  три  тому
назад. Да и раньше, когда еще Люды не было. Она  у  меня  инженер-статистик.
Не поехала...
     Они замолчали. Под стрехами чирикали воробьи, где-то рядом монотонно  и
нудно бился об стенку жук. Евгений сидел на бревне, подперев  голову.  Боком
к нему стоял Виктор и смотрел в окно  на  небо.  Крышу  припекало  солнце  -
становилось жарко. Кудряшову хотелось курить. Несколько раз он стукнул  себя
по пустым карманам и мысленно выругался.
      - Тот, кто не следует моим советам,  непременно  раскаивается!  Заруби
это себе на носу. Тарасов кое-что смыслит в жизни.  -  Виктор  повернулся  к
Евгению и похлопал его по плечу. - Не люблю слюнтяев.  Человек  должен  быть
сильным.
     Солнце перевалило за верхнюю лопасть ветряка, крыша под  ней  попала  в
тень. "Около четырех", - подумал Евгений.
      - Женя, у тебя друзья-то хоть есть?  То  есть,  что  они  есть,  я  не
сомневаюсь. Но таких, чтоб друг с другом как на духу, много?
     Кудряшов поднял голову, встретился с ним взглядом а отвернулся.
      - Ни одного. - Он помолчал, горько качая головой,  и  повторил:  -  Ни
одного... Кроме дочери. Но она еще мала. Я трудно  схожусь  с  людьми.  Стал
сходиться, - поправился он.
      - Горький опыт?
      - Может, и так.
      - А все же?
      - В другой раз как-нибудь...
      - Значит, и со мной надо сходиться. Трудно теперь...
      - Институт мы с Мишкой Козленко  вместе  кончали.  Пять  лет  в  одной
комнате жили, с одной стипухи кормились и штаны одни надевали по очереди  на
танцы. По-братски жили, одним словом.
      - Стипендия, конечно, твоя была?
      - Дело не в этом. Строили мы химкомбинат.  Случилось  так,  что  он  у
меня в подчинении был. Я начальник, он - прораб на участке. Однажды  рабочие
пожаловались мне, что, мол, Мишка  грубиян  и  на  руку  нечист.  Дефицитные
материалы налево сплавляет. Не поверил я.  Не  мог  поверить  такому.  Чтобы
Мишка и... Вызвал к себе, завел разговор по-дружески:  так,  мол,  и  так...
Здорово он обиделся тогда. Пришлось  прощения  просить.  А  через  полгодика
потянули меня к прокурору. Обнаружились фиктивные  накладные  на  похищенный
материал. На них моя подпись.  Он  подделал.  Он  это  мог...  не  отличишь.
Грязная история вышла. Плохим он человеком оказался.  У  следователя  так  и
заявил, что я его на это толкнул, и подпись свою добровольно ставил, и  даже
грозил увольнением за неисполнение приказа. Разобрались, конечно, где  надо.
За подделку подписи и хищения ему срок насчитали... Год я ходил  после  того
сам  не  свой.  Ничего  не  мор  понять.  Как  вспомню  его  глаза  там,   у
следователя... Мишка, неужели мы с тобой вместе бедовали, мечтали,  спорили,
дрч-лись, скучали друг без  друга?  Нет,  не  может  быть!  Ошибка  какая-то
глупейшая вышла! Мы же верили друг другу, как самим себе, даже  больше,  чем
самим себе. Как же случилось, что за какие-то паршивые гроши ты?.. В  камеру
к нему пришел: "Миша, -  говорю,  -  у  тебя  денег  не  было?  Нужда  какая
случилась? Почему же не пришел  ко  мне?  Ты  же  знаешь,  последнюю  рубаху
продал бы..." А он смотрел, смотрел на меня и как заплачет. Так и не  сказал
ни слова.
      - Выпить любил, наверное, твой Миша? - спросил Тарасов.
      - Бывало... После него друзей у меня нет. Люди хорошие встречаются,  а
сойтись... Как та пуганая ворона, что куста боится, так и я...
     Они спустились вниз и пошли  по  лугу  к  селу.  Кудряшов  остановился,
нарвал ромашек и бегом отнес их к  мельнице.  Дальше  шли  молча.  Высоко  в
небе, оставляя за собой белый след, прогудел самолет. Тарасов  проводил  его
взглядом, коснулся рукой плеча Евгения и качнул головой вверх:
      - А это прошло?
      - Прошло... - неопределенно ответил Евгений. -  В  нашей  жизни  ничто
бесследно не проходит. Самолет улетел, а след остался. Сольется  с  облаком,
выпадет дождем, на месте  капли  вырастет  травинка...  Все  правильно,  все
закономерно... Закурить бы сейчас, черт подери!
      - Как это у тебя с  Наташей?  Ума  не  приложу.  Неужели  разойдетесь?
По-моему, она хорошая, порядочная девушка была. Красивая, веселая...
      - Красивая... Старые люди говорят, что с красоты  чай  не  пьют.  Душа
должна быть красивой у человека.
      - Ну и домостроевец ты, видать, Кудряш!
      - Аж жуть!
      - Выпить  мы  все-таки  должны  с  тобой.  А  то  как-то  не  порусски
получается. Встретились друзья и...
     В районной чайной  было  накурено  и  душно.  Кудряшов  с  насупленными
бровями осмотрел сидящих за столиками - знакомых не было. Это не  обрадовало
и не огорчило его. Просто стало свободнее.
     Виктор разлил вино в граненые стаканы и со  словами:  "За  встречу!"  -
ловко опрокинул стакан.
      - За одноклассников! - сказал Евгений, подумал,  глядя  на  стакан,  и
медленно выпил.
     Захмелел он сразу. Перед глазами поплыли столики, взлохмаченные  мужики
в запыленных рубахах, хлопающая на ветру дверь, большой  сукастый  клен  под
окном. Витька что-то говорил, доказывал, но его  голос  тонул  в  гвалте,  и
Евгению было хорошо от этого. Хорошо было  слушать  и  ничего  не  понимать,
сидеть и ни о чем не думать, смотреть на друга и без причины улыбаться.
     Витька предлагал еще выпить, но Кудряшов отстранил от себя его  руку  с
наполненным стаканом. Ему  было  хорошо,  спокойно,  и  он  ничем  не  хотел
нарушать этот покой.
     В вечерних сумерках растаял клен, в раскрытые окна потянуло  прохладой.
Когда они вышли на улицу, было  уже  совсем  темно.  На  вокзальной  площади
горели редкие  огни,  сиплыми  гудками  перекликались  паровозы.  Евгений  с
Виктором- направились было к вокзалу, но на  полпути  Кудряшов  передумал  и
заспешил домой. Виктор не удерживал его. Они  опять  долго  обнимались,  все
договаривались встретиться и наконец разошлись.
     Кудряшов шел мимо болота, родника, шел  по  придавленной  ночью  степи,
среди звезд и тишины. Степь, огромная и бесцветная,  молчала  в  темноте.  У
нее не было краев. Она сливалась с черным небом, и небо начиналось там,  где
начинались звезды.  В  стороне  Добринки  степь  будоражили  желтые  огоньки
электрических лампочек. Они  были  какими-то  инородными,  чужими,  и  степь
пугалась  их,   затаившись   в   ночи.   Евгений   брел   наугад,   каким-то
подсознательным чутьем узнавая правильное направление. Мысли  его  путались,
но были приятными. Перед глазами поочередно возникали Людоч-ка, жена,  мать,
Иван Ильич, потом они уходили, и их место занимала Наташа, то  грустная,  то
хохочущая.
     Кудряшов не пытался остановить мысли, задержать или  изменить  их.  Они
текли свободно,  как  вода  в  роднике.  Несколько  раз  он  останавливался,
ложился в траву и долго смотрел в чистое  звездное  небо.  Тогда  мысли  его
возвращались в детство, в эту степь, и она словно оживала, вспыхивала  всеми
своими цветами, разгоралась до ослепления, куда-то манила,  звала  и  качала
его на своей  просторной  мягкой  груди.  Он  слышал  ржанье  табуна,  видел
Наташку на  ромашковом  лугу,  Чайку,  стремительно  мчащуюся  по  степи,  и
васильки, как дождевые капли, брызжущие ему в глаза.
     Евгений  переворачивался  лицом  вниз,  в  пахучую  траву,  всем  телом
прижимался к земле и слышал, как  горько,  почти  навзрыд,  плакал  чибис  и
торопливо, будто  в  последний  раз,  кричал  перепел.  Потом  вставал,  шел
вперед, но степь, словно магнит, тянула его  к  земле,  и  он,  не  в  силах
противиться ей, вновь ложился.
     Тихо шумел  седой  свистун,  прошлогодними  пожухлыми  листьями  шуршал
бурьян, а от звезд блеклым светом струилась музыка. Кудряшов услышал  первый
очень робкий, тихий звук и  замер.  Звуки  росли,  крепли,  и  вот  они  уже
неслись на него со всего неба, от всех звезд, наполняя степь, ночь  грустной
мелодией. В нее вплетались крики птиц, шелест  трав,  гомон  пробуждающегося
села и трубное ржанье несметного табуна. Музыка металась от  неба  к  земле,
от земли к небу, и казалось, что этому не  будет  конца  и  что  эта  музыка
растворит его в своих звуках и унесет с собой на далекую тихую звезду.
     И здесь, в степи, после всего пережитого,  после  встречи  с  другом  и
старой мельницей, Евгений вдруг отчетливо понял, что он  навсегда  простился
со своей юностью, что она  осталась  далеко  позади  и  стала  теперь  не  в
тягость ему, а, наоборот,  светлым,  приятным  воспоминанием  его  жизни.  И
странно,  не  было  того  чувства  обездоленности,  которого  он  ждал   как
неизбежного и боялся. Юность ушла и больше никогда  не  вернется,  наступила
другая пора, и в ней тоже есть свои радости.
     Евгений вспомнил дочь, крохотное милое существо, ее голос,  представил,
как она тянет к нему ручонки, когда он, усталый, возвращается  с  работы,  и
почувствовал себя необыкновенно счастливым человеком. И  его  разногласия  с
женой и отцом показались ему мелкими, нестоящими, - есть что-то  значительно
большее, чем мелочные обиды и семейные  неурядицы,  ради  чего  стоит  жить,
двигаться вперед и радоваться жизни.
     В полночь взошла луна, и  музыка  затихла.  И  тогда  Евгений  заплакал
легко и радостно, как человек, обретший свою родину.


                                Глава пятая

МАТЬ

     Рваный клок пламени взметнулся  к  небу,  жадно  задрожал,  въедаясь  в
сено, - и пошла дикая пляска огня. Рыжий  теленок  шарахнулся  от  скирды  в
сторону, взбрыкнул, будто отбиваясь от пламени, а  потом,  пригнув  к  земле
голову, заревел тоскливо, тревожно, во всю мощь своих молодых легких.
      - Пожа-а-а-ар! - истошно закричала женщина в соседнем  дворе.  -  Люди
добрые, Нюрка горит!  -  Протерла  глаза,  кинулась  в  избу,  вернулась  на
крыльцо и заголосила на все село: - Пожа-а-ар! Люди, пожа-а-ар!
     По улице загромыхали ведра, село закопошилось, словно муравейник  перед
дождем. Бежали все - стар и мал, с вилами и лопатами,  граблями  и  тяпками,
бежали просто так,  ни  с  чем,  спотыкаясь,  падали,  ругались  и  впопыхах
крестили перепуганные лица.
     Скирда стояла на гумне, метрах в десяти от дома. Длинные языки  пламени
плескались высоко вверх,  отрывались  вместе  с  мелкими  клочками  сена  и,
подгоняемые ветром,  грозили  перекинуться  на  избу  с  сухой,  как  порох,
соломенной крышей. Собравшийся народ остолбенело смотрел на  разбушевавшийся
огонь и молча пятился. Из дома  с  растрепанными  волосами  выбежала  Нюрка.
Охнула, закрыла ладонями глаза, словно не веря им, потом  быстро  открыла  и
не своим голосом закричала:
      - Что  ж  вы  стоите?!  Чем  же  я  корову-то  кормить   буду?   Толпа
зашевелилась, медленно двинулась на пламя.
     Несколько человек вырвались вперед и выплеснули из ведер  воду.  Огонь,
как норовистый жеребец, чуть-чуть присел, а потом, будто  обозлясь,  загудел
еще сильнее.
      - Крышу поливайте! - крикнул Иван Ильич и полез по сараю наверх.
      - Сам-то где? Где Миколка? - спрашивала то  у  одного,  то  у  другого
Екатерина Ивановна, занемогшая было от домашних забот, да  вот  поднялась  с
постели по такой беде,
      - Хозяин чертов! - ругался Мишка-табунщик.  -  Настоящий  Кащей.  Пьет
где-нибудь, стервец! Пропади все пропадом!
      - Давай на крышу, на крышу! - командовал Иван Ильич. - Черт с  ним,  с
сеном!  Его  не  спасешь.  Дом  сгорит,  пони-машь!  Давай  воду!   Цепочкой
становитесь, цепочкой! Живей поворачивайтесь, живей!
     Нюрка толкалась  среди  людей,  грязная,  растрепанная,  всхлипывала  и
приговаривала:
      - Чем же Милку  кормить  буду?  Люди  добрые,  чем?  По  щепотке  ведь
собирали... по былиночке... Чем же я ее теперь, кормилицу нашу?.. У  меня  ж
Ванятка манюсенький, ему молока надо. Как же это, люди добрые? Аль  мы  кому
зло сделали? Чем же я Милку кормить буду?
     Левый угол скирды накренился и рухнул. Пожар  дохнул  черным  дымом,  а
потом забушевал с новой яростью.
      - Воды живей, воды! - кричал с крыши дома Иван Ильич.
      - Нету, вся! Глина одна в колодце! - известил кто-то звонким голосом.
      - Землю давай, землю! - просил Иван Ильич.
     Ветер  внезапно  изменил  направление,  и  пламя  заплясало  в   другую
сторону. Под угрозой оказался дом Кудряшовых...
     Евгений с Николаем сидели у бабки Устиньи,  на  другом  конце  села.  В
избе было накурено,  пахло  брагой  и  еще  чем-то  терпким,  кислым,  давно
устоявшимся. Солнце  почти  село.  Маленькие,  подслеповатые  окна  сеяли  в
горницу слабый суме-" речный свет. На столе стояла миска с капустой,  лежало
несколько огурцов и кусок старого, пожелтевшего сала.
     Николай достал из-под стола корчажку с самогоном, наполнил кружки.
      - Мы с тобой, Женек, в школу вместе... - в сотый раз повторял он. -  А
Нюрку я прогоню! Попомнишь мои слова! Я ей покажу, как деньги  прятать!  Кто
в доме хозяин? Я хозяин! - стучал  в  грудь  кулаками,  выплескивая  на  пол
самогонку.
      - Как был ты,  Микола,  подлец,  так  им  и  остался!  -  перебил  его
Кудряшов. - Зачем ты лошадь угробил? Чайку помнишь?
      - Не-е! - Кащей икнул. - Ты знаешь мою Нюрку? Ах да, знаешь. Она  баба
хорошая, хозяйственная. На работе первая. А все-таки стерва! Зачем  от  мужа
деньги прятать? У меня тоска  вот  тут.  Выпить  всегда  хочется.  А  она  -
деньги!.. Я что? Не работаю? Видел, какой омет сена накосил? То-то!  А  как?
Ночи не спал. Вот этим горбом все! Пьяница... Это я пьяница?  Я  любому  нос
утру! Телку в зиму оставил. А  корову  весной  побоку.  Захочу  -  две  буду
держать! Никто  не  запретит.  И  нечего  меня  учить!  Помещиком  обзывать.
Думает, если был председателем, так право имеет.  Не-е,  мужик  он  дельный,
уважительный... Но учить меня нечего!.. Ты оставайся,  Же-нюх,  тут.  А?  На
черта тебе город сдался?  Мухоморник  тухлый!  Как  вы  там  живете  в  этом
мухоморнике? За мильен несогласный в вашем мухоморнике жить!
      - Ты зачем Чайку угробил? - заплетающимся языком твердил  Кудряшов.  -
Тебя расстрелять, как фашиста, надо! Живодер  несчастный!  Я  тебе  в  морду
дам!
      - Драться я с тобой не буду. Я тетю Катю люблю. Она настоящая...
      - Ты мою мать не трожь! - вскипел Кудряшов.
      - Ее никто не тронет. Она святая. Вот кто она! Героиня! Вот кто! И  ты
не думай! - Он стукнул  по  столу  кулаком  и  погрозил  пальцем.  -  Ты  не
думай...
      - Коля, давай песни петь, - попросил Кудряшов и весь как-то размяк.  -
Муторно у меня на  душе.  Давай  петь...  -  Он  уронил  голову  на  стол  и
замолчал. Потом медленно поднял ее, посмотрел на Николая. В глазах  блеснули
слезы.
      - Что, Женя, тоже болит? - Николай участливо склонился к нему.
     Евгений отчаянно мотнул головой и с надрывом запел:
     Постелите  мне  степь,  Занавесьте  мне  окна  туманом,   В   изголовье
поставьте Упавшую с неба звезду...
      - Дурак ты, Колька! Ничего не соображаешь  своим  жадным  умом!  Дурак
ты, Кащей! С женой у нас нескладно... Она не то что твоя Нюрка, она  другая.
Она дитя города! Но разве ты поймешь это?
     Постелите мне степь, Занавесьте мне окна туманом...
     В избу вбежал мальчишка:
      - Дядь Коль, твой скирд горит и дом теть Катин, она с  крыши  упала  и
ушиблась, и народ весь там, и все тушат, и никак...
      - Шутишь! - Евгений схватил  его  за  грудь  и  приподнял.  -  Честное
пионерское! Вот те крест!
     Когда они прибежали, скирда уже догорала. Черный  шарф  дыма  опоясывал
дом, стлался по траве, в  воздухе  пахло  гарью.  Одна  сторона  крыши  дома
Кудряшовых была закрыта мокрыми одеялами и  слегка  парила.  Народ  стоял  в
проулке, пригорюнившись, обсуждал происшедшее.
     Запыхавшийся, сразу отрезвевший  Евгений  протиснулся  сквозь  толпу  и
прошел в дом. На кровати бледная, со  следами  гари  на  лице  лежала  мать.
Рядом с ней с кружкой воды в руках, низко опустив голову, сидел Иван  Ильич.
Глаза ма- тери были закрыты, руки сложены на груди.  Евгений  сделал  шаг  к
кровати и остановился. Ноги стали какими-то ватными.
      - Мама, - тихо сказал он и не узнал своего голоса. Она открыла  глаза,
повернула к нему голову.
      - Как же ты так, мамо