ного, усталого  после
ночного дежурства Ивана Ильича, его руку с двумя  ампутированными  пальцами,
которой он украдкой смахнул слезы.
     И опять острое чувство вины перед ним охватило Евгения.  В  его  мыслях
мать и Иван Ильич впервые появились  вместе,  как  одно  целое,  как  семья.
Ночью после пожара, когда разговаривал с матерью, он слышал, как Иван  Ильин
несколько раз возвращался из ночного, тихо подходил  к  окну,  всматривался,
приложив ладони к щекам и к  стеклу,  и,  убедившись,  что  все  в  порядке,
осторожно уходил в степь, к табуну.
     Перепутав уже в который раз карты, Евгений извинился и  лег  на  полку.
Вагон размеренно качало, поезд шел быстро. За окном чернела ночь.
      - В отпуск? - спросил тот, что пригласил его играть.
      - Нет, домой, - ответил Евгений.
      - Хорошо, когда есть дом и есть, к кому ехать...  -  задумчиво,  тасуя
карты, сказал пассажир. - Без дома и собака становится шелудивой.
     ...Кудряшова разбудила проводница. Его попутчики  спали,  Он  вышел  на
перрон. Часы показывали начало шестого.
     У стоянки такси длинным хвостом тянулась очередь. Утра  стояло  теплое.
Над спящим городом дружно курились темные заводские трубы. Дым  стлался  над
крышами зданий, рыхлыми бороздами уходил в небо. Город  спал,  но  в  утробе
домов и улиц уже рождались шумы,  пробуждая  его,  прогоняя  последние  сны.
"Иван Ильич  пришел  из  ночного,  мама  растапливает  печь  и  чуть  слышно
разговаривает с чугунами, мисками, рогачами. Он  войдет  и  громко  спросит:
"Чем кормить будешь, мать?" Мать... Может, и мне Наташку так называть?"
     Евгений шагнул к автомату и набрал номер своего домашнего телефона.
     Длинный пронзительный гудок словно кнутом стегнул его. Он  сгорбился  и
оттянул  вниз  холодную  трубку.  Гудок   повторился.   Теперь   он   звучал
прерывисто, тревожна, будто сирена "скорой  помощи".  Евгений  ждал:  сейчас
цокнет, проглотив монету, автомат, и Наташа  ответит:  "Я  слушаю..."  -  "Я
приехал", - скажет он. Нет, сначала скажет: "Здравствуй". Нет,  "здравствуя"
не надо. "Как Людочка, где она?" Фу, черт, Евгений нажал на рычаг и  повесил
трубку. Спросит; "Зачем вернулся?" Может, сразу поехать домой,  без  звонка?
А вдруг их нет дома? "Что я плету? Почему нет, где ж им быть?"
     Он снова достал монету, опустил ее  и  набрал  свой  номер.  Послышался
один гудок, второй, третий, трубку не поднимали. "Спит", -  подумал  Евгений
и представил, как дребезжит телефон в пустом коридоре его квартиры,  Наташка
ворочается в постели, не хочет подходить, а потом босиком, в ночной  рубашке
сонно прошлепает по Еоридору и ответит: "Я слушаю". Мысленно  ом  слышал  ее
шаги и щелчок выключателя на стене, но в трубке по-прежнему длинно  и  умыло
гудело. Евгений  вытер  лоб  и  переложил  трубку  к  другому  уху.  Автомат
щелкнул.
      - Да! - р-аздраженно сказал незнакомый голос.
      - Кто это? - спросил Кудр-яшов.
      - А вам кого? - отозвалась трубка.
      - Наталью Егоровну.
      - Ее иет. Кто спрашивает?
      - Евгений... - голос его дрогнул.
      - Ой, Евгений Матвеевич! А я не узнала. Вы где?
      - На вокзале, где ж мне быть!
      - Я Света, ваша соседка. А Наталья Егоровна в больнице, с Лодочкой.
      - Что с ней? - прохрипел Кудряшов.
     Светлана молчала. Сопела в трубку,  причмокивала  губами,  будто  слова
выскакивали у нее сами, против ее желания, а  она  ловила  нх  и,  засовывая
обратно, комкала.
      - Что с Людой? - закричал Евгений.
      - Ой, вы  не  пугайтесь,  сегодня  сделали  операцию,  с  ней  Наталья
Егоровна ночует там, а меня попросила у вас... - скороюворкой  стрекотало  в
трубке.
      - Ты толком можешь объяснить, что случилось?! -  Евгения  бил  нервный
озноб.
     - На велосипедике во дворе каталась, и  мотоцикл  сбил  ее,  но  вы  не
беспокойтесь, с ней все  в  порядке,  ножка  в  гипсе,  доктор  сказал,  все
заживет...
      - В какой больнице? - криком прервал ее Кудряшов.
     ...Машина рванулась с места и  закружила  по  сонным  улицам  утреннего
города. Евгений сидел  рядом  с  водителем  и  подгонял:  "Быстрее,  браток,
быстрее! Дочка в больнице!" Стрелка спидометра дрожала на  цифре  90.  Мысли
стали какими-то инертными, неподвижными, словно застыли на одном  желании  -
скорее попасть  в  больницу  и  увидеть  дочь.  Казалось,  что  машина  едет
чрезвычайно медленно, едет не той дорогой и вообще этот  молчаливый  таксист
везет его не туда, куда  надо,  кружным  дальним  путем.  И  весь  город,  с
каменными  громадами  домов,  с  зигзагами  улиц  и   переулков,   враждебно
оскалился, как огромный паук, с  единственной  целью  задержать  его.  Перед
глазами возникало лицо Людочки - бледное,  заплаканное.  Евгений  наклонялся
вперед и просил шофера: "Скорей, браток, скорей!"
     У больницы он выскочил из машины и бегам устремился к  главному  входу.
Из скверика его окликнули. Кудряшов остановился и увидел жену.
      - Наташа? - удивился, обрадовался и почему-то испугался он.
     Евгений знал, что сна здесь, что так или иначе он должен встретиться  с
ней, но что это произойдет вот так - не ожидал.
     Наташа устало поднялась со скамейки и  пошла  к  нему.  Платье  на  ней
обвисло, словно было не с  ее  плеча,  лицо  вытянулось  и  заострилось.  Он
смотрел на жену и не узнавал.
      - Женя... - Наташа положила руки  на  его  плечл  и  заплакала.  -  Не
усмотрела я за ней...
     Евгений молчал. Первым его желанием, когда он увидел ее,  было  подойти
и сказать: "Прости меня, я был не прав". Он  думал  над  этими  словами  всю
дорогу, представлял, как скажет  их  и  как  воспримет  их  жена,  а  теперь
растерялся. Он привлек ее к себе и погладил по голове.
      - Успокойся. Как к ней пройти? Наташа подняла голову, вытерла слезы.
      - Она только под утро заснула.  А  то  все  плакала...  Говорит:  папа
приедет, он побьет дядю, чтобы больно мне не делал.
      - Что... врачи? - Евгений наклонил голову, чтобы не ей-деть ее глаз.
      - Перелом кости на левой ножке... взяли в гипс, говорят, срастется...
      - Как же это все?
      - На  моих  глазах...  На  лавочке  сидела  около  дома,  а   она   на
велосипедике... И откуда он взялся на мотоцикле?! Крикнуть не успела...
     Евгений прошел к скамейке, сел, закурил. Наташа села рядом. Вид  у  нее
был измученный и виноватый.  Хмуро  блестели  глазницами  окон  пять  этажей
больницы, в маленьком сквере было тихо.
      - Людочка очень скучала по тебе, - заговорила Наташа. -  Кто  постучит
в дверь, она бежит сломя голову - папа приехал! Стишки для тебя  выучила.  В
прошлую субботу я затеяла стирку, так она носки твои... - Жена закрыла  лицо
руками  и  опять  заплакала.  -  Она  же  так  боится  уколов!  Вдруг  ножка
неправильно срастется?
     Евгений выбросил сигарету, достал другую. Его заполнила и жгла  жалость
к дочери. Большая, нестерпимая. Впервые в жизни Кудряшов так  остро  ощутил,
что он  отец,  что  тот  маленький  человек,  волей  случая  очутившийся  на
больничной койке, - часть  его  самого,  часть  неотделимая,  неразрывная  и
такая болючая, что собственная боль,  будь  она  во  сто  крат  сильнее,  по
сравнению с той  мизерно  мала.  -  Будем  надеяться  на  лучшее,  -  сказал
Евгений. Он опять умолк и ждал, что скажет Наташа. Каким-то  подсознательным
чутьем он угадывал, что в эту  минуту  она  готова  забыть  личные  обиды  и
помириться. Нужны были  слова,  всего  несколько  слов,  которые  внесли  бы
ясность. Первым он еще не осмеливался  сделать  шаг,  но  к  встречному  был
готов.
      - Господи, ну почему на нас все? - Наташа посмотрела на мужа.
     Он встретил ее взгляд и понял, что означало это "все". Их  разлад,  как
стихийное бедствие, от которого можно было уйти, но они не сумели. И  вот  к
нему другое...
      - Дома был? - спросила она.
      - Нет. Звонил. Светлана ответила.
      - Поездом приехал?
      - Самолеты оттуда не летают.
      - Понимаю... - медленно сказала она. - Я тебя во сне видела  как-то...
Людочке сон рассказывала, так она каждый день требовала "приснить тебя".  Мы
соскучились по тебе, Женя.
     Он отметил про себя это "мы" и обрадовался.
      - Мама болеет. Пожар был, - тихо заговорил Евгений. -
     Она с крыши упала, ушиблась. По Людочке тоскует. Обижается.
      - На меня?
      - На обоих.
      - Ты рассказал?
     Евгений промолчал. Врать не хотел, а  внести  отчуждение,  сказав  одно
слово "да", не решился.  Она  все  равно  поймет,  примет  его  молчание  за
утвердительный ответ.
      - Как она там? - опять спросила Наташа.
      - Живет... С Иваном Ильичом сошлась...
      - С твоим отцом?! - Она не скрывала удивления. ;:
      - Все это значительно сложней, чем я думал.
      - Да, конечно, - сразу согласилась  Наташа.  -  В  жизни  все  сложно,
только на первый взгляд кажется просто...
      - Ты не спала, устала?
      - Какой  сон!..  Людочка  уснула,  я  вышла.  Часа   полтора   сижу...
Возвращаться домой страшно. Пустая квартира, совсем пустая. Светку  упросила
ночевать.
      - А как с работой?
      - Взяла отпуск. Без содержания. - Она помолчала. - Тебе из  управления
звонили. Хотели отозвать. Я сказала, что уехал, адреса не дала.
      - Спасибо, - поблагодарил Евгений.
     Больница постепенно оживала.  Хлопали  двери,  распахивались  окна,  по
дорожке спешили на смену сотрудники. Над  городом  занимался  жаркий  летний
день.
      - Иди, - сказала Наташа. - Пора. Не терзай себя.  Я  схожу  на  базар,
куплю кое-что...
     Кудряшов прошел по длинному коридору  и  остановился  у  двери  палаты.
Прислушался. За дверью стояла тишина. Он толкнул дверь.
     Дочь он увидел сразу. Она лежала, по горло укрытая белой  простыней,  с
закрытыми глазами, на правой, у стеньг, койке. Отец осторожно, на  цыпочках,
подошел и склонился над ней. Людочка часто и тяжело дышала.  Левая  щека  ее
была исцарапана  и  густо  измазана  зеленкой,  под  глазом  темнел  большой
коричневый синяк. Розовый бант в  тоненькой  косичке  лежал  на  белоснежной
подушке рядом с ее маленьким бледным ухом. Кудряшов прикоснулся  к  банту  и
увидел, что дочь открыла глаза.
      - Папа? - удивленным голосом тихо спросила она. - Папочка, папочка!  -
Люда  попыталась  встать,  но  лицо  ее   болезненно   сморщилось,   и   она
заплакала. - Я тебя долго, долго ждала, а ты не приезжал,
      - Вот я и приехал. Все будет хорошо, все  будет  хорошо,  доченька,  -
говорил он, но больше для того, чтобы как-то успокоить себя.
      - Мама сказала, что ты к нам не приедешь. Я очень,  очень  соскучилась
по тебе.
      - Мама пошутила. Разве я мог надолго уехать от тебя?  Евгений  целовал
ее, гладил голову  и  ощущал,  как  острое  чувство  стыда,  перемешанное  с
жалостью, душит его. "Как могла прийти в мою голову мыслъ уйти  от  них?  От
кого? От нее? Зачем же жизнь тогда? Зачем жить?"
      - Папа, у меня ножка болит, даже вот тут в ушке колет, - сквозь  слезы
жаловалась Люда. - И каждый день уколы... Я под одеяло прячусь,  а  они  все
равно находят... Скажи, чтобы уколы не делали.
      - Надо потерпеть, Людочка. Скоро все  пройдет.  Заживет  ножка,  и  мы
опять будем гулять с тобой. В парк пойдем. На качели.  Бабушка  привет  тебе
передавала. Она тоже болеег. У  них  там  большие  луга,  широкие  поля.  До
самого неба. И много, много цветов. Их никто не  сажает,  они  сами  растут.
Полное  небо  птиц.  Жаворонки,  ласточки,  чибисы,  утки,  синицы,   грачи,
скворцы. Поют с утра до вечера. Заслушаться можно. А асфальта совсем нет,  и
машин мало. Ты хочешь  поехать  туда?  Будешь  бегать  по  траве,  по  самой
настоящей - мягкой, пушистой.
      - А дядя не будет ругаться?
      - Нет, что ты, доченька! За эту травку никто не ругается. По ней  всем
можно ходить. Ее там много, много.
      - А мама говорит, в деревне плохо.
     Евгений не сразу нашел что ответить. Не думал, что Наташка  зайдет  так
далеко в своей ненависти к деревне. Прививать дочери свои взгляды...
      - Почему там плохо, Людочка?
      - Не знаю.  Мама  говорит!  плохо.  Там  нет  кино,  игрушек.  -  Люда
помолчала  и,  явно  повторяя  чужие  слова,  неловко  выговорила:  -  Глушь
беспросветная... А еще мама говорила, что ты найдешь  там  другую  тетю.  Не
надо, папочка, не находи. Она плохая, я ее не люблю.  Не  уезжай  больше  от
нас.
     Глаза дочери  испытующе  смотрели  на  него.  В  них  было  недоумение,
удивление и еле заметная  тень  недоверия.  Отец  увидел  это  и  испугался.
Откуда появилось недоверие? Как, какими словами, каким злом, непонятным  ей,
недоступным, взрослый человек, мать,  посеяла  в  ее  душе  недобрые  семена
отчуждения? Неужели Наташка способна на это? Но это же низко,  недостойно...
Кудряшов встал, прошелся взад-вперед по палате, поправил  простыню  и  опять
сел. Дочь молча следила за ним глазами.
      - Людочка...  -  он  почувствовал,  что  ему   трудно   гопо-рить.   -
Доченька... мама, наверно, пошутила? Или ты ее неправильно поняла?
      - Мали всегда плакала. Ее кто-то обидел. Только она  мне  не  гоаорила
кто. А один раз она даже сказала, что ты плохой ы. не как все...
      - И ты поверила? - испуганно спросил Евгений.
      - Нет, не совсем." Я знаю - ты хороший. Но мне маму жалко.  Ты  же  не
мог ее обидеть, ты был в деревне. Ведь шдавда" да?
     Отец молчал. Он отчетливо помнил скандал с Наташкой накануне отъезда  в
деревню. Даже не скандал, а так, резкий, обидный разговор, каких было  много
в последнее время. Они всегда возникали внезапно, и часто даже  трудно  было
определить  их  причину.  Они  делали  Кудряшова  нервным,  вспыльчивым,   а
непонимание Наташи с каждым  годом  усиливало  пх.  взаимную  неприязнь.  Ее
начинала раздражать его манера  есть,  сидеть  за  столом,  привычка  громко
разговаривать, рано вставать по утрам и бесцельно бродить от окна к окну  по
пустой квартире, его по-детски восторженное отношение  к  цветам,  деревьям,
птицам. Она считала все это деревенщиной, а  потому  неприличным  и  глупым.
Наташа видела глубоко скрываемую тоску мужа по степным просторам,  по  полям
хлг-бов, по земле и  боялась  этой  его  непроходящей  тоски.  Боялась,  что
когда-нибудь рассыплется, как карточный домик, их  цивилизованный  городской
уют с милыми, ее сердцу пуфиками, телевизором, газовой плитой,  полированной
мебелью  и  она  превратится  в  одну  из  тех   грязных,   замызганных,   с
почерневшими от земли руками баб - так  она  представляла  себе  деревенских
женщин. И  она,  как  могла,  сначала  инстинктивно,  а  потом  убежденно  и
расчетливо защищала свой уют, своего мужа от  той  пропасти,  в  которую  он
рвался и  тянул  ее.  Деревню  она  считала  омутом,  где  кончается  всякая
достойная человека жизнь И была глубоко убеждена в этом. "Хватит  того,  что
мы родились там! -  часто  повторяла  она  и  добавляла:  -  Семнадцать  лет
потеряно в той глуша. Надо навер-. стать их!"
     Евгений же нигде, кромг деревня, не  хотел  проводить  свой  отпуск.  И
когда сш  наступал,  в  доме  начиналась  настоящая  война.  Наташа  наотрез
отказывалась ехать с ним. Делала все, чтобы и его не  пустигь.  Сначала  это
,ей удавалось. Муж смирялся, отступал, и она торжествовала победу.  Но  мира
в семье такие сделки не прибавляли. Ни Сочи, ни Гагра не  радовали  Евгения,
не  приносили  того  душевного  покоя  и  уравновешенности,   какие   всегда
приходили к нему в родных краях. Ощущение плена, насилия над собой  угнетало
его, делало угрюмым и замкнутым.
     С рождением дочери скандалы немного поутихли, казалось, мир и  согласие
пришли наконец в семью. Но это только казалось. Первый же намек  Евгения  на
то, чтобы от" править Людочку на лето в деревню к  бабушке  вызвал  бурю,  И
опять завертелось все во взаимных обидах, упреках, непо" нимании.
     Последний их разговор,  перед  его  бегством  в  деревню,  перешел  все
рамки. На предложение всей семьей поехать в отпуск к матери Наташа  закатила
истерику. Ругала мужа, обвиняла его во всех  грехах  и  запальчиво  заявила,
что дочь она ему не отдаст, а если он поедет сам, то пусть не  возвращается.
Такой муж ей не нужен. И демонстративно уступила  очередь  на  отпуск  своей
сотруднице.
     "Нелегко будет ее переломить, -  подумал  Евгений  и  тут  же  успокоил
себя: - А что в жизни бывает простым и легким?  -  И  сам  себе  ответил:  -
Ничего! Все дается с боя".
      - Ты не обижал маму, ведь правда, папа? - повторила Людочка.
     Отец вздрогнул и наклонился к дочери.
      - Когда-нибудь  ты  все  поймешь,  Люда...   Выздоравливай   поскорей.
Договорились? И уколов не надо бояться. Ты же храбрая у меня.
      - А ты не уедешь больше?
      - Нет, не уеду! - будто уверяя самого себя, твердо сказал Евгений.
      - Я буду закрывать глазки, как тетю с уколом увижу, и кулаки  сжимать.
Вот так, крепко-крепко. Ты любишь нас, папа?
      - Я тебя очень люблю.
     Он опять вспомнил день отъезда в деревню. До отхода  поезда  оставалось
около  часа.  Наташа  сидела  на  диване,  поджав  под  себя  ноги,  и  тихо
всхлипывала. Люда спала в другой комнате. Евгений  ходил  из  угла  в  угол,
курил сигарету за сигаретой и говорил жене, что она  не  права,  эгоистична,
не хочет понять его и вообще поступает подло. Она плакала и обвиняла  его  в
том же. Потом  резко  поднялась  и,  почти  крича,  заявила,  что  он  может
катиться на все четыре стороны,  дочь  она  воспитает  сама.  Евгений  хотел
пройти попрощаться с Людочкой, но Наташа встала  на  пути  и,  зло  сверкнув
глазами, крикнула: "Не пущу!"
     Он хлопнул дверью и уехал...
      - Папа,  о  чем  ты  все  время  думаешь?  -  вновь  вернула   его   к
действительности дочь.
      - Я думаю о тебе, о нас...
      - И о маме тоже?
      - И о маме.
      - И о своей деревне? - допытывалась дочь.
      - Почему о своей? О нашей.
      - Мама сказала, что она твоя.
      - Это не совсем так. Мы оба родились в деревне. В разных,  но  это  не
меняет дела. Мама почему-то разлюбила свою деревню, а я нет.
      - Это плохо, когда разлюбливают?
      - Как тебе  сказать?..  Просто  у  мамы  появилась  другая  любовь.  К
городу. Вот к этому городу, в котором мы  живем.  Это  ее  право,  это  тоже
хорошо.
      - А как же деревня?
      - Деревня?.. Наверное, мама не очень крепко ее любила,
      - Всегда?
      - Всегда.
      - А ты любишь наш город?
      - Я? - Отец помолчал. - Понимаешь, доченька... Здесь  хорошо.  Но  вот
птичке, например, лучше в небе, зайчику в поле  или  в  лесу.  Они  привыкли
там. А в другом месте им будет грустно. Им будет  тесно  и  неуютно,  как  в
клетке. Хотя все они в конце концов привыкают, - задумчиво добавил он.
      - Мне тоже жалко птичку. Зачем ее посадили в клетку? Я говорила  Ирке;
выпусти ее, пусть  она  полетает.  Разве  ты  не  видишь,  ей  скучно,  она,
бедненькая, плачет. А Ирка злая, я с ней больше не дружу.
      - Вот так и человеку иной раз хочется полетать, хоть самую малость.  -
Отец встал. - Вечером я опять приду к тебе. Ты не скучай, ладно?
      - Теперь мне не будет  скучно.  Я  буду  тебя  ждать.  Ты  мне  сказку
расскажешь?
      - Обязательно. Я расскажу тебе  об  одном  мальчике.  Он  был  степным
принцем и очень дружил с лошадкой. Лошадка  была  самая  настоящая  и  очень
умная. А потом злые люди погубили ее.
      - И он плакал?
      - Да, очень. И даже ковыль - степная трава - плакал вместе с ним.
      - Лошадка была волшебная?
      - Только говорить, как люди, не могла. Но все понимала.
      - Они победили злого колдуна?
      - Да. И она подарила ему огромный-огромный ковер  степного  ковыля,  с
живыми розами, травой, птицами, настоящим  голубым  небом,  где  на  облаках
росли ромашки. И он оставил его себе весь-весь, навсегда. И  никому  никогда
не отдаст. Только своей маленькой доченьке хотел бы подарить его.  Насовсем,
на всю жизнь...
     Домой он шел с Наташей. Нещадно