чка? - Евгений подошел к кровати,  обхватил  мать
руками.
     Иван Ильич встал и отошел в сторону.
      - Ничего, Женюшка... ушиблась я  маленько.  Это  пройдет.  Пройдет,  -
успокаивала его мать. - Неловкая  я  стала,  поскользнулась,  вот  и  упала.
Слава богу, все хорошо.
      - Прости меня. - Он нащупал ее руку и стал целовать.
      - Да за что прощать-то, Женюшка? Это уж ты прости меня, нескладную.
     - Больно, мама?
     Евгений достал платок и осторожно вытер лицо матери.
      - В боку немножко, а так ничего,  так  все  хорошо.  Мне  и  до  этого
что-то нездоровилось.
      - Может, за врачом съездить?
      - И-и-их, сынок! Всю жизнь без них обходилась, а теперь и подавно.  Ты
не беспокойся. Отлежусь - и все как с гуся вода.
     На дворе смеркалось. Иван Ильич зажег лампу. За окном  пьяно,  по-бабьи
плакал  Николай,  глухо,  с  причитаниями  голосила  Нюрка.  Временами   они
переставали плакать и начинали ругать друг друга. Тогда  звонко  закатывался
Ванятка, будто жалея его, мычала корова, и на них  зло  лаяла  собака.  Было
неуютно и жутковато...
     Всю ночь  просидел  Евгений  у  постели  матери.  Рассказывал  о  своей
городской жизни, о работе, вспоминал жену,  дочь.  Мать,  морщась  от  боли,
молча слушала и ласково  гладила  его  руки.  За  печкой  свиристел  старый,
знакомый сверчок, маленьким пожаром металось в лампе пламя.
     Евгению было хорошо  рядом  с  матерью.  Порой  ему  казалось,  что  он
вернулся в детство и сидит,  как  прежде,  рядом  с  ее  теплой  постелью  и
слушает сказку. Ему и странно, и как-то по-особенному хорошо, и  он  боится,
что сейчас сказка кончится и мать погладит его  по  голове:  "Ложись  спать,
сынок. Ужа поздно. Скоро петухи прокричат".  Ему  и  хочется  и  не  хочется
спать, и тысячи вопросов сверлят мозг, а мать ласково шепчет:  "Спи,  сынок,
спи. Завтра еще расскажу".
     Она и сейчас витала где-то рядом, его детская  сказка.  Он  чувствовал,
как она шевелится в темных потрескавшихся  углах  горницы,  ее  запах  висел
рядом с ним, исходил от рук матери, от ее голоса, мягкого, немного  грудного
и  чистого.  Евгений  замирал,  боясь  спугнуть  сказку.  Затихала  и  мать.
Закрывала глаза и лежала неподвижно. Сын  видел  ее  спокой-но  вздымающуюся
грудь, глубоко впавшие глаза, прикрытые темными веками,  седые  пучки  волос
на голове.  "Нелегкими  были  твои  дороги,  мама",  -  думал  он.  К  горлу
подкатывал комок. Евгений глотал его и вновь начинал говорить.
     На дворе трижды прокричал петух.
      - Иди спать, сынок, - тихо сказала мать.
      - Позволь мне посидеть, мама. Расскажи что-нибудь. Тебе  ведь  есть  о
чем рассказать.
     Они молчали. Екатерина Ивановна взяла сына за руку,  погладила  и  чуть
слышно заговорила. По селу, от двора к двору, неслась петушиная  перекличка,
за печкой умолк уставший  сверчок,  в  окна  сочилась  густая,  непроглядная
ночь.
     Мать  говорила  медленно,  часто  останавливаясь,  будто  собираясь   с
мыслями, и перед сыном во всех подробностях вставала  ее  жизнь  -  трудная,
сложная, горькая, как отцветшая  осенняя  полынь.  Из  ее  рассказа  Евгений
воочию увидел войну. Без боев, без  пожарищ,  без  взрывов  -  такой,  какой
ворвалась она в далекий от фронта поселок, оборванная,  холодная,  голодная,
в кровавых мозолях, с огненными строками солдатских  писем  и  жуткими,  как
сама смерть, "похоронками". Мать  иногда  плакала,  но  тихо,  незаметно,  и
только по изменившемуся голосу сын догадывался об этом. Тогда он  гладил  ее
седые волосы, и она, как ребенок, успокаивалась.
     Евгению было трудно слушать исповедь матери. Он видел, что и ей не  все
легко рассказывать, но вместе с тем чувствовал - иначе  она  не  может.  Она
долго ждала этой трудной минуты и вот дождалась. Она боялась  ее,  а  теперь
страх прошел, и ей становилось легче.  Будто  та  ноша,  которая  давила  ей
плечи и прижимала к земле, медленно улетучиваясь, делалась легче. И ей  было
радостно и больно с ней расставаться. Радостно оттого, что наконец  исчезнут
все непонятные вопросы, которые  не  могли  не  возникнуть  у  ее  сына,  на
которые он конечно же искал ответа, но не у нее, своей матери,  а  у  других
людей. Она должна была рассказать правду, а сын  -  знать  ее.  Больно  было
потому, что этот  рассказ  раскрывал  ее  жизнь,  ее  большую,  незаживающую
рану...
     В те далекие предвоенные годы, о  которых  Евгений  мало  что  знал,  у
Екатерины Ивановны Кудряшовой была семья. Большая, дружная. Мир  и  согласие
царили в просторном доме. По вечерам и праздникам на  звук  единственного  в
селе граммофона сходились на посиделки и стар и млад. До  горластых  петухов
не смолкали под мохнатой  соломенной  крышей  старинные  деревенские  песни.
Жужжали прялки, звонко били крепкие каблуки  в  сосновые  переборы  пола,  и
обдавали жаром задорные девичьи частушки. Дым валил коромыслом из  раскрытых
форточек, от басистого  хохота  ребят  звенели  стекла  в  широких  окнах  с
нарезными наличниками.
     А потом  пришла  война...  Проскакал  по  селу  на  взмыленном  жеребце
Мишка-табунщик, крича что было сил:
      - Война! Гитлер напал!
     И заголосили бабы...
     В один день опустело село. Ушли на фронт и Катеринины мужики  -  муж  и
старший сын. Страшным сном остался в памяти  Екатерины  Ивановны  тот  день.
Сиплый, протяжный гудок паровоза, вой баб и слова сына: "Мы вернемся,  мама,
жди нас!" - только и запомнились ей. А потом она уж и сама не  помнила,  как
шла домой, назад, по бурому недокошенному полю колхозного ячменя,  и  падала
на землю, и, захлебываясь, плакала навзрыд.
     И потянулась жизнь от письма до письма. А скупые  на  слова  солдатские
треугольники шли редко. Ночи просиживала Екатерина  Ивановна  над  письмами,
вчитывалась в каждое слово, старалась понять что-то недосказанное, а  потому
очень важное. Утром шла со всеми в поле и до темной ночи,  до  помутнения  в
глазах косила, молотила, таскала на себе тяжелые мешки с хлебом к вагонам  с
суровой надписью "НА ФРОНТ". В  короткие,  как  мгновение,  передышки  остро
чувствовала ноющую боль под ложечкой и неотступный стук в  висках:  "Как  же
они там? Господи, сохрани им жизнь..."
     А однажды, поздним вечером осенью сорок  первого  года,  истошный  крик
разорвал тишину:
      - Катеринин старшой погиб!
     Не поверила мать.  Босиком  добежала  до  середины  села,  схватила  за
истрепанную  кофтенку  плачущую   почтальоншу   и,   приговаривая:   "Врешь,
врешь!" - била до тех пор, пока обе без сил не повалились на мерзлую землю.
     "Не плачь, мать. Мужайся! - утешал измятый солдатский треугольник. -  Я
отомщу за сына фашистским гадам! Береги младшого".
     А шестнадцатилетний младшой,  размазав  по  курносому  носу  слезы,  не
спросясь, ушел на фронт.
     Совсем опустел дом Кудряшовых. Чужими в нем стали лавки,  окна,  старый
граммофон,  холодные,  пустые  кровати.  Некуда   деться   стало   Екатерине
Ивановне. В груди поселилась боль, которая жгла днем и ночью.
     "Прости меня, моя милая мамочка, - писал с дороги  младшой,  -  ведь  я
мужчина. Мое место рядом с отцом. Пока не  отомщу  этим  людоедам  за  Женю,
домой не вернусь. Береги себя, родная, ты нам очень нужна".
     В колхозе одна за другой  от  бескормицы  и  непосильной  работы  дохли
лошади. И, обессилевшие от недоедания и постоянного страха за тех,  кто  был
там, в том  страшном  далеке,  где  жизнь  и  смерть  потеряли  свою  грань,
впрягались женщины в сохи и бороны; растирая лямками  плечи,  пахали  землю,
бросали в нее последние зерна и, придя домой, падая  от  усталости,  утешали
своих голодных детей, что скоро заколосится  это  политое  потом  и  слезами
поле и даст долгожданный хлеб. А пока надо ждать и терпеть...  Им  "там"  не
легче.
     Исступленно работала Екатерина Ивановна и болью от  растертой  в  кровь
спины глушила неутихающую боль в сердце.  После  работы  еле  добиралась  до
своей избы и падала  в  изнеможении  перед  иконами:  "Матвеюшка,  свет  мой
ненаглядный, как ты там, где ты? Благослови и сохрани тебя бог..."  Тянулась
перекреститься - и не могла поднять до лба обессиленной руки.
     Не успели высохнуть слезы на глазах, еще огнем горела душа  от  прежней
потери, а в дом пришла другая беда. Вскрыла  мать  пакет  и  закаменела:  "В
Н-ском полевом госпитале от тяжелых ран скончался ваш муж, Кудряшов Матвей
     Васильевич".  Собравшиеся  соседи  испуганно  смотрели  на  неподвижную
вдову и уговаривали:
      - Ты поплачь, Катя, легче  станет.  Поплачь,  голубушка.  Она  подняла
шершавые, потрескавшиеся руки к лицу, хотела сдавить подступивший крик и  не
смогла.
     Спустя неделю получила письмо. Сын писал: "Через час наш батальон  идет
в атаку. Благослови меня, мама".
      - Береги себя, Петенька, одни мы теперь остались, - шептала мать.
     А долгими зимними ночами стояла на коленях перед иконами и  со  слезами
упрашивала:
      - Господи! Сохрани его. Один он у меня, как перст, остался.
     Равнодушно и безучастно  смотрели  из  промерзшего  утла  комнаты  лики
святых, и казалось, они сами готовы спрятаться за  коптящий  язычок  лампады
от разыгравшейся за окном январской стужи.
     А  на  село  черным  вороньем  летели  "похоронные".  И   падали,   как
подкошенные, вдовые бабы и выли в  безысходной  тоске  жутко  и  неутешно  в
холодных, истопленных избах.
     Лютой зимой сорок третьего года Екатерина Ивановна  заболела.  Отослала
свои валенки на фронт, сама, работая на  ферме,  обморозила  ноги.  Вылечила
бабка Устинья. Начала было помаленьку ходить, а тут...
     Постучался почтальон.  Долго  сморкался  в  засаленный  рукав  фуфайки,
потом отвернулся и, давясь словами, выго-ворил:
      - Тебе пакет... Катерина... казенный...
     Огнем полоснуло глаза: пропал без вести...  Запрыгали  печатные  буквы,
подскочила и завертелась круглая фиолетовая печать.
     "Пропал без вести, пропал без вести, пропал без вести..."  Остановилась
посреди комнаты Катерина и дурным голосом вскрикнула:
      - Что же это такое,  люди?  Господи!  Да  будь  ты  проклят  вместе  с
фашистами!
     Очнулась ночью. Стенные ходики упрямо выбивали: нет, нет,  нет...  жив,
жив, жив...
      - Петенька, сыночек мой, как же я теперь одна-то?
     Что-то перевернулось в душе матери  с  того  дня.  Не  поверила  она  в
гибель своей семьи. Каждый день писала письма на фронт, отсылала  по  старым
адресам  и  терпеливо  ждала  ответы.  Почтальон  обегал  ее   дом,   боялся
встречаться с ней, А  она  ждала.  Стирала  старые  рубашки,  И  все  что-то
приговаривала. Штопала их, катала рубелем, аккуратно складывала в сундук,  а
через неделю начинала все сначала.
     "Врут эти бумажки! Не верю  я  им!  Разом,  в  одночасье  заявятся  мои
ненаглядные. Войдут в избу, сперва Матвей, потом Женя,  а  за  ними  Петя  и
скажут: "Здравствуй, мать, вот  и  мы  возвернулись.  Что  же  граммофон  не
заводишь, гостей не скликаешь? Давай нам нашу  одежку,  праздновать  будем!"
Бумажки они и есть бумажки. Они и по ошибке могли прийти. Не верю им".
     Летом  сорок  четвертого  вернулся  с  фронта  Михаил-табунщик.  Первый
инвалид на селе и первый человек, вернувшийся оттуда. На него  смотрели  как
на чудо. Ощупывали руки, прикасались к обрубку ноги; не  верилось,  что  это
он, их односельчанин, лихой мужик, балагур, - и вот живой, и вот калека.
     Екатерина Ивановна целый  месяц  допрашивала,  не  встречал  ли  он  ее
сыновей и мужа. Заставляла вопомнить, плакала, умоляла и  была  уверена:  он
непременно встречался с ними, но  почему-то  скрывает  это  или  по  ранению
тяжелому забыл все.
     Потом пришла победа. Однажды вместе со всеми пошла на вокзал  встречать
возвращающихся фронтовиков  и  Екатерина  Ивановна.  Нарвала  букет  степных
ромашек и пошла. Играла музыка, вокруг плакали, смеялись,  а  мать  металась
от одного  солдата  к  другому,  расспрашивала.  Когда  все  разо-шлиоь,  на
опустевшем перроне остался лежать мокрый от слез ее букет.
     С тех пор никто не видел слез на ее  глазах.  Затаилась,  замкнулась  в
себе Екатерина  Ивановна.  И  только  долгими  ночами  под  разудалые  песни
вернувшихся с фронта односельчан горько плакала, закрывшись в  пустой  избе.
Как тень бродила из угла в угол, зажигала  свет,  рассматривала  фотографии,
читала старые письма, а потом, схватившись за волосы, каталась по  холодному
глиняному полу, затыкая платком рот:
      - Где же вы, родные мои? Соколы вы  мои  ясные!  На  кого  ж  оставили
меня, сиротинушку горькую?..
     А жизнь шла своим извечным чередом.  Люди  пахали  землю,  сеяли  хлеб,
растили детей. Село трудно, со  стоном  залечивало  раны  войны,  входило  в
мирную жизнь. Не отставала от всех и  вдова  Кудряшова.  Работала,  не  щадя
себя, усталостью заглушала незатухающую боль. Все дальше  позади  оставалась
война.
      - А тут новый председатель колхоза, Иван Ильич,  -  рассказывала  сыну
Екатерина Ивановна. - А от моих ни слуху ни духу. "Не вернутся они, Катя.  С
этой войны многие не вернулись, - увещевал Иван. - Не жди.  Не  будет  чуда.
Выходи за меня замуж".
     Поначалу я и думать об его словах не желала. Пужали они меня.  Стороной
обходила немилого. А ночью лежу, бывало, в  холодной  постели  и  наплачусь,
нарыдаюсь сама с собой, и будто бес мне подсказывает,  шепчет  на  ухо:  "Не
дождаться тебе твоего Матвеюшку, сгнили его белые косточки  в  сырой  земле,
так и будешь одна век свой вдовой вековать". А на другое ухо  другие  слова:
"Врет казенная бумажка, не может того быть, чтобы его в живых не  было.  Иль
ты уж и забыла его?" Встану, сниму со  стены  портрет.  "Матвеюшка,  говорю,
сокол ты мой ненаглядный, где ж ты пропадаешь, промолви  хоть  словечко".  А
он смотрит на меня так грустно, будто заплакать хочет, и молчит.  Сколько-то
ночей таких было - и не счесть. А Ваня проходу не дает:  "Выходи,  Катерина,
за меня, люба ты мне, жизни нет без тебя". Цыгане как-то проезжали по  селу.
Дай, думаю, погадаю. Как сейчас помню, подошла к цыганке,  к  старой  такой,
усы черные под носом. Взяла она мою руку - и как обухом по  голове:  "Камень
лежит у тебя на сердце, милая. Не дождаться тебе твоего короля". У меня  так
и брызнули из глаз слезы. "Что ж ты, окаянная, говорю,  брешешь?  Я  ж  тебе
последнюю картошку  отдала,  думала,  ты  доброе  слово  скажешь,  весточкой
обнадежишь, а ты..." В ту же ночь сон приснился: Матвей мой идет по полю  ко
мне навстречу. Рожь густая, с  головой  скрывает  и  цветет  будто.  Зеленые
облака плывут над ней. Я кричу ему: "Матвеюшка, вот  я,  твоя  Катя!"  А  он
хмурый такой, проходит мимо и не смотрит на меня. Хочу сдвинуться  с  места,
следом побежать - и не могу. "Мотя, хоть поглядеть дай  на  тебя",  -  прошу
его. А он обернулся и  говорит:  "Не  время  нам  любоваться,  миловаться  с
тобой, Катя. Война идет. Людей убивают. Петю с Женей наших убили".  -  "Врут
про это, Мотя! - кричу ему. - Не верь! Живы они,  и  ты  жив!  Ведь  жив  же
ты?!" Тут вроде бы Иван Ильич появился. Взял меня за  руки  и  говорит:  "Он
солдат, Катя! На всю жизнь солдат. Всю жизнь он  будет  воевать.  Война  для
него никогда не кончится, потому что он убит в бою".  Закричала  я  тогда  и
проснулась. С тех пор страх на меня нашел. По ночам бояться стала. А чего  -
и сама не пойму. Как дите малое, завернусь с головой в одеяло  и  дрожу  как
лист осиновый. Бабку Матрену на ночь приглашала. До полночи, бывало,  лежим,
не спим, все гадаем: а может, жив? Потом как-то говорит она  мне:  "Выходила
Сы ты, Катерина, замуж за председателя,  чего  горе  одной  мыкать?  Мертвым
ничего  уж  не  надо,  живым  жить...  Мужик   он   хороший,   не   ветрогон
какой-нибудь. Чего брезгуешь?" Будто порчу на  меня  напустила.  Забывать  я
стала Матвея своего. Туман между нами лег. И  Иван  Ильич  не  постыл  вроде
стал. Дальше - больше...  Встречаться  начали.  Слова  мне  разные  говорил.
Милой называл. Я поначалу только плакала. Уж и сама не знаю отчего. Вроде  и
сладко становилось от его слов, и в эту сладость будто  кто  полынь  полевую
кидал. Все Матвей перед  глазами  стоял.  Голос  его  вспоминался,  ласки...
Ивана  Ильича  раз  Матвеем  назвала.  Он  ничего,  не  обиделся.  "Пройдет,
говорит, Катя, пройдет. Бороть  только  надо  себя,  и  все  пройдет.  Живым
живое..." И все расписаться предлагал. А я обождать говорила. Тут свадьба  v
табунщика... Впервые за пять лет выпила.  Да  так  на  душе  у  меня  как-то
непонятно стало, что и ума не приложить. Будто я это и не я.  Голоса  разные
во м"е заговорили.  Жалеть  стали  мою  вдовью  судьбу,  и  что  жизнь  мимо
проходит, и зачем тогда жить на белом свете, если, как березонька  во  поле,
одна-одинешенька, прихилиться  не  к  кому.  А  тут  свадьба  идет.  Пляшут,
"горько" кричат... И Ваня рядом. Глаз от меня не отрывает.  А  в  них  такая
тоска, что и высказать невозможно. Екнуло у меня в груди, и будто я на  свет
вновь народилась. И легко и просто все сделалось. Думала,  что  в  тот  день
вся не выпляшусь, не выпоюсь. Словно вода в  половодье,  нахлынуло  на  меня
веселье... Потом ушли со свадьбы. Почти  до  утра  по  степи  гуляли.  Домой
пришли, глянула я на стенку, а там  Матвей  мой...  "а  портрете...  Головой
качает: "Что  ж  ты  наделала,  Катя?  Не  дождалась,  значит,  мужа  своего
законного, суженого своего?" И, как наяву, вижу - слезы у  него  из  глаз...
Закричала я тогда как безумная и выгнала Ивана Ильича. А  дня  через  два  в
соседнем селе солдат объявился. В самом начале войны "похоронка" была, а  он
жив оказался. Сынок, а может, и из моих кто жив? Бывает ведь...
     "Бывает ведь..." Евгений рывком поднялся со  стула,  прошел  из  одного
угла в другой, приблизился к кровати матери и упал на колени.
      - Мамочка, родная, как же ты так?.. Где ты брала силы?
      - Не надо, Женгоигка, успокойся, сынок. Все то уже позади.
     А позади был труд. Ежедневный, с  кровавыми  мозолями,  от  восхода  до
захода солтща. Не щадила себя Екатерина Ивановна. Близость с Иваном  Ильичом
ожесточила ее. И она мстила самой себе за  случившееся,  Ненавидя  я  его  и
себя лютой ненавистью, которой не было предела, она истязала  себя  работой,
истязала зло и исступленно. Это  было  не  просто  самонаказание.  Нет.  Это
становилось ее ежедневной молитвой, каким-то чудовищным ритуалом, в  котором
она находила удовлетворение.
     В своей добровольной каторге мать работала за  четверых.  А  по  ночам,
оставшись одна, молила бога о прощении, до  изнеможения  приговаривая  перед
иконами:
      - Прости  меня,  Матвеюшка,  прости,  сокол  ясный,  меня,  распутную,
недостойную. Бес попутал  меня,  неверную.  Накажи  меня,  господи,  покарай
своей самой страшной карой.
     Совсем извела себя  Екатерина  Ивановна.  Упала  как-то  на  свекольной
плантации с тяпкой в руках без сознания и лежала  бледная,  похолодевшая,  с
открытыми глазами, не на шутку перепугав своих подружек.
      - Больше всех тебе надо, что ли,  Катерина!  -  говорили,  недоумевая,
одни.
      - Пожалей себя, голубушка, не мучь, не терзай, - говорили другие,  те,
кто был поближе и подогадливее.
     А через несколько месяцев, в пору затяжных осенних  дождей,  в  трудную
свекольную страду, хохотнула ей прямо в лицо  у  черного  свекольного  бурта
злая насмешница Аксинья:
      - Дюже подозрительно толстеть ты стала, Катюшка! Прям как на  дрожжах.
Аль недаром болтали люди про председателя-то?
     Не помнила себя мать в ту минуту.  Не  слышала  больше  ничего.  Только
сквозь слезы видела, как трясутся от смеха плечи баб, прыгают и кривятся  их
губы, дурным блеском сверкают  глаза,  и  чувствовала,  что  сейчас  сделает
что-то страшное, непоправимое, она не хочет этого  -  и  не  может  удержать
себя. До вил было три шага. Ноги сами тянули к ним. Она не хотела брать  их,
в груди что-то кричало,  протестовало  против  этих  четырехрожковых  острых
вил, но в глазах прыга