ужой, ненавистной и кровоточила.
      - Почему этого не произошло раньше? Почему, Натка? -  Он  обнял  ее  и
прижал к груди.
      - Прости меня. Я во всем виновата, - шептала Наташка. - Я давно  люблю
тебя. Видела, что и ты любишь меня, не ничего не  могла  с  собой  поделать.
Прости менй, Женечка! А сегодня...  не  знаю,  что  произошло  сегодня.  Мне
вдруг показалось, что я тебя больше никогда не  увижу.  Мне  стала  страшно.
Так страшно, как никогда...
      - Почему все так  нескладно  получается!  Нет,  я  поеду  с  тобой.  В
Сибирь, Арктику, на край света, только разреши!
     Женька целовал ее в глаза, щеки, нос, она покорно прижималась к нему  и
несмело отвечала на поцелуи. Над их  головами  громко  защелкал  скворец,  а
потом залился жаворонком. Из-за  края  земли  выплывало  огромное  оранжевое
солнце.
      - Это невозможно! - говорила Наташка. - Нам надо  учиться.  Готовиться
в институт. Нет, Женечка,  это  невозможно!  Мы  найдем  друг  друга,  будем
переписываться.  Ведь  найдем,  да?  Думаешь,  мне  легко?  Я  очень   люблю
тебя... - В ее глазах блеснули слезы.
     Женька  видел,  как  одна  слезинка  покатилась  по  щеке  я  упала  на
подбородок. Он хотел вытереть ее, но Наташка отстранилась:
      - Не надо, Женя, так мне легче. Дай я поплачу. Не утешай меня. - И  то
ли от этих слов, то ли еще от чего слезы обильно хлынули из ее глаз. Она  не
вытирала их. Не моргая, неотрывно смотрела в его лицо  и  повторялаэ  -  Мне
хорошо так, мне хорошо, я люблю тебя, Женя...
     Он опять целовал ее, исступленно, до боли, забываясь  и  растворяясь  в
этих поцелуях. А мимо него и через него плыли сад, небо, восходящее  солнце,
гомонящая песнями школа, и сам он плыл вместе с Наташкой в каком-то  сладком
полузабытьи...
     Потом они шли, взявшись за руки.  Навстречу  им  вставало  солнце,  дул
свежий ветер. Он  шелестел  Наташкиным  платьем,  раздувал  полы  Женькиного
пиджака.  Впереди  оранжево  блестела   река,   громадным   ковром   пестрел
ромашковый  луг.  Над  всем  этим  в  звоне  жаворонков  коряво  возвышались
обломанные лопасти старой мельницы.
     Женька потянул Наташу за руку, и они побежали.  На  лугу  за  мельницей
остановились.  Он  торопливо  нарвал  букет   степных   цветов   и,   смешно
раскланявшись, подал его Наташке.  Та  приняла  цветы  и  таким  же  смешным
реверансом пригласила на танец.
     Головки ромашек касались их ног, медленно кружилось  солнце,  мельница,
тихая степная речка, облака, и  Женька  тонул  в  голубом  омуте  Наташкиных
глаз.
     И  чудилось  им,  что  вверху,  на  перистых  розовых  облаках,   играл
огромный - вполнеба - оркестр. Музыкантов  не  было,  волшебные  инструменты
звучали сами, подчиняясь своему раскрасневшемуся дирижеру  -  солнцу.  И  не
было уже под ногами земли, они не чувствовали ее, а  будто  парили  над  ней
легко и свободно, слившись в одно целое,  радостное,  не  разделимое  ни  на
"я", ни на "ты".
     Прощались у мельницы. В обломанных  крыльях  скрипел  петер.  Весь  мир
поник, и  краски,  сиявшие  радужными  цветами  минуту  назад,  поблекли,  и
радость куда-то ушла, предала, осиротила. Женька  искал  слова,  которые  он
должен был сказать, и не находил. Наташа тоже молчала. На  том  берегу  реки
мычали коровы, звонко щелкал кнут пастуха.
      - Я приду провожать тебя, - сказал Женька.
      - Приходи с Витькой. Только не говори ему, что мы целовались.
     Опять замолчали. Вдали зелеными волнами перекатывались хлеба, над  ними
ярко разгорелось солнце.
      - Натка, неужели мы умрем когда-нибудь?
      - А ты боишься?
      - Я никогда не думал об этом, а сейчас ни  с  того  ни  с  сего  вдруг
пришло на ум. Я не о себе... И все-таки страшно.  Мельница  будет,  и  речка
будет, и цветы, а им... - он кивнул в сторону кладбища, - им уже  ничего  не
надо. В прошлом году мальчишку хоронили...  Понимаешь,  Ната,  там  и  любви
нет. Им никто не нужен. Никто...
      - Говорят, самолеты иногда разбиваются, - не глядя на Женьку,  сказала
Наташа. - Ты твердо решил в летное?
      - Кроме мамы, неба и тебя, у меня ничего нет.  Ты  только  не  ревнуй,
Наташа. Все это у меня перепуталось в сердце, перемешалось... А ты...  ты  -
это больно и хорошо, очень хорошо! Я даже не знал, как это хорошо!
      - У  меня  тяжелое  предчувствие,  как  будто  мы  навсегда,  насовсем
расстаемся. - Наташка подошла к нему и рывком ткнулась в его грудь. -  Женя,
мы встретимся еще? Скажи, встретимся?
      - Наташа, я найду тебя! - Он умолк. - Я очень люблю тебя, Ната.
     ...Последнее письмо от Наташки Женька получил  в  институте.  Он  долго
ждал и мучился от этого ожидания. Проходила неделя, другая, а писем  все  не
было. Он писал матери, спрашивая, может быть,  Наташа  написала  по  старому
адресу, в деревню. Но получил сочувственный ответ: нет,  сынок,  писем  тебе
не было.
     А накануне того дня, когда ему вручили это последнее письмо, в  Женькин
сон пришла Наташка. Он сразу  проснулся,  вскочил  с  постели  и  сел.  Было
раннее утро, город еще спал, и ничто не нарушало тишины. Женька  прислушался
и замер: высоко в небе еле-еле  слышно  пел  жаворонок.  Евгений  зажпл  уши
руками, потом отвел их - пение продолжалось.  В  ею  глазах  всеми  красками
вспыхнула степь, и закружилась по ней в белом  бальном  платье,  как  чудное
видение, Наташка. Женька ойкнул и ущипнул себя: не сон ли это.
     Потом было много таких зорь, не счесть ночей, когда в его сны  уже  без
спроса и против желания врывалась Наташка, и тогда  ночь  кружилась  звонким
хохотом, прощальным школьным вальсом: "Сюда  мы  ребятишками  с  пеналами  и
книжками..." В горле стоял комок, больно ныло сердце, я кричала тогда  чужая
темень: "Вырви  из  сердца,  как  полынь-траву  с  поля!"  Холодно  сверкали
звезды, белым криком буи"  товала  луна.  А  ветер  опять  шелестел  бальным
платьем и шеп" тал: "Любимый, родной..."
     ...В комнату молча вошел Иван Ильич,  взял  ведро  и  вышел.  Дождь  за
окном усиливался. Подул ветер, и струи вода теперь наискосок секли  ветку  в
палисаднике. Далеко за гумнами глухо ударил гром, по стеклам потекли  частые
ручьи дождя.
     Евгений достал это последнее письмо, раскрыл его, но читать медлил.  Он
всегда брал его в руки с горьким чувством, но  в  этой  горечи  было  что-то
светлое и волнующее.
     "Здравствуй, Евгений! Я долго не писаТта тебе. Прости, я сама  мучилась
от этого. К счастью или к несчастью, в нашей жизни наступают моменты,  когда
надо остановиться, серьезно подумать и, решившись, поставить все  точки  над
"и". Кроме свободы, свободы чувств, есть необходимость  и  действительность.
Мы уже давно не  дети.  Не  знаю,  к  сожалению  или  к  радости.  Наверное,
все-таки к сожалению. Потому что вса то,  что  когда-то  казалось  абсолютно
верным, единственно правильным,  бесспорным  и  вечным,  соприкоснувшись  со
време" нем и расстоянием, потеряло свою категоричность.
     Даже вот не знаю, зачем тебе пишу, прибегая к таким  рассуждениям,  ищу
каких-то окольных путей. Нет, я не боюсь обидеть  тебя.  Знаю  -  ты  умеешь
понимать, и у тебя  есть  мужество.  То,  что  было  между  нами,  останется
навсегда о нами и в нас. Это наше, и его никто никогда не отнимет у нас.
     Увлечения тоже бывают иногда такими же красивыми и сильными,  как  сама
любовь.
     Я прощаюсь с тобой, и, поверь, мне очень больно и тяжело  сейчас,  и  я
плачу над этими строчками, потому что прощаюсь с самым дорогим,  что  бывает
в человеческой жизни: прощаюсь с детством и юностью. Иные  стремления,  иные
увлечения уже будоражат нас, и от этого никуда не спрячешься, это жизнь.
     Я боюсь написать "до свидания", потому что не хочу врать  ни  тебе,  ни
себе..."
     "А может, так было бы лучше для обоих? -  подумал  Евгений.  -  Нет!  -
будто не он, а кто-то другой решительно сказал  за  него.  -  Наверное,  это
все-таки счастье, что мы  опять  встретились  на  том  институтском  вечере.
Сейчас еще не поздно разбудить в ее  душе  все  то  хорошее,  что  было.  Не
исчезло же оно бесследно!"
     На  дворе  смеркалось.  Дождь  проходил  стороной,  облака  уплывали  в
сторону Волчьего лога, и он  супился,  казался  мрачным,  словно  обиженным.
Другая оконечность деревни, что была ближе  к  Грунькиному  лугу,  наоборот,
светлела, очищалась от туч, будто прихорашивалась в  ожидании  первых  лучей
солнца.
     Ветла под окном выпрямилась, помолодела и, любуясь  собой,  расправляла
ветви. Под стрехами чирикали воробьи, и  первая  ватага  ребятишек,  засучив
штаны, вприпрыжку поскакала по лужам.
     Гроза еще урчала, но уже  далеко,  еле  слышно,  ветер  стихал,  и  все
предвещало,  что  ночь  будет  чистой,  тихой,   с   обильным   августовским
звездопадом.


                               Глава седьмая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

     У Павловки автобус свернул вправо,  и  клубы  придорожной  пыли  скрыли
Добринку. Через минуту автобус выполз на пригорок,  она  вновь  появилась  в
поле зрения, печально качнула крышами и пропала. Теперь уже насовсем.
     Евгений прильнул к окну, надеясь еще раз взглянуть на родные места,  но
лишь знойное марево тягучими волнами плыло по горизонту да элеватор,  словно
заблудившийся в безбрежном море великан, одиноко маячил вдали.  Потом  и  он
исчез, утонув в жарких волнах летнего дня. На душе у Евгения стало горько  и
сиротливо.
     За окном простирались поля хлебов,  по  ним  пылили  комбайны,  и  пыль
густым серым шлейфом лениво  ползла  над  стерней  куда-то  в  сторону,  где
мохнатой черной шалью раскинулся свежевспаханный пар. "В городе  не  увидишь
такого", - подумал Кудряшов и вздохнул.
     Подпрыгивал на ухабах автобус, и вместе с ним взлетали и  проваливались
поля,  то  показывая  свою  необъятную  ширь,  то  укорачиваясь,  неожиданно
спрятавшись за пригорком. Жирными, лоснящимися на солнце  стаями  шарахались
от дороги скворцы, черной тучей взмывали вверх и тут  же  тяжело  опускались
позади в дорожную пыль.
     В автобусе  было  жарко,  тряско,  сонно.  Изредка  дремоту  пассажиров
нарушало как бы невзначай или спросонья брошенное слово, к  нему  с  ленивым
удивлением  прислушивались,  будто  говоря:  к  чему  это  здесь?  И   опять
монотонно гудел мотор, сонно покачивались  на  своих  сиденьях  люди,  думая
одним им известные думы. "Им хорошо! - внезапно кольнуло  Кудряшова.  -  Они
дома. А если нет, так сегодня или завтра вернутся. Будут видеть свою  степь,
слушать ее ковыльные песни... И запах родины не покинет  их.  Родина...  Она
есть у каждого. По крайней мере должна быть у каждого. Иначе как  же,  когда
подступит беда? Где взять силы, чтобы одолеть ее? Да и радость  разделить  с
кем? Вот и мама, и Иван Ильич... Эта земля дала им  силы.  Я  виноват  перед
ними. Я не имел права так думать об Иване Ильиче. Что я знал о  его  жизни?!
Если бы мне посчастливилось прожить свою  жизнь  так  же  честно,  моя  дочь
могла бы гордиться своим отцом".
     Евгений смотрел в окно и представлял мать, отца, те дни, что  провел  в
родном селе. Он уже не замечал ни сонной атмосферы автобуса,  ни  мелькающих
за окном полей - все  это  отошло  на  второй  план,  виделось  расплывчато,
несвязными отрывками, словно во  сне.  Память  день  за  днем  с  поражающей
ясностью восстанавливала все виденное  и  слышанное.  Всплывали  знакомые  и
незнакомые лица, но чем-то удивительно похожие друг  на  друга.  И  странное
дело, Евгении видел и представлял не только судьбы  своих  родителей,  но  и
судьбы всего села. Они так переплелись со всеми остальными, что отделить  их
и проследить в отрыве друг от друга было невозможно.
     Не было уже тряской,  размытой  дождями  дороги,  жаркого  автобуса.  В
мыслях вырастала родная деревня военной поры.
     "Сынок, а может, они живы? Бывает ведь..."
     Кудряшов сжал ладонями виски и опустил голову. Голос  матери  прозвучал
так ясно, что показалось: она здесь,  рядом,  и  опять  уже  в  который  раз
задает этот вопрос. Он увидел ее лицо и  глаза.  Глаза,  в  которые  смотрел
миллион раз, а такими видел впервые. В них была непонятная ему  вера  в  то,
что они вернутся с войны. Ее Матвеи, Петя, Женюшка...
     "Мама, родная, - думал Евгений. - Как же  ты  так?..  Одна  двадцать  с
лишним лет в трудной борьбе с собственным сердцем. Мертзыг  не  возвращаются
с войны. Где ты брала столько сил? Прости мне мою глупость, прости,  что  не
понимал тебя и приносил огорчения. Прости, родная!"
     По лицу Кудрашова катились слезы. Он не вышрал их, не прятал.
     "Сынок, а может, они живы? Бывает ведь..."
     Евгений  отк"нулся  на  спинку  сиденья,  закрыл  глаза.  "Мертвые   не
возвращаются с войны... Война... Как это дико и жестоко!"
     Он посмотрел в окно на поля хлебов, взглядом поймал трепещущую  в  небе
точку жаворонка, вспомнил Ивана Ильича, как тот рвбко, будто стесняясь  его,
своего сына, подал на прощание руку и, смотря куда-то вбок,  сказал,  славно
попросил милвстыни: "Навещай нас, сынок".
     И Евгений в ту минуту  потянулся  было  к  отцу,  но  в  сердце  что-то
закрылось и остановило его. Сейчас он  горько  сожалел  об  этом.  Он  вдруг
понял, почувствовал, что человеческое счастье не приходит само, что за  него
надо бороться, счастье надо завоевывать, и за то, что он, Евгений  Кудряшов,
живет, дышит, аавлачено крсвью, болью, страданиями. И опять, как тогда,  при
встрече с матерью, он ощутил, что его разлад с женой мелок и даже  постыден.
Надо начинать новую жизнь. Достойную жизнь!
     Позади громко заговорили. Кудряшов прислушался.
      - Зря ты, Маша, вытурила его, - говорила женщина. - Как-никак мужик  в
доме. И дети... Что ты с ними одна-то?
      - Ох, кума! - вздохнула Маша. - Ошстылело мне все! Пьяница  проклятый!
Да и руки стал прикладывать. А что ж дети? Маринка уже большая.
      - Алименты платит?
      - Не хочу я его денег. Грязные они!
      - Это ты зря.
      - Обойдусь!
     "Обойдусь... - повторил про  себя  Евгений.  -  Неужели  и  Наташа  так
сказала бы? Почему так случается в жизни: с живыми не уживаются, по  мертвым
тужат?  Отчего  меняются  человеческие  характеры?  Что   заставляет   людей
изменять своим идеалам, ранее поставленным  целям?  Неужели  мещанский  уют,
жажда наживы сильнее высоких, чистых стремлений?"
     Автобус выехал на асфальт и легко покатился  по  дороге.  Трясти  стало
меньше. Евгения охватило  нетерпение.  Хотелось  скорее  попасть  домой.  Ои
закрывал глаза, погружался в полудремотное состояние, но  снова  видел  свою
деревню...
     Он любил наблюдать ее от восхода  до  захода  соляид.  Вот  первый  луч
вырвал из сумерек крыши изб, зайчиком запрыгал  от  окна  к  окну,  в  степи
завели свои песня жаворонки,  вде-то  за  гумнами  высокой  протяжной  нотой
пробудился  ч.шбнс,  -  и  загомонило  село  сонными  голосами.   Шумели   и
суетились- все: дети и взрослые, птицы и животные. Даже колодезные  журавли,
двери домов и сараев и  те,  казалось,  в  этой  утренней  суматохе  скрипят
громче  обычного.  Потом  все  затихало  -  люди  завтракали.   Позавтракав,
степенно  выходили  из  домов,  собирались  в  группы  и  крикливой   толпой
двигались от одного края села к другому. Долго еще  слышался  удаляющийся  в
поля  шум  голосов,  затем  они  стихали,  опустевшие  избы  настои  роженно
замирали, " повисшая над селом тишина была  похожа  на  тишину  предгрозовой
степи.
     Евгений брал книгу и брел в степь; Но читать не  хотелось.  Ложился  на
спину в смотрел  в  небо,  на  степь,  на  бегущий  волнами  ковыль.  Многое
передумал за эти часы Кудряшов.
     С поля доносился первый залп запущенного матера, он  рассыпался  частой
пулеметной  дробью,  к  нему   дружно   присоединялись   другие,   сливались
в,натужном реве, и начинался каждодневный бой за хлеб.
     С заходом  солтща  смолкали  машины,  над  полями  повисала  тишина.  В
деревню врывалась  песня,  возбуждекиые  голоса,  звон  подойников,  мычанье
коров, сладковато-терпкий запах земли. Светлячками в окнах вспыхивали  огня,
приветливо мерцали в ночи и, будто сговорившись, гасли, впуская в  притихшие
избы долгожданный сон.
     Назавтра повторялось все сначала.
      - Оставайся, Женя, -  просила  мать.  -  Перевези  Наташу,  Людочку  и
живи-. Строители, чай, и здесь нужны. Погляди, как район строится.
      - Легко сказать "перевези", -  задумчиво  отвечал  он,  ..В  небольшом
селе  автобус  остановился.  Евгений  вышел  и  жадно  затянулся  сигаретой.
"Табаку в тайник так и не насыпал, - неожиданно подумал он.  -  В  следующий
приезд обязательно насыплю. А когда теперь еще приеду?" В  автобусе  впереди
сидели две новые пассажирки.
      - Ты смотри там! - строго говорила та, что постарше.  -  Это  тебе  не
село! Поменьше на парней поглядывай. А то  попадется  какой-нибудь  кобель..
принесешь в подоле и будешь нянчиться...
      - Ну что ты, мам, - смущенно возражала девушка.
      - Может, вернешься, Надь? Чего ты в этом городе не видела?  Кино  и  к
нам возят. Радиолу клуб закупил. А там, глядишь, звеньевой тебя  изберут,  в
начальстве будешь ходить.
      - Дядя  Коля  обещал  письмоносицей  устроить.  А  там  я  и  сама  на
какие-нибудь курсы поступлю.
      - Учеными все хотят  быть,  -  обиженно  заговорила  мать.  -  Кто  же
хлебушек растить будет? Старики скоро перемрут, а вы... чуть оперитесь  -  и
фьить в город, только вас и видели!
      - Что ж мне, век  в  девках  сидеть  в  своем  селе?  Или  за  Митюшку
Кондрахина замуж идти?
      - Пиши хоть чаще. Не забывай нас, стариков. В еде не  отказывай  себе.
Воздух там тяжелый, не чета нашему,  харчи  хорошие  требует.  И  еще  прошу
тебя, не  надевай,  Христа  ради,  городских  кургузых  юбок,  этих  "меню",
срамота одна.
      - Ну что ты понимаешь, мама? Это же модно!
     "Моя мама,  наоборот,  мечтала,  чтобы  я  в  городе  работал,  большим
начальником был, - мелькнула мысль. - Меняются времена".
     Задумавшись, Евгений  не  заметил,  как  автобус  подъехал  к  станции.
Кругом заворочались,  загалдели.  Взяв  чемодан,  Кудряшов  вышел.  По  небу
бежали темные клочкастые  тучи,  в  воздухе  пахло  дождем.  Ветер  гнал  по
перрону песок, заду-вал платья прохожих. "Дождь нужен, - подумал Евгений.  -
Мама каждое утро повторяла: "Дождика бы бог  послал.  На  картошку,  свеклу.
Погорит, родимая". Евгению дождь был не нужен. Он хмуро  смотрел  на  низкие
облака и по старой деревенской  привычке  думал,  что  погода  может  как-то
задержать его в пути: "Начнется распутица, не пролезешь".
     За вокзалом небо полоснула  молния,  раздался  глухой  удар  грома.  На
перрон упали крупные капли дождя. "Не зря парило, как  в  бане,  -  вспомнил
Евгений  жаркий  автобус.  -  Наташа  побежала   форточку   закрывать.   Вот
трусиха!  -  он  улыбнулся  и  поймал  себя  на  этом.  -   Соскучился",   -
удовлетворенно подумал он.
     Ветер подул с новой силой, совсем рядом с  раскатистым  треском  ударил
гром. Дождь усилился. Кудряшов ускорил шаг, а потом побежал.
     В поезде беспокойство Евгения усилилось. В автобусе он чувствовал  себя
еще дома, а пересев в вагон, сразу ощутил, как отодвинулось  от  него  село,
затуманились легкой дымкой
     деревенские впечатления. Поезд вез его домой, к жене,  доче-ри,  и  чем
ближе подвозил, тем свободнее чувствовал себя Евгений.
      - В карты сыграем? - предложили попутчики. Евгений соскочил  со  своей
верхней полки, взял стопку карт: "Скорее время пройдет". Но вникнуть в  суть
игры так и не смог, хоть и старался. Раздражали частые  и  долгие  остановки
поезда. "До Луны стало  легче  долететь,  чем  проехать  несчастные  семьсот
километров! - торопился Евге-ний. - А впрочем, какая  разница,  стоит  поезд
или идет! Записано в графике: пять часов утра -  значит,  в  пять  будет  на
месте. Ни раньше, ни позже". Но этот вывод мало успокаивал. Все равно  когда
поезд двигался, было легче.
     Он снова вспомнил мать, свое прощание с ней, скорб