и
посмотреть в небо, то покажется, что цветы растут далеко-далеко, на
     белых сугробах облаков. Узорчатая корона ромашки размещается  на  целом
облаке, и чудится, будто то совсем не облако, а огромная сказочная  ромашка.
И если осторожно тронуть головку пальцем, то пойдет такая  карусель,  что  и
рассказать трудно и обсмеяться молено.
     У Торфяного болота  будто  облитый  яичным  желтком  донник  и  веселые
стайки колокольчиков. Женька натирал донником грудь лошади,  и  потом  целый
день от его рук и от Чайки на целую версту  несло  острым  запахом  душистой
травы.
     Солонцы Женька не любил. Их  было  много  в  степи.  Такие  чистенькие,
беленькие, как наглаженная к празднику скатерть. Но на них ничего не  росло.
Солонцы были холодными даже в самый знойный день.
     А за солонцами... Там разливалась низкорослая сизая полынь  и  штилевым
океаном блестел на ветру свистун. День и ночь не смолкает его  тихий  свист.
Если лечь в свистун и, ни о чем не думая, смотреть на  облака,  можно  очень
скоро заснуть.
     Нет большего удовольствия на свете,  чем  мчаться  по  такому  полю  на
Чайке! От быстрой езды свистун сливается в сплошную  блестящую  поверхность,
и кажется, что лошадь скачет не по траве,  а  скользит  по  теплому  мягкому
льду. Дух захватывает от такой езды.
     У Чистого озера Женька нашел поляну с дикими розами. Вернее,  нашел  не
он, а Чайка. На всем скаку она вдруг резко замедлила бег и остановилась.  Не
поняв, в чем дело, он оглянулся и ахнул. Маленькая поляна была густо  усеяна
цветами. Степные розы поразили его своей яркой  красотой.  Оки  были  такими
маленькими, нежными и такими  ярко-красными,  что  казались  живыми  каплями
крови. С того дня в гриву Чайки и в белую челку на лбу всегда были  вплетены
розы.
     Особенно полюбились Женьке голоса степи.  Их  было  много,  и  все  они
разные. По ним он мог  определить  любой  ее  уголок.  У  Грунькиного  луга,
например,  всегда  плакали  чи-бксы  и  заливисто,  с  какими-то  особенными
коленцами стрекотали кузнечики.
     Над Торфяным болотом постоянно висели  болотные  чайки,  пикировали  на
блестящую гладь плеса и пронзительно пищали. В болоте  как-то  по-домашнему,
по-хозяйски квакали лягушки. Но тут они квакали не  так,  как  их  родичи  в
Заячьем болоте. Там голоса их были тоньше, а сам крик отрывистей, короче.  И
чайки туда не залегли. Но зато в камышах тоненькими голосками  перекликались
юркие синицы.
     Жаворонки над болотами и вблизи их не  водились.  Они  царствовали  над
степью. Особенно много их собиралось в южной се части,  что  ближе  к  селу.
Женька ложился в ковыль и, закрыв глаза,  слушал  трели  жаворонков.  Иногда
ему  начинало  казаться,  что  небо  увешано  волшебными  колокольчиками   и
пролетающие облака, касаясь  их,  заставляют  звенеть.  Он  быстро  открывал
глаза и удивлялся - колокольчики исчезали. Чайка паслась рядом. Она  уже  ни
на шаг не отходила от него.
     Наслушавшись вдоволь,  он  бодро  вскакивал,  седлал  Чайку  и  вольной
птицей мчался дальше. Его ждали степные розы, причудливые ромашки  на  сизых
облаках, его ждала степь - широкая, ласковая, доверчивая.
     А однажды... Был обычный  знойный  день.  Спасаясь  от  оводов,  лошади
жались друг к другу и, отбиваясь хвостами, пятились  к  прохладным  зарослям
болота. Чуть поодаль в  тягучих  волнах  марева  мохнатыми  шапками  плавали
соломенные  крыши  села.  Под  тяжестью  жары  трава  пригибалась  к  земле,
скручивалась в трубочки и желтела. Женьку мучила жажда. Теплая  вода  болота
не утоляла ее. До родника у Волчьего лога было далеко. Да и  гнать  в  такую
даль и жару Чайку не хотелось. К тому же давно и не менее,  чем  эта  жажда,
Женьку сжигало желание проскакать на лошади  по  селу.  Ему  был  совершенно
непонятен категорический запрет матери делать это. А сегодня как раз  ее  не
будет дома до  самого  вечера.  И,  подстегиваемый  двойной  жаждой,  Женька
решился...
     У крайней избы он поплевал на  ладони,  застегнул  на  рубашке  верхнюю
пуговицу и, выпятив грудь, торжественно въехал в село. Из  придорожной  пыли
поднялись взлохмаченные куры и,  кудахча,  шарахнулись  к  домам.  Улица  до
самого конца была пуста. "Поумирали, что ли!" - недовольно подумал Женька.
     В  середине  села,  около  Зубчихиной  загородки,   мелькнула   пестрая
Колькина рубашка и скрылась за ветлой. "Вот  вы  где,  голубчики!  -  как-то
сладко замерло у Женьки  в  груди,  он  гикнул  и  отпустил  поводья.  -  Ну
смотрите!"
     Чайка взмыла передними ногами вверх и мощным  прыжком,  словно  стрела,
выпущенная из лука, рванулась вперед. Сначала Женька ничего не  видел  и  не
слышал. Только чувствовал, как по голому животу скользит прохладный ветер  и
щекотно обнимает его Чайкина грива. Потом мелькнула пестрая  рубашка  Кащея,
разлапистая Зубчихина ветла и за ней горластая ватага ребятишек.
     "Видели, видели, видели!" - пулеметной дробью стучали  Чайкины  копыта,
поднимая с дороги частые грибы пыли.
     От радости, от восторга, от голода в глазах  у  Женьки  помутилось.  Он
уже ничего не видел. Розоватый туман качался перед ним, обволакивал и  тянул
назад.
     Пес выбежал из-за сарая почти в самом конце  улицы.  Он  не  успел  еще
тявкнуть, как лошадь резко вильнула в сторону, и Женька,  сделав  в  воздухе
нелепое сальто,  плюхнулся  на  дорогу.  Попытался  вскочить,  но  в  голове
закружилось, глаза застлала болючая красная сетка, и розовый туман стал  еще
гуще...
     О  дальнейшем,  захлебываясь  от  восторга  и  зависти,  ему  рассказал
Колька. И о том, как Чайка гонялась по огороду за псом, била  его  ногами  и
вытоптала всю Аксиньину картошку, и  о  том,  как  не  подпускала  к  Женьке
ребятишек и пыталась утянуть его в степь, но рвалась  рубашка,  потому  что,
наверное, очень острые у нее зубы, и конечно же  ему  влетит  от  матери  за
порванную рубашку, и, наконец, о том, как  дядьке  Мишке  табунщику  удалось
отогнать лошадь, и она убежала к табуну и долго  ржала  там  на  всю  степь,
будто плакала от обиды.  Потом  прибежала  перепуганная  мать,  поливая  его
слезами, целовала и  последними  словами  ругала  председателя  колхоза.  Об
одном  умолчал  Колька.  О  том,  что  все  его  попытки  поймать  Чайку   и
прокатиться на  ней  окончились  неудачей.  Более  того,  Женькина  покорная
любимица чуть не покусала его.
     А утром Женька снова был  в  степи,  и  опять  ничто  не  омрачало  его
счастья.  Вновь  колокольчиками  звенело  небо,  плыли  ромашковые   облака,
свистел свистун и упругий ветер степи бросал в лицо смоляную гриву Чайки.  И
только пожухлая трава да черные  стаи  скворцов  напоминали,  что  по  пятам
неотвратимо гонится  осень.  И  никуда  не  спрячешься  от  нее,  никуда  не
ускачешь даже на быстроногой Чайке.
     В конце августа хлынули дожди. Косые, ядреные. Они  с  утра  до  вечера
секли степь, смывая с нее краски  летнего  наряда.  Исполосованное  молниями
небо жалось к земле и с треском разламывалось на части.  Женька  подходил  к
Чайке, гладил ее теплую грудь и успокаивал:
      - Не бойся, Чаечка, это гром. Он пройдет, вот увидишь...
     Глаза его тускнели и наливались грустью. Он знал, что гроза пройдет,  и
вместе с ней пройдет лети, и наступит осень, и закружит  листва  в  школьном
саду, и кто-то другой вот так же будет ласкаться к Чайке и  скакать  на  ней
по желтой осенней степи. А  он...  он  пойдет  в  школу  и  будет  вместе  с
девчонками...
     В горле у Женьки застревал колючий ком, он глотал его  и  тер  кулаками
глаза. По щекам катились ручейки дождя. А  может,  и  вовсе  не  ручейки,  и
вовсе не дождя... Только Чайка знает,  что  то  было.  Потому  что  пыталась
утешить его. Но она не умела говорить  и  только  тыкалась  носом  в  мокрую
Женькину рубашку.
     А потом... потом наступил тот день. Всю его  душу  изранил  он.  Просто
невозможно объяснить: ну зачем такие дни случаются в жизни? Кому они  нужны?
Ведь в такие дни человек становится глух и слеп. Впервые  в  жизни  начинает
ощущать, что в груди нестерпимо ноет, а в голове колет  острыми  гвоздиками:
завтра в школу, прощай, степь, прощай, Чайка... И какая же это  жизнь,  если
не видишь степи, не слышишь ее голосов, не  чувствуешь  стремительного  бега
Чайки? Ведь все вроде бы на месте, все  по-прежнему,  а  вот  ведь...  Будто
кто-то злой и подлый украл радость.
     Нет, трудно жить без степи. Да  так,  что  и  слезами  не  поможешь.  А
попробуй  удержи  их.  Не  удержишь...  Как  не  удержишь  солнца,   которое
неумолимо падает вниз, приближая час прощания. И как ни оттягивай  его,  все
равно не оттянешь.
     Женька съездил к Волчьему логу,  напился  из  родника  сту-демой  воды,
проскакал к поляне с увядшими розами,  проехал  на  то  место,  где  впервые
увидел  Чайку,  постоял,  подумал  и  вернулся  к  табуну.  Невеселые  мысли
теснились в его голове. Солнце, огромное и раскрасневшееся, медленно  тонуло
в колхозном саду.  Сухим  пожаром  пылали  облака.  В  селе  мычали  коровы,
кудахтали  на  нашестах  куры.  Над  Торфяным  болотом  загоралась  вечерняя
звезда. Час прощания подступил вплотную.
      - Чаечка... -  сказал  Женька  и  обнял  ее  за  шею.  Высоко  в  небе
курлыкали гуси, над садом догорал пожар облаков.
      - Тебе будет плохо без меня... и- мне... - Он хотел  что-то  добавить,
но резко повернулся и побежал.
     Вслед  ему  тихо  заржала  Чайка.  Он  бежал  не   оглядываясь.   Потом
споткнулся, взмахнул руками и  упал.  Зачем  эту  школу  придумали?  Да  еще
летом! Зимы им мало! Тихо шуршлл сухой татарник, у Заячьего болота  протяжно
кричал чибис, степь медленно укрывалась ночью.
     Женька слышал,  как  несколько  раз  фыркнула  Чайка,  сердито  ударила
копытами о землю и подошли к нему.
      - Чего тебе? - всхлипывая, выговорил он и отвернулся. Лошадь  толкнула
его носом под бок и зубами потянула за рубашку.
      - Ты еще привязалась! Из-за тебя все! - разозлившись, крикнул  Женька,
вскочил на ноги и  вдруг  неожиданно  даже  для  самого  себя  ударил  Чайку
кулаком по морде...
     Мать нашла его в сарае далеко за полночь. Заплаканный, съежившийся,  он
лежал в углу на соломе и, подложив руку под голову, спал.
     Утром он пошел в школу...
     На другой день по селу на взмыленной  Чайке  проскакал  исключенный  из
школы  Кащей,  и  на  конце  его  кнута  зловеще  сверкала  тонкая  стальная
проволока.
     Никогда в жизни не было  так  тяжело  Женьке.  Снились  сны:  звенящие,
степные, а их полосовал острый как бритва Колькин кнут. Разные  мысли  лезли
в голову. Даже складывались планы. Украсть Чайку и  умчаться  куда-нибудь  в
другое село. Или подкараулить и избить ненавистного  Кащея.  Но...  вставало
утро, наступал новый день, и надо  было  опять  собирать  книжки  и  идти  в
школу...
     Только тем и тешил себя Женька,  только  тем  и  жил,  что  надеялся  -
пройдет зима, наступит лето, и опять  к  нему  вернется  радость.  Он  будет
вместе с Чайкой, и степь, ласковая, родная степь, вновь примет  его  в  свои
объятья...
     Как-то в шумной ватаге одноклассников Женька возвращался из школы.
     Шел спор, возникший еще на большой перемене, после урока истории.
      - Если б у  Чапаева  был  автомат,  он  бы  всех  беляков  покосил!  -
горячился Витька Тарасов, Женькин сосед по парте.
      - Ха! Посмотрите на него! Во, придумал! На коне с  автоматом,  смехота
одна! - натужно хохотал, схватившись за живот, Игорь Ларин.
      - Чапаев даже  не  кавалерист,  он  даже  командир,  -  робко  вставил
Ванятка Бредихин и насупился, ожидая, что ему, как всегда, возразят.
      - Что командир, что  кавалерист,  все  одно,  -  вступился  Женька.  -
Каждый кавалерист - командир!  На  то  он  и  кавалерист!  Кавалерист  самый
главный в бою. Потому что он на коне! :
      - А это что? Это не кавалерист! На  тачанке  тра-та-та,  тра-та-та  из
пулемета! - говорил и  тряс  руками  перед  грудью,  изображая  пулеметчика,
Витька.
      - Я видел в кино, как  в  немецкую  войну  танки  застряли,  -  сказал
Женька. - И тогда выпустили кавалерию.  Страшно  аж  стало.  Лошади  храпят,
визжат... А одну убили. Она упала вверх ногами и вся белая от  снега  стала.
И никто не остановился около нее. Наверное, на  войне  не  бывает  лошадиных
санитаров.
      - А вот если б Чапаеву танки! - вновь затараторил Витька.  -  Тогда  б
он дал жару!
      - А ты думаешь, танки главней кавалеристов? - спросил Женька.
      - Кавалеристы раньше главней были, а сейчас  "катюши"  вжик,  вжик,  а
самолеты бомбами ба-бах! - ответил Витька.
      - "Вжик,  вжик!"  -  передразнил  его  Женька.  -  А  снаряды  на  чем
подвозить будешь?!
      - Снаряды на тракторах и на этих, как их... на анхви-бах...
      - Ой,  гляньте-кась,  анхзнб  нашелся!  Амфибия,  а  не   анх-виб!   -
набросился на него Игорь.
      - Анхвиб,  анхвиб!  -  хохотали  мальчишки,  показывая   пальцами   на
смущенного Витьку.
     На краю села, у колхозной конюшни, толпились люди. Ребята увидели их  и
притихли. Там  что-то  произошло.  Разве  можно  допустить,  чтобы  какое-то
событие совершилось без них?
      - Аида бегом! - взмахнул портфелем Витька  Тарасов,  и,  тяжело  сопя,
ватага ринулась к селу.
     В  середине  толпы  маячил  белый  картуз  председателя  колхоза,   над
головами гремел его сердитый бас:
      - Где  машина?  Где  машина,  я  спрашиваю?  Распустились,   понимашь!
Партизанщина какая-то, а не бригада!
     Рядом  с  председателем  топтался  Кузьма  Федосов,   бригадир   второй
бригады, и, сморкаясь в рукав засаленного пиджака, скороговоркой частил:
      - Чичас, Ильич, чичас!  Картошку  повезла,  будь  она  неладна!  Чичас
вернется.
      - Что с мальчонкой? - понизив голос, спросил председатель.
      - Спужался маленько, - криво улыбнулся Кузьма,  -  а  так...  так  все
цело, слава те господи.
      - Летают как угорелые! Джигиты, понимашь! А случись что... Нам что  за
них? Решетка - вот что! Завтра же назначь другого табунщика!
     Работая локтями, Женька протиснулся сквозь плотное кольцо  односельчан.
Иван Ильич окинул его быстрым взглядом, хотел что-то сказать,  но  досадливо
махнул рукой и отошел в  сторону.  От  страшной  мысли  у  Женьки  застучало
сердце и затихло, притаившись.
      - Откатался, Женюха! На  колбаску  твою  лошадку!  -  хохотнул  кто-то
сзади.
     Женька не понял смысла сказанного.  Оглянулся,  пустыми  остекленевшими
глазами поводил по толпе и выронил  из  рук  портфель.  Выпала  и,  хлопнув,
раскрылась какая-то книжка. Он поднял ее и увидел кровь. Бурое липкое  пятно
расползлось по всей обложке. "География", - будто сквозь сон подумал  Женька
и посмотрел на свои руки. Пальцы на той, что держала книгу, были красными  и
липли друг к другу. Толпа попятилась, и он увидел Чайку.
     Она лежала в луже крови, с широко раскрытыми матовыми  глазами,  вместо
передней ноги торчала наискосок сломанная, измазанная  глиной  белая  кость.
Из перерезанной шеи тонкими ручейками дымилась кровь.
      - Это Чайка?! - тихо  спросил  Женька  и  подвинулся  ближе.  -  Чайку
убили, - растерянно сказал он и снял фуражку.
     Люди смотрели на него и молчали. Аксиньин пес, зло  рыча,  жадно  лизал
кровь. Его пинали, он скулил, отбегая прочь, а  потом  вновь  принимался  за
свое дело.
      - Прогоните его! - звонко вскрикнул Женька и сел на  землю.  -  Чаечку
мою убили. - По измазанным кровью щекам потекли слезы. - За что  вы  ее?  За
что?! - Он встал и шагнул к толпе. - Дядь Миш, теть Поль, ну за что ее  так?
Она же умная! За что, а? Ну скажите, за что? Они ошиблись, да?  Они  думали,
что это не Чайка? Ну что вы все молчите? Ей же голову отрезали!
     Женька метался от одного человека к  другому,  хватал  за  руки,  тряс,
словно требовал помощи, и повторял:
      - За что вы ее?! Зачем вы  Чаечку  мою  убили?  Что  она  вам  плохого
сделала? Почему не заступились за нее?
     И вдруг взорвался в крике:
      - Убийцы! Ненавижу всех! Ненавижу!

     ...Два дня бился в бреду Женька Кудряшов. Бледный,  осунувшийся,  тянул
к матери руки и хрипло звал:
      - Чайка... Чаечка... Не скачи так быстро... Мама, зачем я бил ее?..  Я
ее кулаком, мама... они не догонят  нас.  Прячься  от  них,  Чайка...  Мама,
отпусти нас в степь... Отпусти, мамочка...
     Навещали друзья. Наперебой рассказывали о том, как сломала ногу  Чайка,
как привезли ее  к  конюшне  и  дядька  Мишка  топором  отрубил  ей  голову.
Катерина Ивановна шика-
     ла на них, а они не понимали и продолжали рассказывать,  как  испугался
Кащей, и что его сняли с табунщиков,  и  конечно  же  во  всем  виноват  он,
потому что ту лисью нору, в  которую  на  всем  скаку  попала  ногой  Чайка,
вполне можно было бы заметить и объехать.
     На третий день Женька пошел в школу. И там все увидели, что он  уже  не
тот, каким был раньше. Будто бы стал выше ростом, взрослее и серьезнее.
     А по ночам он просыпался от трубного ржанья табуна, смотрел  в  темноту
и тихо плакал. И  виделось  мальчишке,  как  падали  с  облаков  разорванные
ромашки и мчались по черной степи окровавленные кони.


                                Глава третья

ОТЕЦ

      - Лишь бы вам было хорошо. Я, понимать, поперек дороги становиться  не
буду. Ты меня знаешь, Катерина... Я... я привык мыкаться...  мне...  -  Иван
Ильич не договорил.
      - Ваня  ты  Ваня...  сын  ведь...  кровинушка  родная...  Собча,  всем
куренем счастье-то надо строить, как  все  люди...  А  ты...  Опять  на  мою
головушку все. Расхлебывай, мать, как знаешь.
     Мать плакала.
      - Брось плакать, Катя! Слезами делу  не  поможешь...  Все  образуется.
Побесятся да и сойдутся. Дите ведь у них, понимать. Утрись,  Катя.  Думаешь,
у меня не болит? Подошел давеча... спит... Гляжу на  него,  а  у  самого  аж
сердце заныло. Присесть бы, погладить...  Эх,  сынок!  Нескладная  у  нас  с
тобой жизнь вышла... - Голос его дрожал, он высморкался и умолк.
     Дверь в комнату  приоткрылась  и  вновь  закрылась.  Евгений  не  спал.
Слушал доносившийся из сеней разговор и сам перед собой притворялся  спящим.
Глаза открывать не хотелось,  как  не  хотелось  вообше  ни  шевелиться,  ни
узнавать, который час,  ни  есть,  ни  думать.  Под  одеялом  было  тепло  и
покойно.
     В избе пахло жженой  соломой  и  блинами.  За  окнами  кудахтали  куры,
тягуче скрипел колодезный журавель. В сенях вновь заговорили.
      - Маленькие дети - маленькое горе... А как вырастут, и горе больше.  -
Мать вздохнула. - И видно ведь - не по-серьезному у них  этот  разлад.  Так,
по молодости, по горячности... А вчера хогел сразу назад уехать, как  узнал,
что ты живешь тут. Сама я, старая, виновата. Зачем  сына  наущал  и  родного
отца не признавать? Грех непростительный на душу взяла.
      - Все то быльем поросло, - сказал  Иван  Ильич.  -  Надо  новую  жизнь
налаживать. Мы, как там ни  случалось,  век  свой  прожили.  А  им  еще  вон
сколько! Нам жизнь не задалась, так и  война  была,  и  прочее.  Они...  они
должны по-человечески жить... Нечего глупостями заниматься!
      - Это мы понимаем, что глупости, а у них-то вон  до  чего  дошло.  Она
женщина серьезная, и он вроде бы не ветрогон.
      - Вот  что  я  думаю,  Катерина,  съездить  бы  туда   надо!   Я   там
нежелательный, а тебе надо. Поговорить, понимать, разобраться, что  к  чему,
и помирить.
      - Поздно мы спохватились пожар тушить.
      - А откуда же, понимашь,  раньше  мы  могли  знать?  Письма  писал  по
большим праздникам, да и  в  них  не  больно-то  откровенничал.  Здравствуй,
жив-здоров, и до свиданья...
     Евгений осторожно дотянулся до спинки  кровати,  снял  брюки  и  достал
сигареты. В избе было сумеречно. На окнах висели старые шали и, как  плотное
сито, сеяли хрупкие иголки дневного света. Покой, с которым так не  хотелось
расставаться, покидал его.  И  удержать  его  было  невозможно.  Новый  день
наваливался  на  Евген