о  избе  и  опять  сел.  Руки  его
дрожали,  по  лбу  катились  крупные  капли  пота.  "Волнуется,  -   подумал
Евгений. - Кто их знает, может, и правда все так было?.. Ничего мне  от  них
не надо. Дай бог самому в себе разобраться".
      - Потом домой вместе шли, - решившись, выдохнул отец.  -  Не  знаю  я,
как все это  случилось,  не  знаю,  Евгеа.  Только  брешут  люди,  что  я...
силой... Все было по-людски. Только и в этом случае я  не  оправдываю  себя.
Нельзя мне было делать этого в  тот  момент.  Нельзя!  Она  все  еще  Матвея
своего ждала. А со мной хоть и по согласию, но и опять же по своей  слабости
женской. А я, выходит, воспользовался этим. Вот в чем беда... Вот чего ни  я
себе, ни она мне простить не могли. А силой - нет.  Не  подлец  я!  А  потом
выгнала она меня. На завалинке около окна ночевал. Утром  в  ногах  валялся,
прощения  просил.  И  слова  не  вымолвила.  Только  "уйди"   сказала.   Так
презрительно...
     Иван Ильич помолчал и, тяжело вздохнув, заспешил:
      - И начались муки. Забеременела Катя. Разные  слухи  ходили  по  селу.
Сам знаешь, народ какой есть. "Давай поженимся и уедем или тут  вместе  жить
будем", - говорил ей. Она и смотреть не  хотела  в  мою  сторону.  А  тут...
донесли в райком партии,  что,  мол,  председатель  колхоза  безобразничает.
Вдов обижает. Мое счастье, что секретарь - мужик умный. Выложил я  ему,  как
на духу, все. А так мог бы и партбилета  лишиться...  Когда  родился  ты,  -
голос Ивана Ильича дрогнул, - сын... мой сын... и не мой. Я с  ума  чуть  не
сошел! Плакал и смеялся. Смеялся  и  плакал.  Трудно  было,  Евген.  Ох  как
трудно! Никому не дай бог так. Не выдержал - пошел однажды в  роддом.  Купил
гостинцев, времена-то трудные были. А ей-то еще и тебя надо грудью  кормить.
А откуда оно, молоко, возьмется?  От  баланды  крапивной?  Не  приняла  меня
Катя. Гостинцы вернула и велела  не  пускать.  Под  окном  палаты  всю  ночь
простоял. Она и головы в  мою  сторону  не  повернула.  Утром  увидел  тебя.
Комочек красный. За грудь губенками тянешь, тянешь, а  там  ничего  нет.  Ты
реветь, а она смотрит на тебя и тоже слезами  обливается...  За  что  ж  ты,
жизнь, тан больно бьешь  нас?  Чем  мы  перед  тобой  провинились?  Жить  не
хотелось. О смерти думал...
     Иван Ильич пододвинул к себе стакан, налил водки и одним  махом  выпил.
"Я тоже, наверное, лет через пять поседею",  -  подумал  Евгений,  глядя  на
белую голову отца.
      - Смерть - это проще всего, - будто самому себе сказал Иван  Ильич.  -
Не имел я на нее уже права. Не имел! - твердо добавил он. -  Потому  что  ты
на свет появился. А кроме вас, у меня никого нет.
     В комнате стало сумеречно. Осторожно вошла Екатерина  Ивановна,  зажгла
лампу. Лицо отца показалось Евгению  осунувшимся  и  каким-то  неестественно
бледным.  Словно  он  только  что  поднялся   с   постели   после   тяжелой,
изматывающей болезни. От глаз густым пучком расходились  моршины,  углы  губ
были опущены и придавали лицу скорбный и измученный вид.  "Как  он  стар!  -
отметил про себя Кудряшов. -  Наверное,  это  очень  трудно  -  быть  совсем
одиноким. - Что-то похожее на жалость шевельнулось в  его  груди  и  тут  же
ушло. - Запутался я совсем", - подумал Евгений,
     В памяти внезапно возник тот яркий летним день,  когда  он  узнал,  что
стал отцом и что там, в  таинственных  комнатах  больницы,  живет  крошечное
существо, маленький человечек - его дочь.
     Он приходил к ним по три раза в день.  Подолгу  стояч  у  окна  палаты,
смотрел на счастливое, сияющее лицо жены и сам счастливо  улыбался.  Наташка
смешно жестикулировала, показывая, что глаза у дочери похожи на ее глаза,  а
нос и губы - на его нос и губы. В записке писала,  что  грудь  ее  распирает
молоко и врачи рекомендуют сцеживать его. И даже принесли какую-то  машинку,
которую женщины  называют  "доилкой".  "Как  у  вас  в  селе,  на  колхозной
ферме!" - иронически добавила в конце.
      - Когда выписалась из роддома, - заговорил снова отец, - я подводу  за
ней послал... привезти домой. Она и  от  нее  отказалась.  Шесть  километров
пешком шла, тебя на руках несла. Вот недавно рассказывала,  что  сознание  у
Волчьего лога потеряла. От слабости, от голода.
     Иван Ильич говорил таким тонем, что было не понять, казнит он себя  или
оправдывается.
     "А мы на трех "Волгах" за Наташей приехали,  -  подумал  Евгений.  -  И
цветы ей под ноги бросали".
      - Довольно, Ваня, - тихо  сказала  мать.  -  Всем  в  ту  пору  трудно
жилось. Что было, то прошло. Дай бог их детям долга полегче.
      - Долю... - задумчиво повторил Иван Ильич. - И не бор ее  дает,  а  мы
сами создаем. Только человеку иной раз не под силу... Я что  хочу?  Я  хочу,
понимашь, чтоб он правильно понял меня. Не враг я ему. И не был им  никогда.
Уважать себя, любить я не прошу. Да это и не  делается  по  просьбам.  Одно,
Евген, понять прошу - не подлец я. Так наша жизнь сложилась.  Невмоготу  так
мне... когда самый дорогой на свете человек, выстраданный всей жизнью...  не
признает. А почему? Скажи: почему, Евген? Скажи, сын, за что ты так?
     Кудряшов молчал. Нечего  ему  было  сказать  отцу.  Странный  переворот
произошел в его душе за время этого сбивчивого  рассказа  Ивана  Ильича.  Не
было неприязни, она вдруг ушла, растворилась,  но  ее  место  не  заняло  ни
уважение, ни хотя бы сострадание.  Осталась  странная  пустота,  которую  он
пытался чем-то заполнить, и мучился оттого, что не знал чем.  Евгений  искал
в себе хоть капельку сыновних чувств к  этому  человеку  и  не  находил  их.
Иногда во время исповеди Ивана Ильича сын ловил  себя  на  том,  что  жалеет
его. Он пыталеч ухватиться за эту жалость, оставить ее в своем  сердце,  как
искорку для разжигания уважения к отцу, сострадания к его честной и  трудной
жизни. Но тщетно. Эта жалость была какой-то безразличной, неконкретной,  как
жалость  вообще  к  страданиям  чужого,  незнакомого  человека.  И  вся  эта
история,  рассказываемая  отцом,  воспринималась  как   чья-то   чужая,   не
касающаяся его, Евгения Кудряшова.
      - Иван Ильич, поймите меня. Поймите мою безотцовщину. Поймите вы,  мой
отец. Сколько разных кличек, сколько обид было в моем детстве!  Да  что  там
обид... Мама вог сидит, как лунь ведь побелела.
      - Война, Женя, война была... Кончилась-то  она  в  сорок  пятом,  а  в
судьбах наших и по сей день, проклятая, гранатами рвется. Вот  и  нас,  всех
троих, осколками задела. И кто тут прав, кто виноват, вряд  ли  разобраться.
Слишком все эю сложно и запутанно.
     Евгений попробовал представить, как бы он подошел к отцу, обнял  его  и
сказал это простое и очень трудное для нею слово  "папа".  Он  почувствовал,
что не сможет сделать этого. "Меня бы не хватило  на  такую  любовь,  как  у
него, - дум-ы в  то  же  время  Евгений.  -  А  "-то,  глупец,  хорохорился,
презирал... А по какому праву? На колени надо перед ним".
     Он  украдкой  внимательно  посмотрел  на  отца  и  опять  с  удивлением
отметил,  что  профиль  его  подбородка,  слегка  выпяченный   вперед,   был
точь-в-точь таким, как у него: "Наверное, и в характере у  нас  есть  что-то
общее". Евгений внопь мучительно  выискивал  в  своей  душе  хоть  маленький
намек на родственные чувства к отиу и с горькой  откровенностью  признавался
сам себе - их не было.
      - Винить некого, Ваня! - строго сказала Екатерина Ивановна. -  Я  одна
во всем виновата. Одна я. Ты прости мен и, Женюшка.
     Кудряшов встал и подошел к матери.
      - Я не судья вам, мама. У меня  нет  на  это  никакого  права.  Я  сам
виноват. И мешать вам не буду. Дня три поживу и  уеду.  Кажется,  я  начинаю
кое-что понимать в жизни. Спасибо вам.
      - Зачем же, понимать, мать обижать?  -  сказал  Иван  Ильич.  -  Живи,
отдыхай сколько нужно. Ты же  домой  приехал...  Ну,  неполадки  если  какие
семейные у тебя случились...  Надо  посоветоваться,  подумать.  Не  чужие  ж
здесь...
      - Вот, вот! - радостно подхватила магь. - Сообча,  всеми...  Может,  у
вас с Наташей все и уладится. Молодые... Дите  у  вас...  Чего  вам  делить?
Зарабатываете хорошо, люди вас уважают, только и жить в  мире  да  согласии.
Отбей телеграмму, пущай приезжают.
      - Нет, мама, не приедет она. Гордость ей не позволит. Давайте  выпьем.
Гостей прогнали, сами будем... Уж не знаю что: праздновать  или...  Нехорошо
как-то получилось. Нескладная встреча вышла.
      - Иногда в жизни получается  не  так,  как  хочешь,  -  вздохнул  Иван
Ильич. - А встречу... встречу  положено  праздновать.  Тем  более  нашу.  За
двадцать с лишним лет сыч впервые выслушал отца.  Первая  беседа...  Впервые
мы с тобой вот так... за одним столом, под одной крышей. И не  враги  вроде,
и не друзья.
     Спокойный тон разговора обрадовал Екатерину Ивановну. Она не  надеялась
на примирение  отца  и  сына.  Единственное,  на  что  рассчитывала  и  чего
добивалась, - это не дать разгореться страстям, а если  они  разгорятся,  то
хотя бы удержать их в стенах дома  и  не  допустить,  чтобы  их  разногласия
стали поводом для пересудов всего села.
     Разлад в семье сына больно ранил ее. Еще не совсем  осознанно,  но  она
чувствовала и свою вину в нем. Обвинить в разладе Наташу, жену  Евгения,  ей
и в голову не приходило. И не потому, что она плохо думала о сыне. Нет,  она
считала "го порядочным человеком. Было что-то другое, что уходило корнями  в
ее жизнь и, как на камни,  натыкалось  на  какие-то  ее  ошибки  -  большие,
непоправимые. И первопричиной сы-иовних бед она считала эти ошибки.
      - Выпьем, Иван Ильич? И ты с нами, мама! - сказал  Кудряшов  и  поднял
стакан.
      - Я с радостью, сынок! Уж не знаю, с какой  радостью!  Только  бы  все
по-доброму,, по-хорошему.
     За окном совсем стемнело. Над столом медленно качалась лампа,  и  вслед
за ней качались тени: и взлохмаченная голона Ивана Ильича, и  седая  головка
Екатерины Ивановны, и печь, и потолок - вся изба. Когда  кто-нибудь  начинал
говорить, тени замирали, будто  ожидая,  что  все  сейчас  встанет  на  свои
места, все уладится и тогда можно будет облегченно вздохнуть и успокоиться.
     С улицы по-прежнему доносился шум, смех,  песни:  бренькала  балалайка,
задорно, как молодой жеребчик, взвизгивала гармонь. Там был  иной  мир.  Его
звуки, залетая в избу, как-то смущенно никли,  зависали  в  воздухе,  где-то
между людьми и вещами.
     Они все трое чокнулись  и  выпили.  Кудряшов  поднялся  из-за  стола  и
прошелся по избе. От выпитой за день водки шумело в голове, но  пьян  он  не
был. Старые ходики показывали десять часов. "Людочка  уже  спит,  -  подумал
Евгений. - А что делает она? - И тут же отмахнулся: - Какое мне дело!"
      - Пошел бы погулял, сынок, - ласково предложила мать.
      - Да, я пойду, - поспешно  согласился  Евгений.  -  Пойду  развеюсь...
Постели мне на сеновале.
     Кудряшов вышел на улицу и, вздохнув полной грудью, остановился.  Черная
аспидная ночь была густо усыпана звездами.  Млечный  Путь,  как  белый  след
гигантской армады самолетов, разрезал надвое небо. Над краем села,  накренив
к земле ручку ковша, ярко горела Большая Медведица. Словно застывшие в  пути
возы, жались друг к другу  серые  крыши  изб.  Призрачным  светом  светились
кое-где окна. Они то гасли, то вновь вспыхивали, но уже в  других  избах,  и
Евгений  машинально  отмечал  про  себя:  вон  с  тем   погасшим   огоньком,
перекрестив рот, отошла ко сну престарелая  Лукерья,  а  в  Аксиньиной  избе
зажегся свет, наверное, оттого, что разревелся Мишатка или  Валька,  которых
у нее и не счесть сколько. На лужайке, метрах в ста  от  дома,  пели  песни.
Ломкий бас старательно выводил:
     Ох девчата вы девчата, Сами  себя  губите.  Вы  почаще  к  нам  ходите,
Помилее будете!
     На него задорно наскочил звонкий девичий голос:
     Мой миленок как теленок, Только не  бодается.  Проводить  меня  боится,
Даже не пытается!
     Евгений шагнул было к поющим,  во  передумал  и  свернул  в  степь.  Из
соседнего двора  лениво  тявкнула  собака,  от  дома  напротив  откликнулась
другая,  а  потом  обе  разом  смолкли.  Он  шел  по   Колькиному   огороду.
Картофельная ботва доставала ему  до  колен  и  мягко  касалась  их,  словно
гладила. Неожиданно натолкнулся  на  стену  высоких,  в  рост,  подсолнухов.
Пригнулся и, раздвигая в стороны жесткие стебли, пошел напрямик.
     "Мой миленок как теленок! Теленок, теленок,  теленок..."  -  звенело  у
него в ушах. Голос был похож на голос Наташки, жены. И это слово  "теленок",
которое она когда-то говорила ласково и  нежно,  сейчас  вдруг  взбудоражило
его непонятным волнением.
     Тяжело дыша, Евгений вышел из подсолнухов и  очутился  в  степи.  Звуки
села сюда не долетали, и темный бездонный простор  дохнул  на  него  влажной
свежестью, тишиной и поки-ем. Кудряшов почувствовал себя легко  и  свободно,
будто только что вышел на волю после долгого и мучительного за-точения.
     За  голой  полоской  солончаков  был  луг.  Цветастый,  густо  заросший
степным разнотравьем. Цветов он не  видел,  но  чувствовал  по  запаху,  что
здесь их очень много. Над Заячьим болотом  сонно  пропищала  чайка.  Евгений
прислушался: крик не повторился. Он прошел к  лугу,  медленно  опустился  на
землю и, раскинув руки, лег на спину. Закурил, отыскал  свою  звезду,  потом
Наташкину и задумался. Звезды были рядом, почти  касались  друг  друга.  Они
выбрали эти звезды давно, в первый  месяц  своей  супружеской  жизни,  когда
приезжали в отпуск к матери. Наташка сказала тогда: "Пусть  эти  две  звезды
будут нашими. Совсем-совсем нашими.  Твоей  а  моей  -  и  нашими.  Если  мы
когда-нибудь и уедем далеко-далеко друг  от  друга  и  нам  станет  грустно,
выйди  в  поле  я  отыщи  их  на  небе.  Хорошо,  Жень?   Это   будет   наша
конспиративная земля. Там мы будем встречаться, когда нам будет трудно  друг
без друга, когда будет невмоготу. - И повторила: - Хорошо, Жень?"  Он  обнял
ее и, целуя, ответил:  "Род"  ная  моя,  мы  всегда  будем  вместе.  Всегда,
всегда! Иначе я не могу. Хорошо?"
     "Хорошо..." - с непонятной иронией подумал  Кудряшов  и  вздохнул.  Две
звезды светились ровным, немигающим светом. Сейчас они показались ему  очень
одинокими, хотя и были рядом. "Может, мама права? Все  уляжется,  утрясется?
Нет, не утрясется! Мосты для отступления разрушены, А какие  мосты?  Кто  их
разрушал? - будто кто-то другой  слабо  укорил  его.  -  Там  же  дочь,  моя
дочь... Как жить без нее?"
      - Чертово колесо! - выругался Евгений и попытался ду" мать о другом.
     Но другое  не  шло  на  ум.  Окольными  путями,  какими-то  неуловимыми
стежками-дорожками мысли вновь и вновь возвращались  к  дочери,  к  жене,  к
прошедшему трудному дню под родной крышей, к  его  жизни,  к  жизни  отца  и
матери. Настоящее и прошлое непонятно переплелись,  схлестнулись,  и  он  не
мог разобраться во всем этом.
     Ради матери, ради ее спокойной  старости  после  всего  услышанного  он
готов был помириться с Иваном Ильичом,  признать  его  отцом,  но  это  были
рассуждения рассудка, а сердце противилось им. Евгений понимал,  что  ничего
от этого признания не изменится в его жизни и что не нужен уже  ему,  самому
ставшему отцом, отец, но ради любви к матери,  ради  ее  счастья  надо  было
подойти к этому человеку, протянуть-руки и сказать: "Прости  меня,  папа,  я
был слеп до сих пор и не  прав.  Ты  сильный,  честный  человек,  я  завидую
твоему терпению, твоей выдержке, твоей верности, твоей любви".  И  это  была
бы сущая правда.
     "Папа", - думал Евгений, и что-то холодное, неприятное вползало  в  его
душу. Он пытался растопить холод, отыскивая в своем  сердце  хоть  крохотный
уголок для непривычного  слова  "папа",  и  не  находил  его.  Евгений  даже
чувствовал  вкус  этого  никогда  не  произносимого  им  слова.   Оно   было
горько-соленым и визжало Кащеевым голосом обидно и пронзительно.
     Как-то раз в городе, на  вокзале,  Евгений  стал  невольным  спидетелем
такой  сцены:  огромный  парень  тискал  в  руках  маленького,   сморщенного
старичка. Прижимал его к  груди,  целовал  но  что  попало,  приподнимал  от
земли, тряс и растроганно покторял: "Папа,  ну  как  же  ты  так!  Как  твое
сердце? А я с самого Норильска, как получил телеграмму..."
     Oн еще что-то говорил,  не  сводя  с  него  глаз,  улыбался  и  нелопко
смахивал слези рукавом кожаной куртки.  Потом  опустил  старичка  на  землю,
снял мохнатую шапку и, расставив руки, сказал: "Ну, здравствуй, отец!"
     Сейчас, в этой ночной степи, Евгений до боли  в  сердце  позавидовал  и
тому нескладному верзиле в мохнатой шапке... и тощему, сморщенному  старику,
и этому широкому, как поле, жесту - ну, здравствуй, отец!
     "Ну, здравствуй, отец!" - И Евгений представил, как  засияла  бы  мать,
вся засветилась бы каким-то внутренним огнем и, кажется,  помолодела  бы  на
несколько лет.
     Кудряшов лежал на спине, слушал звуки родной степи, смотрел  на  звезды
и вспоминал.
     "Матвей твой отец! Матвей! Вот он! Вот! Ни при  чем  тут  председатель!
Никто он тебе, никто! Врут люди, врут! Не верь им, сынок".
     "Это тоже надо было понять. Матвея она  ждала.  Без  этих  бесчисленных
Ельней вам не понять до конца наших биографий".
     Евгений достал сигарету и чиркнул спичкой. "И для нас не  прошли  даром
эти Ельни".
      - А я как нутром учуял тебя, Евген. Тут ты, негде кроме тебе  быть.  -
Перед ним стоял Иван Ильич, неловко переминаясь с ноги  на  ногу.  -  И  мне
люба эта полянка, частенько я засиживаюсь здесь.  Какая  беда  случится  или
радость, так и тянет сюда. Душе способствует эта местность.  Будто  печка  в
стужу или погреб в жару.
     Он замолчал и сел на корточки рядом.  Евгений  не  обрадовался  приходу
отца,  но  и  присутствие  его  не  очень  отягощало.  Сын  усиленно  пыхтел
сигаретой  и  не  знал,  как  продолжить  разговор.   Молчанке   становилось
тягостным.
      - В ночное? - спросил Евгений просто так, чтобы сказать что-нибудь.
      - Нет, выходной нынче у меня. Михаил-табунщик  самолично  предоставил,
понимашь...
     Над Грунькиным лугом торопливо прокричал перепел,  наверно  разбуженный
каким-то зверьком, в Торфяном боло)е  зычно,  как  в  пустую  бочку,  гукнул
дутеиь, на них рассерженной сворой  заквакали  лягушки  и  разом,  будто  по
команде, смолкли, - скандал затих, и над степью опять витала звездная ночь.
      - Коней много в табуне?
      - С молодняком около шестидесяти.
      - Трудно с таким хозяйством?
      - Сам знаешь, выпас хоть и большой, да  хлеба  кругом.  Просмотришь  -
потрава. По голопке за это не гладят.
     Евгений искал, о чем бы еше спросить  Ивана  Ильича,  но  вопросы,  как
назло, не приходили в голову.
      - Ты не обижай мать, Евген, - тихо заговорил отец.  -  Давеча  сказал:
скоро уеду... Она в слезы. Зачем ты так? На ее долю  и  так  чересчур  много
лиха досталось, понимашь. Пятерых обделить можно. Ежели я помехой стал,  так
в эшм задержки не будет. Ты так и скажи, по-мужски вот, с глазу на  глаз.  Я
не обижусь. Я ведь все понимаю. Не могу сказать, что с радостью уйду.  -  Он
судорожно глотнул и помолчал. -
     Но если от этого вам станет лучше, то за мной задержки не будет.
     Они сидели рядом среди спящей, безмолвной  степи,  почти  касаясь  друг
друга, и не могли коснуться - отец и сын, родные и чужие, и никто из них  не
в силах был сделать того шага,  который  сблизил  бы  их,  убрал  ту  стену,
которую возвели меж  ними  время  и  обстоятельства.  Этот  шаг  был  просто
невозможен. Евгений хотел и не мог сделать того виденного им широкого  жеста
и сказать: "Ну, здравствуй, отец!"
      - Я ничего не  имею  против  вас,  Иван  Ильич.  Не  надо  уходить  от
матери... А сейчас... прошу вас, оставьте меня одного. Не  обижайтесь,  Иван
Ильич. Простите...
     Отец грузно поднялся и, сгорбившись, медленно пошел  к  селу.  Евгений,
перевернувшись вниз  лицом,