гались от нее в разные стороны.  Это  движение  стен  сдерживала
женская фигура, сидящая на полу по-турецки и касающаяся затылком  зыбкой
стены. Самая прочная часть всей картины и была как раз эта точка  сопри-
косновения женской головы и стены.
   Кто-то подобрал снизу жалюзи, свет упал на темную жижу в бутылках,  и
она засветилась зеленым и темно-золотым. Жидкость стояла на разных уров-
нях, и в этом бутылочном ксилофоне он узнал вдруг свою юношескую  мечту.
В те годы он написал множество натюрмортов с бутылками. Тысячи  бутылок.
Может быть, даже больше, чем выпил... Нет,  выпил  все-таки  больше.  Он
улыбнулся и закрыл глаза.
   Но бутылки никуда не делись:  побледневшими  зыбкими  столбиками  они
стояли в изнанке век. Он понимал, что это важно. Мысль ползла медленно и
огромно, как рыхлая туча. Эти бутылки, бутылочные ритмы. И  ведь  музыка
звучала...
   Скрябинская светомузыка, как оказалось при рассмотрении, была  полным
фуфлом
   - механистично и убого. Он тогда стал изучать оптику  и  акустику.  И
этим ключом тоже ничего не открывалось. Натюрморты его были не то  чтобы
плохие, но совершенно необязательные. К тому же он и  Моранди  тогда  не
знал.
   Потом все эти натюрморты как ветром  разнесло,  ничего  не  осталось.
Где-нибудь в Питере, может, сохранились у тогдашних друзей или у  Казан-
цевых в Москве...
   Господи, как же тогда пили. И бутылки собирали. Обыкновенные  сдавали
на обмен, а заграничные или старинные, цветного стекла, сохраняли.
   И те, что стояли тогда на краю крыши, на ее жестяном  отвороте,  были
темного стекла, из-под чешского пива.  Кто  поставил,  так  потом  и  не
вспомнили. Из казанцевской кухни была дверка низкая в мезонин, а из  ме-
зонина - окно на крышу. Из этого окна и выпорхнула на крышу Ирка. Ничего
особенного в этом не было: по этой крыше без конца бегали, и плясали,  и
загорали на ней. Она сползла на заду вниз по скату, а когда  встала,  на
белых джинсах отчетливо были видны два темных пятна во все ягодицы.  Она
стояла на самом краю крыши, чудесная легконогая девчонка. Бог послал  их
друг другу для первой любви, и они все делали по-честному, без  халтуры,
до звона в небе.
   Когда строгий дед, потомственный циркач, выгнал Ирку из труппы за то,
что она прогуляла репетицию, сорвавшись с Аликом в Питер на два дня, они
тут, в мезонине у Казанцевых, и поселились и жили к тому времени уже три
месяца, изнемогая под бременем все растущего чувства...  А  в  тот  день
пришел в гости знаменитый молодежный писатель, взрослый, с двумя  бутыл-
ками водки. Он был симпатичный. И Ирка дернула плечом  чуть  не  так,  и
посмотрела вкось, и что-то сказала немного более низким, чем обычно, го-
лосом, и Алик шепнул ей:
   - Зачем ты кокетничаешь? Это пошло. Если он тебе нравится, дай.
   Он ей и вправду понравился.
   - Нет, не в том смысле. А если в том, то совсем немножко, -  говорила
она потом Алику.
   Но в ту минуту от злости и от жестокой справедливости  его  слов  она
выскочила в окошко и съехала на заднице к краю крыши, а потом встала  во
весь рост рядом с бутылками и присела на корточки - еще никто не смотрел
в ее сторону, кроме Алика, - обхватила пальцами горлышки крайних бутылок
и сделала на них стойку. Острые носки ее туфель замерли на фоне лиловею-
щего неба. Те, кто сидел лицом к окну, увидели стоящую на руках  Ирку  и
замолчали.
   Писатель, ничего не заметивший, рассказывал байку об украденной гене-
ральской шинели и сам себе похохатывал.
   Алик сделал шаг к окну... А Ирка уже шла на руках  по  бутылкам.  Она
обнимала горлышко бутылки двумя руками, потом отрывала одну руку,  нащу-
пывала следующую бутылку и, ухватившись за нее, переносила  на  нее  тя-
жесть своего напряженного тела... Писатель еще немного побасил и осекся.
Почувствовал:
   что-то происходит за спиной. Он оглянулся и дрогнул начинающими  пол-
неть щеками - он не переносил высоты. Дом-то был  ерундовый,  полутораэ-
тажный, высотой метров в пять. Но физиология куда как сильней  арифмети-
ки.
   Руки у Алика стали мокрыми, по спине струйкой тек пот. Нелька  Казан-
цева, хозяйка дома, тоже баба шальная,  загрохотав  вниз  по  деревянной
лестнице, бросилась на улицу.
   Медленно, царапая носками туфель затвердевшее от  страха  небо,  Ирка
добралась до последней бутылки, ловко поджала ноги, села на крышу и сос-
кользнула вниз по хлипкой водосточной трубе. Нелька уже стояла  внизу  и
кричала:
   - Беги! Беги скорей!
   Она видела выражение лица Алика, и  реакция  у  нее  оказалась  самая
быстрая.
   Ирка метнулась в сторону Кропоткинской,  но  было  уже  поздно.  Алик
схватил ее за волосы и врезал оплеуху...
   Еще два года они промаялись, все не могли расстаться, но на этой  оп-
леухе кончилось все самое лучшее. А  потом  расстались,  не  сумевши  ни
простить, ни разлюбить. Гордость была дьявольская - в тот вечер она таки
ушла с писателем. Но Алик тогда и бровью не повел.
   Ирка первой подвела черту: нанялась в труппу воздушных  гимнастов,  в
чужую, в конкурентную, дед ее проклял, и уехала на большие  гастроли  на
все лето, с шапито. Алик же сделал тогда первую  эмиграционную  пробу  -
переехал в Питер...
   Алик открыл глаза. Он еще чувствовал жар, идущий  от  нагретой  крыши
ветхого особнячка в Афанасьевском, и мышцы еще как будто  отзывались  на
бурный пробег по деревянной лестнице казанцевского дома, и это  воспоми-
нание во сне оказалось богаче самой памяти, потому что он успел  разгля-
деть такие детали, которые вроде бы давно растворились: треснутую  чашку
с портретом Карла Маркса, из которой пил хозяин дома, потерянное  вскоре
кольцо с мертвой зеленой бирюзой в эмалевом темно-синем касте на Иркиной
руке, белую породистую прядь в темной голове десятилетнего казанцевского
сына...
   Солнце уже шло на закат, в Нью-Джерси, свет косил из  окна  прямо  на
Алика, и он жмурился. Джойка сидела на постели возле него, читала по его
просьбе "Божественную комедию" по-итальянски и довольно коряво  переска-
зывала каждую терцину по-английски. Алик не открыл ей, что довольно при-
лично знает итальянский: жил когда-то почти год в Риме, и  этот  веселый
чокающий язык без труда отпечатался в нем, как след руки в глине. Но те-
перь ничего не значили его дарования - ни хваткая память, ни тонкий  му-
зыкальный слух, ни талант художника. Все это он уносил с собой, даже ду-
рацкое умение петь тирольские песни и первоклассно играть на бильярде...
   Валентина массировала его пустую ногу, и ей казалось,  что  в  мышцах
немного прибавляется жизни.
   Пока он был в сонном забытьи, приехал Аркаша Либин с новым  кондицио-
нером и относительно новой подружкой Наташей. Либин был любителем некра-
сивых женщин, и притом  совершенно  определенного  типа:  субтильных,  с
большими лбами и маленькими ротиками.
   - Либин стремится к совершенству, - еще недавно шутил Алик. - Наташке
в рот чайная ложка еле пролезает, а следующую он  будет  кормить  одними
макаронами.
   Либин был намерен сегодня снять сломанный  кондиционер  и  установить
новый и собирался сделать это в одиночку, хотя даже специалисты работали
обыкновенно в паре.
   Обещающая успех русская самоуверенность. Он переставил бутылки с  по-
доконника на пол, снял жалюзи, и в ту же секунду, как будто сквозь обра-
зовавшуюся дыру, с улицы хлынула  ненавистная  Алику  латиноамериканская
музыка. Уже вторую неделю весь квартал донимали шестеро южноамериканских
индейцев, облюбовавших себе угол прямо под их окнами.
   - Нельзя ли их как-нибудь заткнуть? - тихо спросил Алик.
   - Проще тебя заткнуть, - отозвалась Валентина и нацепила на Алика на-
ушники.
   Джойка в обиженном недоумении посмотрела на Валентину.  На  этот  раз
она обиделась еще и за Данте.
   Валентина поставила ему джаплиновский рэг-тайм. Слушать эту музыку он
научил ее во времена тайных встреч и ночных блужданий по городу.
   - Спасибо, зайка, - дрогнул веками Алик.
   Всех их он звал зайками и кисками. Большинство их  приехали  с  двад-
цатью килограммами груза и двадцатью английскими словами в придачу и со-
вершили ради этого перемещения сотни крупных и мелких разрывов: с  роди-
телями, профессией, улицей и двором, воздухом и водой  и,  наконец,  что
осознавалось медленнее всего, - с родной речью, которая с годами  стано-
вилась все более инструментальной  и  утилитарной.  Новый,  американский
язык, приходящий постепенно, тоже был утилитарным и примитивным,  и  они
изъяснялись на возникшем в их среде жаргоне, умышленно усеченном и смеш-
ном. В это эмигрантское наречие легко входили обрезки русского, английс-
кого, идиш, самое изысканное чернословие и легкая  интонация  еврейского
анекдота.
   - Боже ж мой, - „рничала Валентина, - это же гребаный  кошмар,  а  не
музыка!
   Уже закрой свою форточку, ингеле, я тебе умоляю. Что они себе думают,
чем пойти покушать и выпить и иметь полный фан и хороший муд? Они делают
такой гевалт, что мы имеем от них один хедик.
   Обиженная Джойка, оставив на  кровати  красный  томик  флорентийского
эмигранта, ушла к себе, в соседний подъезд. Мелкоротая Наташа варила  на
кухне кофе.
   Валентина, переложив Алика на бок, терла ему спину. Пролежней пока не
было.
   Мочеприемник больше не надевали - кожа сгорала от пластырей.  Подмок-
ших простыней накопилась куча, Файка собрала их и пошла в прачечную,  на
уголок.
   Нинка дремала в кресле, в мастерской, не выпуская из рук стакана.
   Либин безуспешно возился с кондиционером. У него не хватало крепежной
планки, и он родным российским способом  пытался  из  двух  неподходящих
длинных сделать одну короткую, не прибегая к помощи инструментов,  кото-
рые он забыл дома.
 
   4 Долго отступавшее солнце закатилось наконец, как полтинник, за  ди-
ван, и в пять минут наступила ночь. Все разошлись, и впервые за  послед-
нюю неделю Нинка осталась с мужем наедине. Каждый раз, когда она  подхо-
дила к нему, она заново ужасалась. Несколько часов сна, усиленного алко-
голем, давали душе отдых: во сне она полно и с наслаждением забывала  об
этой редкой и особенной болезни, которая напала на  Алика  и  скручивала
его со страшной силой, а просыпаясь, каждый раз надеялась, что  все  это
наваждение ушло и Алик, выйдя ей навстречу, скажет свое обычное: "Зайка,
а что это ты тут делаешь?" Но ничего такого не происходило.
   Она вошла к нему, прилегла рядом, покрыв волосами его угловатое  пле-
чо.
   Похоже, он спал. Дыхание было трудным. Она прислушалась. Не  открывая
глаз он сказал:
   - Когда эта проклятая жара кончится?
   Она встрепенулась, метнулась в угол, куда Либин составил полное  соб-
рание сочинений Марьи Игнатьевны в семи  бутылках.  Вытащила  самую  ма-
ленькую из бутылочек, свинтила с нее пробку и сунула Алику под нос.  За-
пахло нашатырем.
   - Легче? Легче, да? - затребовала Нинка немедленного ответа.
   - Вроде легче, - согласился он.
   Она снова легла с ним рядом, повернула его голову к себе и  зашептала
в ухо:
   - Алик, прошу тебя, сделай это для меня.
   - Что? - Он не понимал или делал вид, что не понимает.
   - Крестись, и все будет хорошо, и лечение поможет. - Она взяла в  обе
руки его расслабленную кисть и слабо поцеловала веснушчатую  руку.  -  И
страшно не будет.
   - Да мне и не страшно, детка.
   - Так я приведу священника, да? - обрадовалась она.
   Алик собрал свой плывущий взгляд и сказал неожиданно серьезно:
   - Нин, у меня нет никаких возражений против твоего Христа. Он мне да-
же нравится, хотя с чувством юмора у него было не все в  порядке.  Дело,
понимаешь, в том, что я и сам умный еврей. А в  крещении  какая-то  глу-
пость, театр. А я театра не люблю. Я люблю кино. Отстань от меня, киска.
   Нинка сцепила свои худущие пальцы и затрясла ими:
   - Ну хотя бы поговори с ним. Он придет, и вы поговорите.
   - Кто придет? - переспросил Алик.
   - Да священник. Он очень, очень хороший. Ну прошу тебя... - Она  гла-
дила его по шее острым языком, потом провела по ключице, по прилипшему к
костям соску тем приглашающим интимным жестом, который был принят  между
ними. Она его соблазняла в крещенье - как в любовную игру.
   Он слабо улыбнулся:
   - Валяй. Веди своего попа. Только с условием: раббая тоже приведешь.
   Нинка обмерла:
   - Ты шутишь?
   - Почему же? Если ты хочешь от меня такого серьезного шага, я  вправе
иметь двустороннюю консультацию... - Он всегда умел  из  любой  ситуации
извлекать максимум удовольствия.
   "Поддался, поддался, - ликовала Нинка. - Теперь крещу".
   Со священником, отцом Виктором, давно было договорено. Он был настоя-
тель маленькой православной церкви, человек образованный, потомок  эмиг-
рантов первой волны, с крученой биографией и простой верой. Характера он
был общительного, по натуре смешлив, охотно ходил в гости к  прихожанам,
любил и выпить.
   Откуда берутся раввины, Нинка понятия не имела. Круг  их  друзей  был
вовсе не связан с еврейской общиной,  и  следовало  поднапрячься,  чтобы
обеспечить Алика раввином, если уж это необходимое условие.
   Часа два Нина возилась с травяными примочками, снова ставила компрес-
сы на ступни, растирала грудь пахучей резкой настойкой и в три ночи  со-
образила, что Ира Пирсон недавно, смеясь, говорила, что из всех  здешних
евреев она одна-единственная русская, умеющая приготовить рыбу-фиш,  по-
тому что была замужем за настоящим евреем с субботой,  кошером  и  всем,
что полагается.
   Вспомнив, Нинка немедленно набрала ее номер, и  та  обмерла,  услышав
среди ночи Нинкин голос.
   "Вс„", - решила она.
   - Ир, слушай, у тебя был муж еврей  религиозный?  -  услышала  она  в
трубке дикий вопрос.
   "Напилась", - подумала Ира.
   - Да.
   - А ты не могла бы его разыскать? Алик раббая хочет.
   "Нет, просто совсем сошла с ума", - решила Ира и сказала осторожно:
   - Давай завтра об этом поговорим. Сейчас три часа  ночи,  я  в  такое
время все равно никому позвонить не могу.
   - Ты имей в виду, это очень срочно, - совершенно ясным голосом сказа-
ла Нинка.
   - Я завтра вечером заеду, о'кей?
   Ирина испытывала к Нине глубокий интерес. Возможно, это и была насто-
ящая причина, почему она тогда, полтора года назад, согласилась зайти  к
нему в мастерскую: посмотреть, что же это за  чудо  в  перьях,  которому
достался Алик.
   Алик был кумиром женщин едва ли не от рождения, любимцем всех нянек и
воспитательниц еще с ясельного возраста. В школьные годы его  приглашали
на дни рождения все одноклассницы и влюблялись в него вместе  со  своими
бабушками и их собачками. В годы отрочества, когда охватывает дикое бес-
покойство, что уже пора начинать взрослую жизнь, а она все никак не  за-
дается и умненькие мальчики и девочки кидаются в  дурацкие  приключения,
Алик был просто незаменим: принимал дружеские исповеди,  умел  и  насме-
шить, и высмеять, а главное, редкостное, что от него шло, -  совершенная
уверенность, что жизнь начинается со следующего понедельника, а  вчераш-
ний день вполне можно и вычеркнуть, особенно если он был не вполне  уда-
чен. Позднее перед его обаянием не устояла даже инспекторша курса в  те-
атрально-художественном училище, по прозвищу "змеиный яд":  четыре  раза
его выгоняли и три, хлопотами влюбленной инспекторши, восстанавливали.
   При первом знакомстве Нина произвела  на  Ирину  впечатление  надмен-
но-капризной дуры: потрепанная красавица сидела на грязном белом ковре и
попросила ее не беспокоить - она складывала гигантский "паззл". При бли-
жайшем рассмотрении Ирина сочла ее просто слабоумной, к тому  же  психи-
чески неуравновешенной:
   вялость у нее сменялась истериками, припадки веселья - меланхолией, и
Ирина отнесла это за счет вялотекущего, но несомненного алкоголизма.
   Впрочем, понять, почему он женился, еще можно было,  но  вот  как  он
терпит столько лет ее доходящую до  слабоумия  глупость,  патологическую
лень и неряшливость... Она испытывала не запоздалую ревность, а глубокое
недоумение. Ирина никогда не сталкивалась с тем женским типом, к которо-
му принадлежала Нина: именно своей безграничной беспомощностью она  воз-
буждала в  окружающих,  особенно  в  мужчинах,  чувство  повышенной  от-
ветственности.
   У Нины, кроме того, была еще одна особенность: каждую  свою  прихоть,
каприз или выдумку она доводила до предела.  Например,  она  никогда  не
брала в руки денег. Поэтому Алик, уезжая, скажем, на неделю в Вашингтон,
знал, что Нина не выйдет в магазин и предпочтет голодную смерть  прикос-
новению к "гадким бумажкам". И он всегда забивал ей перед отъездом холо-
дильник.
   В России Нина никогда не готовила, так как боялась огня. Она  увлека-
лась тогда астрологией и где-то вычитала, что ей, рожденной  под  знаком
Весов, грозит опасность от огня. С тех пор она уже больше не подходила к
плите, объясняя это космической несовместимостью знака воздуха и  стихии
огня.
   Здесь, в ателье, где вместо газовой плиты стояла электрическая и  жи-
вой огонь она видела разве только на кончике  спички,  ее  отвращение  к
стряпне не прошло, и Алик легко и с успехом справлялся с кухней.
   Кроме денег и огня была еще одна вещь, уже вполне неосязаемая, -  бе-
зумный, до столбняка, страх перед принятием решения. Чем  незначительней
был предмет выбора, тем больше она мучилась. Ирина однажды, получив кучу
бесплатных билетов от своей клиентки-певицы, по просьбе Тишорт пригласи-
ла Алика с Нинкой в театр. Они заехали за ними и оказались  свидетельни-
цами того, как Нинка до  изнеможения  перемеряла  свои  маленькие  узкие
платьица и нарядные туфли, а потом бросилась в постель  и  сказала,  что
она никуда не пойдет. И плакала в подушку, пока Алик, избегая смотреть в
сторону невольных свидетельниц, не  положил  рядом  с  Нинкой  какого-то
платья наугад и не сказал ей:
   - Вот это. К опере бархат все равно что сосиски к пиву.
   Тишорт, кажется, получила от этого представления больше удовольствия,
чем от посредственной оперы.
   Ирина хорошо знала цену прихоти и капризу: этим была полна ее юность.
Но в отличие от Нины у нее за спиной было цирковое училище.  Умение  хо-
дить по проволоке очень полезно для эмигранта. Может быть, именно благо-
даря этому умению она и оказалась самой удачливой из всех... Ступни  ре-
жет, сердце почти останавливается, пот заливает глаза, а  скулы  сведены
безразмерной оскальной улыбкой, подбородок победоносно вздернут, и  кон-
чик носа туда же, к звездам,
   - все легко и просто, просто и легко... И зубами, когтями,  недосыпая
восемь лет ровно по два часа каждый день, вырываешь дорогостоящую амери-
канскую профессию... И решения приходится принимать  по  десять  раз  на
дню, и давно взято за правило - не расстраиваться, если сегодняшнее  ре-
шение оказалось не самым удачным.
   "Прошлое окончательно и неотменимо, но власти над будущим не  имеет",
- говорила она в таких случаях. И вдруг оказалось,  что  ее  неотменимое
прошлое имеет какую-то власть над ней.
   Ни о будущей смерти, ни о прежней жизни никаких  разговоров  Ирина  с
Аликом не вела. То, о чем она и мечтать не могла, произошло: Тишорт  об-
щалась с Аликом и со всеми его друзьями так легко и свободно, что никому
из них и в голову не приходило, какое сложное  психическое  расстройство
перенесла девочка. Но теперь Ирина вряд ли могла объяснить  себе  самой,
что заставляет ее проводить в шумном беспорядочном Аликовом логове  каж-
дую свободную минуту вот уже второй год.
   Английская золотая рыбка, больше похожая на загорелого тунца, чем  на
нежную вуалехвостку, доктор Харрис, с которым Ирина тайно женихалась уже
четыре года, приехавши на пять дней в Нью-Йорк, едва смог ее изловить  и
улетел обиженным, в полной уверенности,  что  она  собирается  его  бро-
сить... А это совершенно не входило в ее планы. Он был известным специа-
листом по авторским правам, занимал такое положение, что и познакомиться
с ним для нее было почти невозможно. Чистый случай: хозяин конторы  взял
ее с собой на переговоры в качестве помощника, а потом был прием, на ко-
тором женщин по