говорили  на  разных  языках,  читали
разные книги. Оба они были образованными людьми, но сферы их общих  зна-
ний почти не пересекались.
   Алик ничего не знал ни о каламе - мусульманском спекулятивном  богос-
ловии, которым скрупулезно занимался реб Менаше уже двадцать лет,  ни  о
Саадии Гаоне, труды которого без устали комментировал реб Менаше все эти
годы, а реб Менаше слыхом не слыхивал ни о Малевиче, ни о де Кирико...
   - А что, кроме раввина уже не с кем и посоветоваться? - с  горделивой
и юмористической скромностью спросил реб Менаше.
   - А почему еврей перед смертью не может посоветоваться именно с  рав-
вином?
   В этом шутливом разговоре все было глубже поверхности, и оба понимали
это и, задавая дурацкие вопросы, подбирались к тому важному, что  проис-
ходит в общении между людьми, - к прикосновению, оставляющему  нестирае-
мый след.
   - Жалко жену. Плачет. Что мне делать, раббай? - вздохнул Алик.
   Раввин убрал улыбку, пришла его минута.
   - Айлик! - Он потер переносицу, пошевелил огромными туфлями. - Айлик!
Я почти безвыездно живу в Израиле. Я первый раз  приехал  в  Америку.  Я
здесь три месяца. Я потрясен. Я занимаюсь философией. Еврейской  филосо-
фией, и это совсем особое дело. У еврея всегда в основе лежит Тора. Если
он не изучает Тору, он не еврей. У нас в древности было такое понятие  -
"плененные дети".
   Если еврейские дети попали в плен и были лишены Торы, еврейского  об-
раза жизни, воспитания и образования, то они не  виноваты  в  этом  нес-
частье. Они даже могут этого не  осознавать.  Но  еврейский  мир  обязан
брать на себя заботу об этих сиротах, даже если они в преклонных годах.
   Здесь, в Америке, я увидел целый мир, который весь состоит  из  "пле-
ненных детей". Целые миллионы евреев в плену у язычников. История евреев
не знала таких времен никогда. Всегда были отступники и насильно крещен-
ные, и "плененные дети" были не только во времена Вавилона. Но сейчас, в
двадцатом веке, "плененных детей" стало больше,  чем  настоящих  евреев.
Это процесс. А если это процесс, то в нем есть воля Всевышнего...  И  об
этом я думаю все это время. И буду еще долго думать.
   А вы говорите - крещение! То есть из категории "плененных детей"  пе-
рейти в категорию отступников? С другой стороны, вас и отступником  наз-
вать нельзя, потому что, строго говоря, вы и не являетесь евреем. И вто-
рое хуже первого, вот что бы я сказал... Но скажу еще,  опять  с  другой
стороны: в сущности, у меня никогда не было выбора...
   "Как интересно, и у этого тоже не было выбора... Отчего же у меня бы-
ло выборов - хоть жопой ешь", - подумал Алик.
   - Я родился евреем, - Менаше тряхнул своими пышными пейсами, - я  был
им от самого начала и буду до конца. Мне нетрудно. У вас есть выбор.  Вы
можете быть никем, что в моем понимании значит быть язычником,  а  могли
бы стать евреем, к чему у вас есть большое основание - кровь.  А  можете
стать христианином, то есть, по моему разумению, подобрать кусок,  упав-
ший с еврейского стола. И даже не буду говорить, хорош  этот  кусок  или
плох, скажу только, что приправа, которую история приложила к этому кус-
ку, была очень сомнительной... Но уж если говорить вполне  откровенно  -
не есть ли христианская идея жертвоприношения  Христа,  понимаемого  как
ипостась Всевышнего, самой большой победой язычников?
   Он пожевал красную губу, еще раз внимательно посмотрел на Алика и за-
кончил:
   - По моему мнению, пусть вы лучше  останетесь  "плененным"...  Уверяю
вас, есть вещи, которые решают мужья, а не жены. Ничего другого не  могу
вам сказать...
   Реб Менаше встал с неудобной скамеечки и вдруг почувствовал  головок-
ружение.
   Он склонился над Аликом со всей высоты своего роста и стал прощаться:
   - Вы устали, я вижу. Вы отдыхайте...
   И он забормотал какие-то слова, которых Алик уже не разобрал. Они бы-
ли на другом языке.
   - Реб Менаше, подождите, я бы хотел с вами выпить на прощанье, -  ос-
тановил его Алик.
   Либин и Руди вынесли Алика в мастерскую и  усадили,  вернее  сказать,
поместили его в кресло.
   "Расслабленный, - подумал отец Виктор. - Как близко чудо. Завопить.
   Разобрать кровлю. Господи, почему у нас не получается?" Особенно  пе-
чально было оттого, что он знал, почему...
   Лева хотел немедленно увести раввина. Но  подошла  Нинка,  предложила
стакан.
   Лева решительно отказался, но раввин что-то сказал ему, и Лева  спро-
сил у Нины:
   - А есть у вас водка и бумажные стаканчики?
   - Есть, - удивилась Нина.
   - Налейте в бумажные, - попросил он.
   С улицы несло музыкой, как несет помойкой. К тому же была  жара.  Эта
не спадающая и ночью нью-йоркская жара усиливала к вечеру возбуждение, и
многие мучились бессонницей в эту погоду, особенно новые люди, несущие в
своих телах привычку к другому температурному режиму. К раввину это тоже
относилось: хотя он и привык к жаре и отлично ее переносил, но в  Израи-
ле, по крайней мере там, где он жил последние годы, дневная жара  сменя-
лась ночной прохладой и люди успевали за ночь отдохнуть от дневного сол-
нечного гнета.
   Нинка принесла два бумажных стаканчика и передала их бородатым.
   - Сейчас я отвезу вас в университет, - сказал Лева раввину.
   - Я не тороплюсь, - ответил он, вспомнив о душной комнатке в  общежи-
тии и о многочасовом ожидании зыбкого сна.
   Алик был распластан в кресле, а вокруг него орали, смеялись и выпива-
ли его друзья, все как будто сами по себе, но все были обращены к  нему,
и он это чувствовал. Он наслаждался обыденностью жизни, и, ловец, гоняю-
щийся всю жизнь за миражами формы и цвета, он знал сейчас, что не было у
него в жизни ничего лучше этих бессмысленных застолий, когда пришедшие к
нему в дом люди объединялись вином, весельем и добрым отношением в  этой
самой мастерской, где и стола-то настоящего не было -  клали  ободранную
столешницу на козлы...
   Лева с раввином сидели в шатких креслах. В те годы, когда Алик  здесь
обживался, помойки в округе были отменными: кресла, стулья,  диванчик  -
все было оттуда. Напротив Левы и Менаше висела большая Аликова  картина.
Это была горница Тайной Вечери, с тройным окном и столом, покрытым белой
скатертью.
   Никого не было вокруг стола, зато на столе - двенадцать крупных  гра-
натов, подробно написанных, шершавых,  с  тонкими  переливами  лилового,
багрового, розового, с гипертрофированными  зубчатыми  коронами,  живыми
вмятинами, отражающими их внутреннее перегородчатое  устройство,  полное
зерен. В тройном окне лежала Святая Земля. Такая, какой она была  сегод-
ня, а не в воображении Леонардо да Винчи.
   Не любитель и не знаток живописи, раввин уставился на картину. Снача-
ла он увидел гранатовые яблоки. Это был давний спор, какой  именно  плод
соблазнил Хаву. Яблоко, гранат или персик.  Помещение,  изображенное  на
картине, он тоже знал. Эта так называемая Горница была  расположена  как
раз над гробом Давидовым, в Старом Городе.
   "Все-таки в нем говорит чисто еврейское целомудрие, - решил он, глядя
на картину. - Людей он заменил гранатами. Вот в чем фокус. Бедняга..." -
с грустью подумал он.
   Он был настоящий израильтянин, родился на второй день после  провозг-
лашения государства.  Дед  был  сионист,  организатор  одной  из  первых
сельскохозяйственных колоний, отец жил Хаганой, и сам он успел и  повое-
вать, и землю покопать. Родился он под стенами Старого Города, у мельни-
цы Монтефиори, и первый вид из окна, который он помнит, был вид  на  Си-
онские Ворота.
   Ему было двадцать лет, когда он  впервые,  вслед  за  танками,  вошел
внутрь этих стен. Еще пахло огнем и железом. Он облазил весь Старый  Го-
род, исследовал всю путаницу арабских улиц, все  крыши  христианского  и
армянского кварталов.
   Христианские святыни Иерусалима казались  ему  сомнительными,  как  и
большая часть иудейских. Горница Тайной Вечери вызывала  особое  недове-
рие: не могла быть назначена эта тайная пасхальная встреча  над  костями
Великого Царя.
   Впрочем, гробница Давида тоже не вызывала доверия... Весь этот изуми-
тельный мир из слабого белого камня, зыбкого света и  горячего  воздуха,
который он так любил, был полон исторических и археологических  несураз-
ностей, в отличие от мира книжной премудрости, организованного  с  крис-
таллической точностью, без зазоров и приблизительностей, с разумным вос-
хождением снизу вверх и  парадоксальными,  большой  красоты  логическими
петлями...
   Что значит для него эта земля, он понял впервые, покинув Израиль.  Он
был тогда молод, окончил университет, и его направили в Германию изучать
философию. После года пристальных и вполне успешных занятий он полностью
утратил интерес к европейской философии, оторванной от той жизненной ос-
новы, которую он признавал исключительно за Торой. Так окончился  недол-
гий срок его академического образования, и на половине третьего  десяти-
летия своей жизни он встал на традиционный путь иудейской науки, которая
и была, собственно говоря, богословием.
   Тогда же он и женился на молчаливой девушке, обрившей  могучие  рыжие
кудри накануне свадьбы. С тех пор он наслаждался гармонией,  рождавшейся
из сочетания выверенного до часовой точности во всех деталях быта и  ог-
ромной интеллектуальной нагрузки учителя и ученика одновременно.
   Мир его совершенно изменился: информация, получаемая большинством лю-
дей через радио, телевидение, светскую печать, полностью ушла от него, а
взамен этого он получил пищу "Шулхан Арух" - стола, накрытого для желаю-
щих получить еврейское духовное наследие, да детский многоголосый писк.
   Через пять лет вышла его первая книга,  исследовавшая  стилистические
различия между комментариями Саадии к Даниилу и к Хроникам, а еще  через
два года он переселился в Цфат.
   Мир его был библейски прост и талмудически сложен, но все грани  сов-
падали, а ежедневная работа со средневековыми текстами придавала текуще-
му времени оттенок вечного. Внизу, под горой, синел Киннерет,  и  именно
здесь он обрел глубокое чувство благодарности Всевышнему  -  христианин,
несомненно, назвал бы его фарисейским - за выпавшую ему счастливую  долю
служения и познания, за святость его земли, которая многим представляет-
ся всего лишь грязным и провинциальным восточным государством, а для не-
го была несомненным средоточием мира, по отношению к которой все  прочие
государства с их историями и культурами читались  только  как  коммента-
рий...
   Через толпу гостей к нему пробирался снявший подрясник священник.
   - Мне сказали, что вы приехали сюда из Израиля с курсом лекций по иу-
даике? - спросил он на школьном английском языке.
   Менаше встал. Он никогда еще не общался со священниками.
   - Да, я преподаю сейчас в еврейском университете. Курс лекций по  иу-
део-исламской культуре.
   - Там бывают замечательные лекции. Я как-то читал книгу, курс  лекций
по библейской археологии, изданную этим университетом, - радостно заулы-
бался священник. - А ваша иудео-исламская тема в контексте  современного
мира читается, вероятно, очень хитрым перевертышем?
   - Перевертышем? - не сразу понял реб Менаше. - Нет-нет, меня не инте-
ресуют политические параллели, я занимаюсь  философией,  -  заволновался
раввин.
   Алик подозвал к себе Валентину:
   - Валентина, ты присмотри за ними, чтоб трезвыми не остались.
   Валентина, розовая и толстая, принесла, прижимая к груди, три  бумаж-
ных стаканчика и поставила их перед Левой.
   Выпили дружно, на троих, и через минуту их головы сблизились, они ки-
вали бородами, качали головами и жестикулировали, а  Алик,  страшно  до-
вольный, указывая на них глазами, сказал Либину:
   - По-моему, я сегодня очень удачно выступил в роли Саладина...
   Валентина поискала глазами Либина и кивнула в  сторону  кухни.  Через
минуту она теснила его в угол:
   - Я не могу ее просить, спроси ты...
   - Ну да, ты не можешь, а я могу... - обиделся Либин.
   - Ладно тебе. Надо срочно хотя бы за один месяц заплатить...
   - Так недавно же собирали...
   - Ну да, недавно, месяц назад, - пожала плечами Валентина, - мне что,
больше всех нужно? Телефон я в прошлом месяце оплатила, одни междугород-
ние, Нинка много разговаривает, как напьется...
   - Она же недавно давала... - заметил Либин.
   - Ну хорошо, спроси у кого-нибудь еще. Может, у Файки?
   Либин засмеялся: Файка была в долгах как в шелках и не было здесь  ни
одного человека, которому она не была должна хоть десятку. Либину ничего
не оставалось, как идти к Ирине.
   С деньгами было не то что плохо - катастрофа. Алик в  последние  годы
перед болезнью плохо продавался, а теперь, когда он и работать перестал,
и бегать по галерейщикам не мог, доход был просто нулевой, а вернее ска-
зать, ниже нуля. Долги росли. И те, которые  необходимо  было  отдавать,
вроде счетов за квартиру и телефон, и те, медицинские, которые не  будут
отданы никогда.
   Была еще одна неприятнейшая история, которая тянулась  уже  несколько
лет: два галерейщика из Вашингтона, делавшие Алику выставку, не отдавали
двенадцать живописных работ. Алик был отчасти сам в этом  виноват.  Если
бы он приехал в день закрытия выставки, как было уговорено,  и  сам  все
забрал, этого не случилось бы. Но поскольку он, празднуя заранее продажу
трех работ с этой выставки - о чем ему сообщили галерейщики,  -  одолжил
денег и поехал с Нинкой на Ямайку, то и не попал к закрытию. Когда  вер-
нулся, тоже не сразу собрался.
   Однако чек за проданные работы почему-то не пришел, и он  позвонил  в
Вашингтон узнать, в чем дело. Ему сказали, что работы вернулись и вообще
- где он пропадает, им пришлось сдать его работы на хранение, так как  в
галерее нет места. Это было чистое вранье.
   Алик попросил Ирину помочь. Выяснилось еще одно обстоятельство: Алик,
подписывая контракт, оставил у галерейщиков копию, и теперь они, пользу-
ясь его оплошностью, вели себя очень нахально, и Ирина  почти  ничего  в
этой ситуации не могла сделать. Единственный ее козырь - каталог галереи
с объявлением о выставке и репродукция в нем одной из  картин.  Как  раз
той, которую они объявляли проданной. Ирина завела против  них  дело,  а
пока эта история тянулась, крякнув, выложила Алику  чек  на  пять  тысяч
своих денег.
   Сказала, что выбила. Она и впрямь не оставляла надежды  получить  эти
деньги.
   Было это в начале прошлой зимы. Когда она принесла чек, Алик  страшно
обрадовался:
   - Нет слов. Просто нет слов. Сейчас уплатим  ренту  и  купим  наконец
Нинке шубу.
   Ирина взвилась - не на шубу она давала свои кровные. Но  делать  было
нечего, половина денег ушла на шубу: такие уж были привычки  у  Алика  с
Нинкой.
   Дешевки они не любили.
   "Чертова богема, - негодовала Ирина, - видно, они  здесь  говна  мало
похлебали..." Выдохнув из себя горячий воздух, решила, что помогать  бу-
дет, но небольшими суммами, по мере минутной необходимости. В конце кон-
цов, она одинокая баба с ребенком. И не такая уж богатая, как они  дума-
ют. Не говоря о том, как трудно эти денежки выгрызать...
   Когда Либин к ней подошел, она  уже  доставала  чековую  книжку.  Ма-
ленькие суммы росли, как маленькие детки, - совершенно незаметно...
   9 Бородатые мужи вышли на улицу. Готлиб совсем не ощущал себя пьяным,
но начисто забыл, где поставил машину. Там, где он  ожидал  ее  увидеть,
стоял чужой длиннозадый "понтиак".
   - Утащили, утащили! - по-детски, совершенно беззлобно засмеялся  отец
Виктор.
   - Да здесь можно ставить, почему это утащили? - рассердился Готлиб. -
Вы постойте здесь, я за углом посмотрю.
   Раввин не проявлял никакого интереса к тому, на какой машине его  от-
везут, - ему гораздо интереснее было то, что говорил этот смешной  чело-
век в кепочке.
   - Так вот, я, с вашего позволения, продолжу, - торопился отец  Виктор
поделиться своими мыслями с исключительным собеседником. - Первый экспе-
римент, можно сказать, прошел удачно. Диаспора  оказалась  исключительно
полезна для всего мира. Конечно, вы собрали свой остаток у себя там.  Но
сколько евреев растворилось, ассимилировалось, сколько их в  науке  и  в
культуре во всех странах. Я ведь в  некотором  смысле  юдофил.  Впрочем,
каждый нормальный христианин почитает избранный народ. И, понимаете, это
чрезвычайно важно, что евреи  вливают  свою  драгоценную  кровь  во  все
культуры, во все народы, и по этому образцу происходит что? Мировой про-
цесс! И русские вышли из своего гетто, и китайцы. Обратите внимание: эти
молодые американские китайцы - среди них лучшие математики  и  музыканты
великолепные... Идем дальше - смешанные браки! Вы понимаете, что я  имею
в виду? Идет созидание нового народа!
   Раввин, кажется, прекрасно понимал, что имеет в виду оппонент, но со-
вершенно не одобрял его идей и мелко жевал губами.
   "Три стаканчика или четыре стаканчика", - пытался он  припомнить.  Но
сколько бы ни было, явно много...
   - Вот они, новые времена: ни иудея, ни эллина, и в  самом  прямом,  в
самом прямом смысле тоже... - радовался священник.
   Раввин остановился, пригрозил ему пальцем:
   - Вот-вот, для вас самое главное - чтоб ни иудея...
   Подъехал Готлиб, открыл дверцу, усадил своего раввина и в высшей сте-
пени невежливо оставил на улице одинокого отца Виктора в сильном огорче-
нии:
   - Ишь как выкрутил, да я же совсем этого в виду не имел...
 
   10 Гости не то чтобы разошлись, а скорее рассосались. Кто-то  остался
ночевать на коврике. Тут же, на коврике, спала и Нинка.  Эта  ночь  была
Валентинина.
   Алик сразу после ухода гостей уснул, и Валентина притулилась у него в
ногах.
   Она могла бы и поспать, но сон, как назло, не шел. Она давно уже  за-
метила, что алкоголь стал действовать в последнее время  странным  обра-
зом: вышибал сон.
   Валентина прилетела в Америку в ноябре восемьдесят первого.  Ей  было
двадцать восемь лет, росту в ней было 165, весу  85  килограммов.  Тогда
она еще на фунты не мерилась. На ней была черная гуцульская куртка  руч-
ного тканья, с шерстяной вышивкой. В матерчатом клетчатом чемодане лежа-
ла незащищенная диссертация, которая никогда ей не  пригодилась,  полный
комплект праздничной одежды вологодской крестьянки конца  девятнадцатого
века и три антоновских яблока, запрещенных к ввозу. Их мощный запах про-
бивал хилый чемодан. Яблоки предназначались имеющемуся у нее мужу-амери-
канцу, который ее почему-то не встретил.
   Неделю назад, взяв билет в Нью-Йорк, она позвонила  ему  и  сообщила,
что приезжает. Он как будто обрадовался и обещал встретить. Брак их  был
фиктивным, но друзья они были настоящие. Микки прожил в России год,  со-
бирая материалы по советскому кино тридцатых годов и неврастенически пе-
реживая тяжелый роман с маленьким чудовищем, которое его унижало, обира-
ло и подвергало мукам ревности.
   С Валентиной он познакомился на модной филологической школе. Она при-
ютила его у себя, отпоила валерьянкой, накормила пельменями  и  в  конце
концов приняла сокрушительную исповедь гомосексуалиста, подавленного не-
оборимостью собственной природы. Высокорослый и чахлый  Микки  плакал  и
изливал на Валентину свое горе,  одновременно  делая  психоаналитический
самокомментарий.
   Валентина долго и сочувственно дивилась прихотливости природы и, най-
дя небольшую паузу в двухчасовом монологе, задала прямой вопрос:
   - А что, с женщинами ты никогда?..
   Оказалось, что и здесь было непросто, какая-то семнадцатилетняя кузи-
на, гостившая полтора месяца у них дома, затерзала его, тогда  четырнад-
цатилетнего, своими ласками и уехала обратно в свой Коннектикут, оставив
его в состоянии изнурительной девственности и несмываемой греховности.
   История выглядела слишком уж литературной, и к концу этого  простран-
ного и эмоционального рассказа, изобилующего  крупноплановыми  деталями,
усталая Валентина уложила обе его тонкие ладони на плотные финики  своих
незаурядных сосков и без особого труда совершила над ним  насилие,  при-
ведшее его, впрочем, к полному удовлетворению.