елеными буквами N и Y он снял при  входе  и
держал на сгибе локтя. Поздоровался с улыбкой, сморщившей  его  короткий
нос.
   Общество по случаю субботы было многолюдным: Валентина, Джойка с  се-
реньким Достоевским под мышкой, Ирина, Тишорт, Файка, Либин с подружкой,
все обычные посетители, а сверх того приехавшие из Вашингтона сестры Бе-
гинские, американский художник Руди, приятель Алика по каким-то совмест-
ным акциям, никому не известная гостья из  Москвы,  представившаяся  так
невнятно, что ее имени никто не запомнил, Шмуль из Одессы и собака  Кип-
линг, которую оставила на несколько дней старая знакомая.
   Алика вытащили из спальни и посадили в кресло, обложив со всех сторон
подушками. Это было всегдашнее его место, и все  медленно  вращались  по
квартире, немного выпивая и шумно разговаривая. На столе стояли  случай-
ные приношения: таял огромный ореховый торт и плавилось мороженое.  Было
больше похоже на вернисаж, чем на покои умирающего.
   Отец Виктор как будто растерялся на мгновенье. Но Нина быстро подхва-
тила его под оттопыренный локоток, на котором все лежала кепочка, и уса-
дила возле стола.
   - Сэр-цээ, тэ-бэ так хочется по-коя... - пел Шмуль  сладким  голосом,
отчасти заглушая парагвайские дудки и барабанчики, без устали  наяриваю-
щие внизу, под окнами.
   Файка тискала длинную вялую куклу, изображающую Алика. Эту  пророчес-
кую куклу когда-то подарила ему  на  день  рождения  приятельница  Анька
Крон, проживающая ныне в государстве Израиль. Алик подавал за куклу реп-
лики:
   - Ой, не жмите мене так горячо! Ой, Фая, скажите мне, только  честно,
как перед Богом: вы кушали чеснок?
   Священник улыбнулся, взял у Файки из рук куклу, потряс ее розовую ру-
ку и сказал:
   - Таки приятно с вами познакомиться.
   Все засмеялись, он бросил куклу на колени к Фаине.
   Нинка кивнула - Шмуль тут же замолк, Либин легко вынул Алика из крес-
ла и отнес, как ребенка, в спальню.
   Приезжая москвичка дернулась: смотреть на это  было  тяжело.  Вообще,
пока Алик лежал или сидел, все было довольно обыкновенно: больной  чело-
век в кругу друзей, - но вот переход его из одного  положения  в  другое
сразу напоминал о том, что происходит что-то ужасное. Живые, ясные глаза
и мертвое тело... А в начале весны он еще сам перебирался из  спальни  в
мастерскую...
   Алика уложили в спальне, отец Виктор зашел туда. Нинка,  немного  по-
топтавшись в дверях, выскользнула из спальни  и  села  на  пол  снаружи,
прислонившись спиной к двери. Вид у нее был стерегущий и отрешенный. Она
была вполпьяна, но держалась.
   "Как глупо и нелепо, - думал Алик. - Симпатичный,  кажется,  человек,
напрасно я поддался..." Отец Виктор сел на скамеечку возле постели, сов-
сем близко к Алику.
   - У меня есть некоторые профессиональные трудности, - начал он неожи-
данно. - Видите ли, большинство людей, с которыми я общаюсь, мои  прихо-
жане, они совершенно уверены в том, что  я  способен  разрешить  все  их
проблемы, и если я этого не делаю, то  исключительно  из  педагогических
соображений. А это совершенно не так. - Он улыбнулся редкозубой улыбкой,
и Алик понял, что и священник понимает всю глупую неловкость  положения,
и испытал некоторое облегчение...
   Болезнь не мучила Алика болями. Он страдал от все усиливающейся одыш-
ки и нестерпимого чувства растворения себя. Вместе с весом  тела,  живым
мясом мышц, уходила реальность жизни, и потому ему так приятны были  по-
луобнаженные женщины, облеплявшие его с утра до ночи. Алик давно не  ви-
дел вокруг себя новых людей, и это новое лицо, с нечисто выбритой с  од-
ной стороны щекой - бородка у него была маленькая, на западный манер,  -
с крапчатыми буро-зелеными глазами, отпечатывалось крупно, с  фотографи-
ческими подробностями.
   - Нина очень хотела, чтобы я с вами поговорил, - продолжал священник.
- Она думает, что я могу крестить вас, то есть уговорить принять  креще-
ние. И я не могу отказать ей в ее просьбе.
   Парагвайская музыка за окном подвывала, потрескивала, испускала дух и
снова оживала. Алик поморщился.
   - Да я неверующий, отец Виктор, - грустно сказал Алик.
   - Что вы! Что вы! - замахал рукой священник. - Неверующих практически
не бывает. Это какой-то психологический шаблон, который вы скорее  всего
из России вывезли. Уверяю вас,  неверующих  не  бывает.  Особенно  среди
творческих людей. Содержание веры разное,  и  чем  выше  интеллект,  тем
сложнее форма веры.
   К тому же есть род интеллектуального целомудрия, которое не допускает
прямых обсуждений, грубых высказываний. Всегда под  рукой  вульгарнейшие
образцы религиозного примитива. А это трудно вынести...
   - Это я очень хорошо понимаю, у меня своя жена в  доме,  -  отозвался
Алик.
   Поп этот был ему мил своей честной серьезностью.
   "И он совсем не глуп", - удивился Алик.
   Нинкины восторженные междометия по адресу святого и мудрого священни-
ка давно вызывали у него раздражение, и теперь это раздражение прошло.
   - А у Нины, - отец Виктор махнул рукой в сторону двери, - да вообще у
большинства женщин все идет не через голову, а через сердце. То есть че-
рез любовь. Они изумительные существа, дивные, изумительные...
   - А вы женолюб, отец Виктор, как и я, - подколол его Алик. Но тот как
будто не понял.
   - Да, ужасный женолюб, мне почти все женщины  нравятся,  -  признался
священник. - Моя жена мне постоянно говорила, что если бы не мой сан,  я
был бы Дон Жуан.
   "Какие же бывают простецы", - подумал Алик.
   А священник развивал тему дальше:
   - Они удивительные. Они всем готовы пожертвовать ради любви. И содер-
жанием их жизни часто бывает любовь к мужчине,  да...  Такая  происходит
подмена. Но иногда, очень редко, я встречал несколько необыкновенно  вы-
соких случаев:
   собственническая, алчная любовь преображается и  они  через  бытовое,
через низменное, приходят к самой Божественной Любви... Не перестаю  по-
ражаться.
   Вот и Нина ваша, я думаю, из той же породы. Я сюда вошел и сразу  от-
метил:
   сколько прекрасных женщин вокруг вас, такие хорошие лица... Не остав-
ляют вас ваши подруги... Все они мироносицы, если их поскрести...
   Он был не стар, несколько за пятьдесят,  но  в  речи  по-старомодному
возвышен.
   "Конечно, из первой эмиграции", - догадался Алик.
   Движения священника были немного растерянными и  неточными.  Алику  и
это понравилось.
   - Жалко, что мы не познакомились раньше, - сказал Алик.
   - Да-да, жарко, - невпопад отозвался священник, не  съехавший  еще  с
женской темы, так его вдохновившей. - Это ведь, знаете, диссертацию  на-
писать можно - о различии в качестве веры у мужчин и женщин...
   - Какая-нибудь феминистка, наверное, уже написала... Попросите, пожа-
луйста, отец Виктор, пусть Нина принесет нам маргариту. Вы любите  теки-
лу? - спросил Алик.
   - Да, кажется, - неуверенно ответил священник.
   Встал, приоткрыл дверь. За дверью все еще сидела Нинка с горючим воп-
росом в глазах.
   - Алик просит маргариту, - сказал он Нине, и она не сразу  поняла.  -
Две маргариты.
   Через несколько минут Нина принесла два широких бокала и вышла, с не-
доумением глядя через плечо.
   - Ну что же, выпьем за женщин?  -  с  обычным  добродушным  ехидством
предложил Алик. - Вам придется меня поить.
   - Да-да, с удовольствием. - Отец Виктор стал  неловко  совать  в  рот
Алику соломинку.
   Он в жизни много разного повидал, но такого еще с ним не было. Умира-
ющих он исповедовал, причащал, случалось, крестил, но текилой никогда не
поил.
   Бокал свой отец Виктор поставил на пол и продолжал говорить:
   - Мужское содержание веры - брань. Помните ночную борьбу ангела с Иа-
ковом?
   Война за самого себя, подъем на следующий уровень. В  этом  смысле  я
эволюционист. Спасение - слишком утилитарная идея, не правда ли?
   Алику показалось, что священник слегка окосел. Ему не было видно, что
тот и не пригубил. Но сам Алик почувствовал теплоту в желудке, это  было
приятно - ведь ощущений вообще становилось все меньше и меньше.
   - Я думаю, что преподобный Серафим Саровский именно эту борьбу за ве-
ру и называл "стяжанием Духа Святого". Да... - Он замолк и грустно заду-
мался.
   Он твердо знал, что нет у него того духовного призвания, какое было у
деда...
   Индейская музыка, утомившись сама от себя, смолкла. Шум теперь из ок-
на шел хороший, человеческий.
   "Как же я стал слаб", - думал Алик.
   Чем-то пронял его этот простодушный и храбрый человек. Почему он про-
изводил впечатление храброго - об этом надо подумать... Может быть,  по-
тому что не боится показаться смешным...
   - Нинка уж очень просит меня креститься. Плачет.  Она  придает  этому
большое значение. А по мне - пустая формальность.
   - Ну что вы, что вы! Для меня ее мотивы очень убедительны.  Но  мнето
просто,
   - он смущенно развел руками, как будто ему было неловко за свои  при-
вилегии,
   - я-то наверняка знаю, что между нами есть Третий. - И он еще  глубже
смутился и заерзал на скамеечке.
   Смертельная  тоска  напала  на  Алика.  Не  чувствовал  он   никакого
третьего. И вообще третий - персонаж из анекдота. И большая  мука  вдруг
оказалась в том, что дурища его Нинка это чувствовала и простодушный поп
чувствовал, а он, Алик, не чувствовал. И отсутствие  этого  самого  при-
сутствия он переживал с такой остротой, с какой  и  присутствие  пережи-
вать, кто знает, возможно ли...
   - Но я готов в конце концов это для нее сделать. - И Алик закрыл гла-
за от смертельной усталости.
   Отец Виктор обтер запотевшую ножку бокала о свои брюки и поставил его
на столик.
   - Не знаю, право, не знаю, отказать вам не могу, вы тяжко больны.  Но
здесь что-то не так. Позвольте мне подумать... Знаете, давайте помолимся
вместе.
   Как можем.
   Он раскрыл свой чемоданчик, вынул из него облачение, надел поверх ци-
вильной одежды подрясник, епитрахиль, медленно повязал  поручи.  Поцело-
вав, надел на себя тяжелый иерейский крест, благословение покойного  де-
да.
   Алик лежал с закрытыми глазами и не видел, как изменился отец Виктор,
переодевшись, как постройнел и постарел. А  священник  обернулся  к  ма-
ленькой Владимирской Божьей Матери,  плохой  печати  и  линялого  цвета,
пришпиленной к стене, опустил свой круглый лысеющий лоб  и  завопил  про
себя:
   - Господи, помоги мне, помоги!
   В такие минуты он всегда чувствовал себя маленьким мальчиком на  фут-
больном поле позади приюта для русских детей под Парижем, который держа-
ли его бабушка с дедушкой во время войны и где он провел все детство. Он
как будто снова стоял на футбольном поле, внутри клетки драных  веревча-
тых ворот, куда приткнули его, самого младшего, за нехваткой  настоящего
вратаря, и он, весь одеревенев, ждет великого позора, заранее зная,  что
не сможет удержать ни одного мяча...
 
   8 Огромный Лева Готлиб с гуталиновой  бородой  почтительно  вывел  из
лифта худого складного человека, тоже бородатого и высокого, похожего на
Левино изображение, извлеченное из кривого зеркала: все то же, но в  че-
тыре раза буже... Ирина от смеху чуть не подавилась, но мгновенно с  со-
бой справилась.
   Лева сразу же нашел ее в многолюдстве и попер на  нее  с  супружеской
интонацией:
   - Я же сказал, что позвоню после конца субботы, а у  тебя  автоответ-
чик.
   Хорошо еще, что я заранее записал этот адрес...
   Ирина шлепнула ладонью по лбу:
   - ‚-мое! Я же забыла, что это вечером. Я решила, что завтра утром!
   Лева только руками развел, но тут же вспомнил о раввине, который сто-
ял рядом
   - с лицом одновременно строгим и  любопытствующим.  По-русски  он  не
знал ни слова.
   Тишорт стояла у стола, держа бумажную тарелку с огромным куском  тор-
та, и пристально смотрела на Готлиба. Лева ринулся на  нее,  как  вепрь,
обхватил за голову:
   - Ой, мышонок! Мышонок мой!
   Он поцеловал ее в маковку - выросшую девочку, которая долго прожила в
его доме и он сажал ее на горшок, водил в садик и называл "дочкой".
   "Бессовестный, до чего же бессовестный, -  думала  Майка,  напряженно
удерживая голову в его каменных ручищах. - Я так по нему скучала  тогда,
а теперь плевать. Сволочи, умственно  отсталые,  все  до  единого!"  Она
вильнула немного своей гордой головой,  и  Лева  чутко  выпустил  ее  из
пальцев.
   Раввин был правильный, в потертом черном костюме какого-то вечно ста-
ромодного покроя, в шелковой водевильной шляпе, на которую полагалось бы
садиться всем вновь прибывшим. Из-под кривых полей свисали от виска  от-
пущенные на волю несжатые полоски, самодовольно-пышные и не желающие ле-
жать винтом. Он улыбнулся в черно-белую маскарадную бороду и произнес:
   "Good evening".
   - Реб Менаше, - представил Лева раввина. - Из Израиля.
   Именно в эту минуту открылась дверь из  спальни  и  к  гостям  шагнул
вспотевший, розовый, со звездчатыми, яркими глазами отец Виктор  в  под-
ряснике. Нина кинулась к нему:
   - Ну что?
   - За мной дело не станет, Нина. Я приеду...  Давайте  так:  почитайте
ему Евангелие.
   - Да читал он, читал. Я думала, прямо сейчас, - огорчилась Нинка. Она
привыкла, чтобы все ее желания быстро выполнялись.
   - Сейчас он просит еще одну маргариту, - смущенно улыбнулся отец Вик-
тор.
   Увидев священника, Лева крепко вцепился в Ирину руку повыше запястья:
   - Как это понять? Это что, шутки у тебя такие?
   Ирина узнала его яростный взгляд и мгновением раньше самого Левы  по-
чувствовала его вспыхнувшее желание. Она отчетливо вспомнила, что  самая
лучшая любовь с ним получалась, если раззадорить его сперва мелкой  ссо-
рой или обидой.
   - Да никакие не шутки, Левочка. - Она миролюбиво смотрела ему в  гла-
за, сдерживая улыбку и хулиганское желание немедленно положить руку  ему
на гульфик.
   Ненавидя себя за постыдную страсть, краснея лицом и разворачиваясь  к
ней боком, он все больше распалялся:
   - Сколько раз я себе говорил: нельзя с тобой связываться! Всегда  по-
лучается цирк какой-то! - шипел он сквозь дрожащую от злости бороду.
   Это была неправда. Дело было только в том, что  она  страшно  уязвила
его своим уходом и он сильно докучал с супружескими обязанностями  своей
вечно усталой жене, понапрасну надеясь выколотить из нее Иркину  музыку,
которой в жене, сколько ее ни тряси, не бывало.
   - Не баба, а крапивная лихорадка, - фыркнул Лева.
   Реб Менаше вопросительно смотрел на Леву. Он  не  знал  русского,  не
знал и русской эмиграции, хотя евреев из России было  теперь  в  Израиле
полно, но не в Цфате, где он жил. Там иммигранты почти не селились.
   Он был сабра, и родным языком его был иврит. Читал  он  по-арамейски,
по-арабски и по-испански, изучал иудео-исламскую культуру времен халифа-
та.
   По-английски говорил свободно, но с сильным акцентом. Теперь он вслу-
шивался в звуки их мягкой речи, и они казались ему чрезвычайно  приятны-
ми.
   Мужественная Нинка предстала перед двумя бородатыми, схватила раввина
за обе руки и,  встряхивая  своими  светящимися  волосами,  сказала  ему
по-русски:
   - Спасибо, что вы пришли. Мой муж очень хочет с вами поговорить.
   Лева перевел на иврит. Раввин кивнул бородой и ответил Леве, указывая
глазами на отца Виктора, снимающего подрясник:
   - Меня удивляет, какие в Америке проворные священники. Не успел еврей
пригласить раввина, а он уже здесь.
   Отец Виктор издали улыбнулся коллеге недружественной  религии  -  его
доброжелательность была неразборчивой и совершенно беспринципной. К тому
же в молодости он прожил больше года в Палестине  и  понимал  язык  нас-
только, чтобы подать уместную реплику:
   - Я тоже из числа приглашенных.
   Реб Менаше и бровью не повел - не понял или не расслышал.
   Валентина тем временем сунула в руки отцу Виктору бокал с мутным жел-
тым напитком, и он осторожно хлебнул.
   Реб Менаше привычно отводил глаза от голых рук и ног, мужских и женс-
ких, как делал это и у себя в Цфате, когда гогочущие иностранные туристы
высыпали из экскурсионных автобусов на камни его святого города, гнезди-
лище высокого духа мистиков и каббалистов. Двадцать лет  тому  назад  он
отвернулся от всего этого и никогда об этом не пожалел. Жена его  Геула,
носившая теперь десятого ребенка, никогда перед ним  не  обнажалась  так
бесстыдно, как любая из здесь присутствующих женщин.
   "Барух ата Адонаи..." - привычно начал  он  про  себя  благословение,
смысл которого сводился к благодарности Всевышнему, создавшему его евре-
ем.
   - Может быть, вы сначала закусите? - предложила Нина.
   Лева произвел руками жест, обозначающий одновременно испуг, благодар-
ность и отказ.
   Алик лежал с закрытыми глазами. На матовом черном  фоне,  на  изнанке
век извивались яркие желто-зеленые нити,  образуя  ритмичные  орнаменты,
подвижные и осмысленные, но Алик,  пристально  изучивший  в  свое  время
древнюю азбуку ковров, все никак не мог уловить основных  элементов,  из
которых складывался этот подвижный узор.
   - Алик, к тебе пришли. - Нина подняла его голову, провела влажным по-
лотенцем по шее, протерла грудь. Потом стянула с него оранжевую  просты-
ню, помахала над его плоским голым телом, и реб Менаше еще раз  удивился
всеобщему американскому бесстыдству.
   Похоже, они вообще не понимают, что такое нагота. И  он  по  привычке
устремился мыслью к первоисточнику, где  впервые  было  произнесено  это
слово.
   "Оба были наги и не стыдились". Вторая глава Берешит. Где же находят-
ся эти дети? Отчего они не стыдятся? Они не выглядели порочными.  Скорее
они казались невинными... Или мы разучились читать  Книгу...  Или  Книга
написана для других людей, способных ее иначе читать?
   Нина приподняла колени Алика и соединила их, но ноги неловко  завали-
лись.
   - Оставь, оставь, - все еще не открывая глаз и досматривая  последний
виток орнамента, сказал Алик.
   Нина подсунула подушки под его колени.
   - Спасибо, Ниночка, спасибо, - отозвался он и открыл глаза.
   Высокий худой человек в черном, склонив голову набок,  так  что  поле
черной блестящей шляпы едва не касалось левого плеча, стоял перед ним  с
выжидательным видом.
   - Do you speak English, don't you?
   - I do, - улыбнулся Алик и подмигнул Нине.
   Она вышла, следом за ней вышел и Лева.
   Раввин сел на скамеечку, еще хранящую  тепло  священнических  ягодиц,
поместил с некоторым колебанием свою пыльную шляпу на край Аликовой пос-
тели. Он сложился пополам, борода его лежала на острых коленях. Огромные
ступни в потертых туфлях на резиночках, без шнурков, стояли носок к нос-
ку, пятками врозь. Он был серьезен  и  сосредоточен,  пружинистый  купол
черных с проседью волос покрывала  на  макушке  маленькая  черная  кипа,
пришпиленная невидимкой.
   - Дело в том, раббай, что я умираю, - сказал Алик.
   Раввин покашлял и пошевелил длинными сцепленными пальцами. У него  не
было специального интереса к смерти.
   - Понимаете, моя жена христианка и хочет, чтобы я  крестился.  Принял
христианство, - пояснил Алик и замолчал. Говорить ему было все  труднее.
И вообще он уже не был рад всей этой затее.
   Раввин тоже молчал, поглаживая  собственные  пальцы,  а  после  паузы
спросил:
   - И как эта глупость пришла вам в голову?  -  Он  не  вполне  уместно
употребил английское выражение, обозначавшее  глупость  иного  рода,  но
уточнил свою мысль, добавив: - Абсурд.
   - Абсурд для эллинов. А разве для иудеев не соблазн?  -  Изящество  и
быстрота реакции не покидали Алика, несмотря на тупое одеревенение,  ко-
торое он уже почти перестал ощущать телом, но чувствовал в последние дни
лицом.
   - А почему вы думаете, что раввин должен знать тексты вашего  апосто-
ла? - блеснул светлыми и радостными глазами Менаше.
   - А разве может быть что-нибудь такое, чего не знает раввин? -  отбил
Алик.
   И они задавали друг другу вопросы, не получая ответов, как в  еврейс-
ком анекдоте, но понимали друг друга гораздо  лучше,  чем,  в  сущности,
должны были бы. У них не было ничего общего ни в воспитании, ни  в  жиз-
ненном опыте. Они ели разную пищу,