ой:  и  Вальку,  и  Либина,
всех-всех, кого захотим.
   И в Диснейленд по дороге заедем. Правда, Алик? Отлично будет. Будем в
мотелях останавливаться, как тогда. Они ни черта не понимают, эти врачи.
Мы тебя травой поднимем, еще не таких поднимали... еще  не  таких  лечи-
ли...
   - Тебе поспать бы надо, Нин.
   Она кивнула:
   - Попить принеси.
   Фима пошел навести ей ее пойла. Гости разошлись.
   В мастерской, в уголке, сжалась Джойка с сереньким  Достоевским,  все
ждала, не позовут ли ее дежурить. Укрывшись с головой,  спал  кто-то  из
оставшихся гостей. Люда, домывая стаканы, спросила у Фимы:
   - Что?
   - Агония, - сказал Фима только одно слово.
   Он отнес Нине ее питье. Она выпила, свернулась в ногах у Алика, потом
стала что-то неразборчиво бормотать и вскоре уснула. Она,  кажется,  еще
не понимала, что происходит.
   Завтра, то есть уже сегодня, у Фимы был рабочий день, послезавтра  он
мог бы взять отгул, третьего дня, наверное, уже не понадобится.  Он  сел
на тахту, раскинув шишковатые колени, поросшие ковровыми волосами, коря-
вый неудачник, зануда. Он ничего сейчас не мог делать, кроме как сидеть,
грустно потягивая водку с соком, смачивать Алику губы - глотать  он  уже
совсем не мог - и ожидать того, что должно произойти.
   Ближе к утру пальцы у Алика стали мелко подрагивать,  и  Фима  решил,
что пора поднимать Нинку. Он погладил ее по голове  -  она  возвращалась
откуда-то издалека и, как всегда, долго соображала, куда же ее  вынесло.
Когда глаза ее осветились пониманием, Фима сказал ей:
   - Нинок, вставай!
   Она склонилась над мужем и заново удивилась перемене,  которая  прои-
зошла с ним за недолгое время, что она спала. У него сделалось лицо  че-
тырнадцатилетнего мальчика - детское, спокойное, светлое. Но дыхание бы-
ло почти неслышимо.
   - Алик. - Она тронула руками его голову, шею. - Ну, Алик...
   Отзывчивость его была всегда просто сверхъестественной. Он  отзывался
на ее зов мгновенно и с любого расстояния. Он звонил ей по  телефону  из
другого города именно в ту минуту, когда она его мысленно об этом проси-
ла, когда он бывал ей нужен. Но теперь он был безответен - как никогда.
   - Фима, что это? Что с ним?
   Фима обнял ее за тощие плечи:
   - Умирает.
   И она поняла, что это правда.
   Ее прозрачные глаза ожили, она вся подобралась  и  неожиданно  твердо
сказала Фиме:
   - Выйди и пока сюда не заходи.
   Фима ни слова не говоря вышел.
   15 Люда нерешительно стояла в  проеме  двери,  от  порога  заглядывая
внутрь.
   - Все выйдите, все, все! -  Жест  был  величественный  и  даже  теат-
ральный.
   Джойка, сидевшая в уголке уперев подбородок в колени, изумилась:
   - Нина, я пришла за ним сидеть.
   - Я говорю - все убирайтесь!
   Джойка вспыхнула, затряслась, подскочила  к  лифту.  Люда  растерянно
стояла посреди мастерской... Натянув одеяло на голову, похрапывал уснув-
ший гость. А Нинка метнулась в кухню, вытащила из каких-то глубин  белую
фаянсовую супницу.
   На мгновение предстал тот чудесный день, когда они приехали в Вашинг-
тон, переночевали у Славки Крейна, веселого басиста, переквалифицировав-
шегося в грустного программиста, как позавтракали в маленьком  ресторан-
чике в Александрии, возле скверика. Пенсионеры играли на улице чудовищно
плохую, но совершенно бесплатную музыку, а потом Крейн повез их на бара-
холку. День был такой веселый, что решили купить что-нибудь  прекрасное,
но за полтинник.
   Денег, правда, было очень мало. И тут к ним  пристал  седой  красивый
негр с изуродованной рукой, и они купили у него английскую супницу  вре-
мен Бостонского чаепития, а потом весь день таскали с собой эту  большую
и неудобную вещь, которая никак не влезала в сумку, а Крейн со своей ма-
шиной поехал кого-то встречать или провожать.
   "Так вот зачем мы ее тогда купили", - догадалась Нинка, наливая в нее
воду.
   Она вся распрямилась, ростом стала еще  выше,  торжественно  пронесла
супницу в спальню, держа ее высоко, на уровне лица, и прижимаясь к  бор-
тику губами.
   "Совсем, совсем сумасшедшая, что с ней будет", - сморщился Фима.
   Она уже забыла, что всех выгнала.
   Супницу она осторожно поставила на красную табуретку. Вытащила из ко-
мода три свечи, зажгла их, оплавила снизу и прилепила к фаянсовому  бор-
тику. Все получалось у нее с первого раза, без труда,  нужные  вещи  как
будто выходили ей навстречу.
   Она сняла со стены бумажную  иконку  и  улыбнулась,  вспомнив,  какой
странный человек оставил ее здесь. Тогда у них в доме жил один из много-
численных бездомных эмигрантов. Нинка была равнодушна  к  постояльцам  и
обычно почти их не замечала, а как раз того просила поскорее  выставить,
но Алик говорил:
   - Нинка, молчи. Мы слишком хорошо живем.
   А тот парень был чокнутый, не мылся, носил что-то вроде вериг на  те-
ле, Америку ненавидел и говорил, что ни за что бы сюда не поехал,  но  у
него было видение, что Христос сейчас в Америке и он должен  Его  разыс-
кать. И он искал, гоняя по Центральному парку с утра до вечера. А  потом
его кто-то надоумил, и он отправился в Калифорнию, к другому такому  же,
но к американцу - не то Серафим, не то Севастьян, - тоже,  говорят,  был
сумасшедший, еще и монах...
   Иконку Нина поставила, уперев ее в суповую  миску,  и  задумалась  на
мгновенье.
   Какая-то мысль ее тревожила... об имени... Имя у него было совершенно
невозможное - в честь покойного деда родители записали  его  Абрамом.  А
звали всегда Аликом и, пока родители не разошлись, всегда спорили,  кому
это пришло в голову - назвать ребенка столь нелепо и провокационно.  Так
или иначе, даже не все близкие друзья знали его настоящее имя,  тем  бо-
лее, что, получая американские документы, он записался Аликом...
   Человек, которому носить вообще какое бы то ни  было  имя  оставалось
совсем недолго, изредка судорожно всхрапывал.
   Нинка кинулась искать церковный календарь, сунула наугад руку в книж-
ную полку и за кривой стопкой кое-как лежащих книг сразу же нашла старый
календарь. Под двадцать пятым августа стояло: мчч. Фотия и Аникиты, Пам-
фила и Капитона; сщмч. Александра... Опять все было правильно. Имя годи-
лось. Все шло ей навстречу. Она улыбалась.
   - Алик, - позвала она мужа. - Не сердись и не обижайся: я тебя крещу.
   Она сняла с длинной шеи золотой крест - бабушки, терской казачки.  Ей
про все объяснила Марья Игнатьевна: любой христианин может крестить, ес-
ли человек умирает. Хоть крестом золотым, хоть спичками, крестиком  свя-
занными. Хоть водой, хоть песком. Теперь только надо было сказать  прос-
тые слова, которые она помнила. Она перекрестилась, опустила крест в во-
ду и хриплым голосом произнесла:
   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа...
   Она начертила крест в воде, окунула в супницу руку, набрала в  горсть
воды и, стряхнув ее на голову мужу, закончила:
   - ...крещается раб Божий Алик.
   Она даже не заметила, что такое подходящее имя - Александр - вылетело
у нее из головы в решающую минуту.
   Дальше она не знала, что ей делать. С крестом в руке она  села  возле
Алика, провела пальцами, размазывая крещальную воду по лицу,  по  груди.
Одна из свечей прогнулась и, пренебрегая законом физики, упала не  нару-
жу, а внутрь ставшего священным сосуда. Зашипела и погасла.  Потом  Нина
надела свой крест ему на шею.
   - Алик, Алик, - позвала она его.
   Он не отозвался, только вздохнул с горловым храпом и снова затих.
   - Фима! - крикнула она.
   Фима вошел.
   - Ты посмотри, что я сделала, - я его крестила.
   Фима повел себя профессионально:
   - Ну, крестила и крестила. Хуже не будет.
   Оживление и чудесное чувство уверенности, что  все  она  делает  пра-
вильно, вдруг покинуло Нину. Она отодвинула табурет в угол, легла  рядом
с Аликом и понесла какую-то околесицу, в которую Фима не вслушивался.
   Приоткрылась дверь, вошел Киплинг - тихая собака, которая третьи сут-
ки лежала у двери и ждала свою хозяйку. Киплинг положил голову на тахту.
   "Надо его вывести", - сообразил Фима. Было уже пора собираться на ра-
боту.
   Джойка, обидевшись, ушла. Уехала среди ночи  и  Люда.  Фима  разбудил
спящего - им оказался Шмуль, а не Либин, как Фима предполагал, и это бы-
ло очень кстати, потому что Шмулю торопиться было некуда,  он  всю  свою
американскую жизнь, лет десять, сидел на пособии.  Фима  растолкал  его,
дал на крайний случай инструкцию и свой рабочий телефон. Теперь  остава-
лось вывести Киплинга
   - он стоял смирно возле двери и помахивал хвостом - и ехать на  рабо-
ту.
 
   16 Следующий после крещения день Нинка не выходила из спальни, лежала
обхватив Алика за ноги и никого туда не пускала.
   - Тише, тише, он спит, - говорила она каждому, кто приоткрывал дверь.
   Он был в забытьи, только изредка похрипывал. При этом все, что  гово-
рили вокруг, он слышал, но как будто из страшной дали. Временами ему да-
же хотелось сказать им, что все в порядке, но шарф был повязан  туго,  и
распустить его он не мог.
   Одновременно он был сильно поглощен новыми ощущениями. Он  чувствовал
себя легким, туманным и вполне подвижным. Он двигался  внутри  какого-то
черно-белого фильма, только черное не было вполне черным, а белое -  бе-
лым.
   Скорее все состояло из оттенков серого, как если бы пленка была  ста-
рой и заезженной. Ничего неприятного в этом не было.
   В движении, по которому он так стосковался за последние месяцы,  было
блаженство, сравнимое разве что с  наркотическим.  Тени,  мелькавшие  на
обочине размытой дороги,  были  смутно-знакомыми.  Некоторые  напоминали
древесные  силуэты,  другие  были  человекоподобны.  И  снова   появился
школьный учитель Николай Васильевич Галоша, и Алик с удовольствием отме-
тил про себя, что это явление Николая Васильевича, математика,  человека
трезвого и строгого разума, и было как раз  доказательством  полной  ре-
альности происходящего и избавило от тонкого  беспокойства:  не  сон  ли
это, не бред ли какой-нибудь...
   Николай Васильевич его явно узнал, сделал приветственный жест, и Алик
понял, что тот к нему направляется.
   Нина опять стала звенеть бутылочками, но звон  был  скорее  приятный,
музыкальный. Наливая в горсти  остатки  травяного  настоя,  она  шептала
что-то невнятное, но все это ему не мешало, совершенно не мешало. Галоша
к тому времени был уже совсем рядом, и Алик увидел, что тот  по-прежнему
беззвучно пошлепывает губами, как это делал в школе, и эту его  привычку
Алик позабыл, но теперь с умилением вспомнил. Это тоже было очень убеди-
тельно: нет, не сон, все так оно и есть...
   В середине дня пришел мастер по установке кондиционеров, индифферент-
ный мулат в золотых цепочках, с молоденьким чахлым помощником, -  кто-то
из друзей оплатил вызов. Нинка впустила их в комнату, и они быстро нала-
дили кондиционер, ни разу не взглянув в сторону умирающего. Жара в  ком-
нате довольно быстро сменилась пыльной прохладой. Потом пришла Валентина
- Нинка ее не впустила, и она осталась сидеть в мастерской вместе с зап-
лаканной Джойкой.
   На грязном белом ковре в углу, засунув под голову  свернутое  одеяло,
уютно устроилась Тишорт и читала  по-английски  книгу,  которую  мечтала
прочесть в оригинале. Это была "Великая Книга Освобождения". Со  вчераш-
него дня она все думала о том, какая жалость, что она не  мужчина  и  не
может уйти в тибетский монастырь. А с утра спросила у матери, нельзя  ли
ей сделать такую операцию, чтобы грудь в два раза уменьшить... Как будто
это могло ее приблизить к прекрасному уделу тибетского монаха...
   Подушки были засунуты за спину Алику, он почти сидел на кровати. Нина
смачивала ему потемневшие и высохшие губы, пыталась вдуть воду через со-
ломинку, но она сразу же вытекала.
   - Алик, Алик. - Она звала его, трогала,  гладила.  Припала  губами  к
подвздошной ямке, прошла языком вниз, к пупку, по той еле  заметной  ли-
нии, что делит человека надвое. Запах тела показался чужим, вкус кожи  -
горьким.
   В этой горечи она мариновала его два месяца не переставая.
   Она замерла лицом в рыжих завитках коротких волос и подумала: а воло-
сы совершенно не меняются...
   Наконец она перестала его тормошить и затихла, и  тогда  Алик  сказал
вдруг очень внятно:
   - Нина, я совершенно выздоровел...
   Когда Фима в восьмом часу приехал  с  работы,  в  спальне  он  застал
престранное зрелище: голая Нинка, подложив под себя черное кимоно, сиде-
ла лицом к Алику, натирала свои чудесные руки травяной гущей и  пригова-
ривала:
   - Ты видишь, как она помогает, такая хорошая травка...
   Она подняла на Фиму сияющие глаза и сказала торжественно и полусонно:
   - Алик мне сказал, что он выздоровел...
   "Умер", - догадался Фима. Он коснулся Аликовой руки - она была пуста,
барабанная музыка ушла из нее.
   Фима вышел из спальни в мастерскую,  налил  себе  полстакана  дешевой
водки из большой бутыли с ручкой, выпил, прошелся несколько раз из конца
в конец мастерской. Народу было еще не так  много,  собирались  попозже.
Никто на него не смотрел, все были заняты: Валентина с Либиным играла  в
Аликовы нарды, Джойка раскладывала карты Таро, которым научила ее Нинка,
- пыталась внести ясность в свою и без того ясную одинокую жизнь.  Файка
ела яичницу с майонезом. Она все ела с майонезом. Московская Люда  давно
уже перемыла всю посуду и сидела теперь рядом с сыном около телевизора в
ожидании свежих новостей из Москвы.
   - Алеша, выключи телевизор. Алик умер, - тихо сказал Фима. Так  тихо,
что его не услышали. - Ребята, Алик умер, - повторил он так же тихо.
   Хлопнул лифт, вошла Ирина.
   - Алик умер, - сказал он ей, и тут наконец все услышали.
   - Уже? - вырвалось у Валентины с такой тоской, как будто он обещал ей
жить вечно и нарушил планы своей несвоевременной смертью.
   - О, shit! - воскликнула Тишорт и, отшвырнув книжку, бросилась к лиф-
ту, едва не сбив мать с ног.
   Ирина стояла возле двери, потирая ушибленное плечо. "Может, в  Россию
съездить на недельку, найду Казанцевых,  Гисю...  -  Гися  была  Аликова
старшая сестра. - Она, наверное, совсем старуха, Алика  старше  была  на
четырнадцать лет. Она меня любила..." Джойка отложила карты и заплакала.
   Все стали почему-то одеваться. Валентина нырнула  головой  в  длинную
индийскую юбку. Люда надела босоножки. Хотели пойти в спальню,  но  Фима
остановил:
   - Погодите, Нинка еще не знает. Надо ей сказать.
   - Ты скажи, - попросил Либин.
   Он с Фимой уже три года не разговаривал, но тут и сам не заметил, как
попросил.
   Фима приоткрыл дверь спальни: там было все то же. Лежал Алик,  покры-
тый до подбородка оранжевой простыней, на  полу  сидела  Нинка,  натирая
свои узкие ступни с длинными пальцами, и приговаривала:
   - Это хорошая травка, Алик, в ней ужасная сила...
   Еще там был Киплинг. Он положил передние лапы на тахту, на  них  свою
умную и печальную морду.
   "Какая глупость про собак, что они боятся покойников", - подумал  Фи-
ма.
   Он приподнял Нинку, поднял с полу ее промокшее кимоно и накинул ей на
плечи.
   Она была послушна.
   - Он умер, - в который уже раз выговорил Фима, и ему показалось,  что
он уже привык к новому положению мира, в котором Алика больше нет.
   Нинка посмотрела на него внимательными прозрачными глазами и  улыбну-
лась.
   Лицо у нее было усталое и немного хитрое.
   - Алик выздоровел, знаешь...
   Он вывел ее из спальни. Валентина уже тащила ей ее питье. Нинка выпи-
ла, улыбнулась светской, ни к кому не обращенной улыбкой:
   - Алик выздоровел, знаете? Он сам мне сказал...
   Джойка издала звук, похожий на смех, и  выскочила  в  кухню,  зажимая
рот. Снизу звонили в домофон. Нина сидела в кресле со светлым  и  расте-
рянным лицом и гоняла палочкой лед в стакане.
   Чисто Офелия. А защита - как у  хорошего  боксера:  ничего  не  хочет
знать. Все правильно, никогда он не мог ее оставить, она живет  вне  ре-
альности, а он всегда ее безумие собой прикрывал. "Есть, есть  логика  в
этом безумии".
   Делать Ирине здесь больше было нечего, захотелось поскорее уйти.
   Она спустилась вниз. Тишорт не ждала ее около  подъезда.  Дочку  свою
она упустила. Ирина пересекла медленный машинный поток и зашла в кафе.
   Догадливый черный бармен спросил утвердительно:
   - Виски?
   И тут же поставил стакан.
   "А, конечно же,  Аликов  приятель",  -  сообразила  Ирина  и,  указав
пальцем в сторону противоположного дома, сказала:
   - Алик умер.
   Тот мгновенно понял, о ком идет речь. Он воздел лепные руки в  сереб-
ряных кольцах и браслетах, так что они звякнули, сморщил темное ямайское
лицо и сказал на языке Библии:
   - Господи, почему ты забираешь у нас самое лучшее?
   Потом плеснул себе из толстой бутыли, быстро выпил и сказал Ирине:
   - Слушай, девочка, а как там Нина? Я хочу дать ей денег.
   Ее давно уже никто не называл девочкой.
   И вдруг Ирину прожгло: он как будто никуда и не  уезжал!  Устроил  ту
Россию вокруг себя. Да и России той давно уже нет.  И  даже  неизвестно,
была ли...
   Беспечный, безответственный. Здесь так не живут. Так нигде не  живут!
Откуда, черт возьми, это обаяние, даже девочку мою зацепил? Ничего тако-
го особенного ни для кого он не делал, почему это все для него  расшиба-
ются в лепешку...
   Нет, не понимаю. Не могу понять...
   Ирина подошла к автомату в глубине  кафе,  сунула  карточку,  набрала
длинный номер. Дома у Харриса стоял автоответчик, в конторе подошла ста-
рая обезьяна секретарша, сказала, что он сейчас занят.
   - Соедините срочно, - попросила Ирина и назвалась.
   Харрис тотчас же снял трубку.
   - Я освободилась и могу приехать на weekend.
   - Позвони, когда тебя встречать. - Голос его звучал суховато, но Ири-
на все равно знала, что он обрадовался.
   Красноватое сухое лицо, чистые усы, опрятная зеркальная лысина... Ди-
ван, стакан, лимон... одиннадцать минут любви, можно проверять по часам,
- и чувство полнейшей защищенности, когда устраиваешь голову на обросшей
кудлатой шерстью широкой груди... Это все очень серьезно, и это надо до-
вести до конца...
   17 Прошлое было, конечно, неотменимо. Да и  чего  в  нем  было  отме-
нять...
   Она отработала последнее представление в Бостоне и, не заходя в  гос-
тиницу, поехала в аэропорт.  Купила  билет  и  через  два  часа  была  в
Нью-Йорке. Год был семьдесят пятый. В кармане оставалось  после  покупки
билета четыреста тридцать долларов, которые она  привезла  из  России  в
кармане брюк. Правильно сделала - деньги на руки труппе так и  не  дали,
обещали выдать в последний день, на покупки, но ждать уже было невозмож-
но.
   Она сидела в самолете, поглядывала на часы и  понимала,  что  скандал
начнется завтра утром, а не сегодня вечером. Сегодня потное  руководство
будет бегать по паршивой гостиничке, ломиться во все номера  и  допраши-
вать, когда последний раз видели Ирку. Какие  будут  анафемы,  начальник
отдела кадров полетит с работы, это уж конечно... Отец на пенсии, навер-
няка чем-нибудь торгует, он выкрутится. А мама, умница, только обрадует-
ся, маме позвоню завтра. Скажу, что все у меня получилось отлично, нече-
го за меня беспокоиться...
   В Нью-Йорке позвонила Перейре, цирковому  менеджеру,  который  обещал
помочь.
   Его не было дома. Как потом выяснилось, не было и в городе. Он просто
забыл предупредить Ирину о своем отъезде. Второй, случайный телефон, ко-
торый был у нее, - Рея, клоуна, с которым она познакомилась за три  года
до того на цирковом фестивале в Праге. Он был дома. Она с трудом  объяс-
нила ему, кто она такая. Вне всякого сомнения, он  ее  не  вспомнил,  но
приехать разрешил.
   Ее первая ночь в Нью-Йорке прошла как в бреду. Рей  жил  в  крохотной
квартирке в Вилледже со своим другом. Тот и открыл дверь, стройный моло-
дой человек в женском купальнике. Они оказались замечательные  ребята  и
здорово ей помогли.
   Потом Рей признался, что совершенно ее не помнил и вообще не  уверен,
что был когда-либо в Праге.
   Поскольку Бутан - имя это, фамилия или прозвище сожител