я  Рея,  Ирина
так и не узнала - жил в Америке нелегально уже пять лет, ее безумный шаг
не показался им таким уж безумным. Сами они сидели в это время без денег
и без ангажемента и размышляли, как бы им заплатить за квартиру. На сле-
дующее утро они оплатили счет Иркиными деньгами и отправились  на  зара-
ботки. Заработки имели место в Центральном парке, и,  как  они  сказали,
Ирка принесла удачу.
   Первые несколько дней она корячилась на коврике со  своими  акробати-
ческими штучками, а потом сшила пять тряпичных кукол, надела их на руки,
на ноги и на голову, и заработки их совсем уж устроились.  Ирка  скромно
спала на трех диванных подушках в смежной комнате, ни в чем не ограничи-
вая их сексуальной свободы. Через некоторое время Бутан стал к ней слег-
ка  приставать,  а  Рей  начал  по  этому  поводу  нервничать.  Идея  их
тройственного союза, таким образом, висела на волоске. Ирка еще выходила
с ними на работу, но уже понимала, что надо срочно искать другой  способ
существования. Вообще они были славные ребята, и она  как-то  совершенно
успокоилась насчет своей  резкой  линьки:  оказалось,  таких,  как  она,
пол-Америки.
   В один из августовских дней она отыграла свой номер возле входа в ма-
ленький зоопарк в Центральном парке и обнаружила себя в объятиях  Алика,
который двадцать минут внимательно наблюдал за веселой работой ее муску-
листых рук и ног.
   Еще через двадцать минут она вошла в тот самый лофт, в те времена еще
не перегороженный. Алик к тому времени прожил уже два  года  в  Америке,
много работал и прилично продавался. Он был весел, независим,  эмиграция
его складывалась удачно. Он смотрел на Ирку, сделанную из маленького юр-
кого животного, но с человеческим и дерзким лицом, и понимал, что она  и
есть то, чего ему не хватает.
   С тех пор, как они расстались, прошло семь лет. Теперь казалось,  что
это совершенно выброшенные годы, и  они  старались  поскорее  наверстать
упущенные слова, жесты, движения. Им не хватало двадцати четырех часов в
сутки. Все было стеклянным и прозрачным. Земли под ногами не было.
   Однажды ночью, возвращаясь домой, они нашли выброшенный  из  богатого
дома огромный белый ковер и с трудом приволокли его в мастерскую. Теперь
Ирка сидела на этом ковре, в естественной для нее позе лотоса, и держала
перед собой учебник английской грамматики. Это была  Аликова  идея,  что
начинать надо именно с грамматики. Она ее долбила. А он возился со свои-
ми гранатами.
   Весь дом был ими завален: розовыми,  багровыми,  ссохшимися,  бурыми,
разломленными и подгнившими - и просто их сухими трупами, из которых был
выжат жгучий сок.
   Гранаты на его картинах того времени присутствовали в одиночку, пара-
ми, небольшими группами, совершали обмены  и  перекидки.  И  можно  было
предположить, что, производя эти несложные манипуляции, он вдруг откроет
новое, никому не известное число в пределах  всем  известного  числового
ряда, например между семью и восемью...
   Восемьдесят восемь дней прожила Ирка в этой мастерской. Они ели, раз-
говаривали, обнимались, принимали теплый душ - потому что тогда тоже бы-
ла жара и трубы прогревались, - и  все  было  счастье,  вернее  сказать,
только начало счастья, потому что и представить  себе  было  невозможно,
чтобы все это кончилось. Джаплиновские композиции рассыпались по ночам.
   В жестких Иркиных губах проступала  расплывчатая  нежность:  она  уже
знала, что беременна, и все тело ее с головы до ног испытывало  физиоло-
гическое счастье.
   Алик об этом еще не знал.
   Он и без этого известия не особенно хорошо представлял себе, что  ему
делать.
   В то время он как раз ждал приезда Нинки, с  которой  развелся  перед
отъездом, и тогда ему самому не было ясно, развелся он с ней в шутку или
всерьез. Отец ее никогда в жизни не дал бы ей разрешения на выезд,  Алик
же твердо решил уезжать. После его отъезда Нинка  начала  загибаться  от
своего тихого безумия, пыталась покончить с собой - это уже  был  второй
суицид, лежала в психушке, звонила, звонила... Теперь же  нашли  наконец
подставного американца, он на Нинке женился, и Нинка оформляла выезд  на
постоянное жительство к фиктивному мужу. Такие бумаги  требовали  иногда
нескольких лет беготни.
   Алик полоснул ножом по длинной розовой дыне, она распалась  надвое  -
зазвонил телефон. Счастливая Нинка сообщила, что получила  разрешение  и
уже заказала билет.
   - Ну вот, а теперь я не знаю, как  из  этого  выбираться,  -  положив
трубку, объявил Алик.
   Для Ирки вся эта история была совершеннейшей новостью.
   - Без меня она не выживет, очень уж она слабенькая...
   Он хорошо помнил, что Ирка сильная, умеет ходить на руках  по  самому
краю крыши, не боится ни начальств, ни властей... Поэтому он предполагал
снять ей жилье у каких-то своих знакомых на Стейтен-Айленд и  постепенно
разобраться с глупой и безвыходной ситуацией, в которую попал. Про Ирки-
ну гордость, которая за эти годы не стала меньше, он забыл. За неделю до
приезда Нинки, когда со знакомыми было уже обо всем договорено, Ирка уш-
ла из Аликова дома, и как ей казалось, навсегда...
 
   18 Ирина вышла из кафе и остановилась, не зная, куда себя девать. Ве-
роятно, надо ехать домой - Тишорт  скорее  всего  уже  дома.  К  Аликову
подъезду подкатил микроавтобус с кондиционером на крыше, встал прямо под
табличкой "No standing any time" и выпустил из себя двух человек в  уни-
форме. Третий, с чемоданчиком, похожий на облысевшего Чарли Чаплина, се-
менил за ними.
   - Труповозка, - догадалась Ирина. - Домой. Скорей домой.
   Фима встретил служащих похоронки. Надо было развести  мизансцену,  он
кивнул Валентине:
   - Подержи ее здесь.
   Но Нинка никуда и не рвалась. Она сидела в белом драном кресле и  за-
гадочно бормотала что-то, поминая травку, Божью  волю  и  Аликов  харак-
тер...
   В спальне закрылись два добрых молодца и  их  дробненький  начальник.
Жалко, что Алик уже не мог улыбнуться этому комическому трио.
   Пока Фима договаривался с ними о подробностях церемонии - Чарли  Чап-
лин был вроде администратора среди них, - добрые молодцы вынули из чемо-
данчика огромный черный мешок из толстого пластика, похожий на те мусор-
ные, которыми по вечерам забиты улицы, и  ловким  трехтактным  движением
сунули Алика в пакет, как покупку в магазине.
   - Стоп, стоп, - остановил ребят Фима. - Минутку подождите. Чтоб  жена
не видела...
   Он вышел в мастерскую, вытащил покорную Нинку из  кресла  и  унес  на
кухню. Там он легонько прижал ее к себе и, коснувшись небритой щекой  ее
длинной, покрытой тончайшими, как  будто  иглой  наведенными,  морщинами
шеи, спросил:
   - Ну, зайка, скажи, чего хочешь? Хочешь, за травкой сбегаю?
   - Нет, курить я не хочу. Я бы еще выпила...
   Он сжал ее запястье, подержал полминуты.
   - Давай я тебе укольчик сделаю, а? Хороший укольчик. - Он прикидывал,
какой бы коктейль ей сейчас запузырить, чтобы отключить на время.
   Пока он стоял, загораживая широкой спиной дверь кухни, мимо нее похо-
ронщики вынесли этот черный мешок - как выносят старую вещь, сломанную и
ненужную.
   Когда работяги открыли сзади люк багажника и сунули в него черный ме-
шок, Ирина уже шла по направлению к метро.
   Потом Фима сделал Нинке укол, она заснула, проспала до следующего ут-
ра на той самой оранжевой простыне, с которой унесли ее  мужа.  Странно,
но она даже не задала вопроса, где он. Она только время от времени, пока
не уснула, нежно улыбалась и говорила:
   - Вы меня никогда не слушаете, я же говорила - он выздоровеет...
   Народ шел и шел. Многие не знали о его смерти, забегали  просто  так.
Знакомых у него было очень много и помимо тех, кто составлял  русско-ев-
рейскую колонию этого огромного города. Пришел какой-то итальянский  пе-
вец, с которым Алик подружился когда-то в Риме.  Пришел  хозяин  кафе  и
действительно принес чек.
   Либин по старой российской традиции собирал деньги.  Пришли  какие-то
люди из Москвы, один с письмом для Алика,  другой  назвался  его  старым
другом.
   Заходили какие-то уличные, никому не известные. Звонил телефон то  из
Парижа, то из Ярославля.
   Отец Виктор,  когда  узнал  о  предсмертном  крещении  Алика,  охнул,
всплеснул руками, замотал головой, а потом сказал:
   - На все воля Божья...
   Да и что мог сказать еще честный православный человек...
   Утром, накануне похорон, он заехал за Ниной на своей древней  машине,
привез ее в пустой храм - службы в этот день не было - и совершил  заоч-
ное отпевание почти заочно крещенного человека. Он пропел низким полноз-
вучным голосом лучшие из всех слов, которые  были  придуманы  для  этого
случая. Нина сияла радостью и ангельской красотой, а Валентина, стоявшая
позади нее со свечой, в снопе пыльного света, шедшего с потолочного  ок-
на, отпустила самой себе грех своей любви к чужому мужу.
   Когда умолкли в пустом пыльном воздухе  последние  отголоски  поющего
голоса, Валентина взяла из рук отца Виктора квадратный сверток с землей,
белую ленту с молитвой и маленькую бумажную иконку. В гроб положить.
   Потом Валентина подхватила шаткую Нинку под руку и усадила  в  такси.
Входя в желтую потрепанную тачку, Нинка склонила маленькую голову и дви-
нула плечами так, как будто ехала в "роллс-ройсе" на прием в  Букингемс-
кий дворец.
   "Вот бедная птичка осталась на мою голову, - вздохнула  Валентина.  -
Господи Боже мой, неужели я ее столько лет ненавидела..." 19 Содержатели
похоронного дела Робинсы, в прошлом веке Рабиновичи, расшатали всем  из-
вестную еврейскую несгибаемость до такой гуманной и  коммерчески  оправ-
данной веротерпимости, что за последние пятьдесят  лет  превратились  из
"Еврейского погребального общества" просто в "Погребальный  дом"  с  че-
тырьмя отдельными залами, где  происходили  церемонии  всех  религиозных
конфессий с самыми разнообразными причудами. Как раз на  прошлой  неделе
мистеру Робинсу пришлось в одном из залов монтировать киноэкран, чтобы в
присутствии непогребенного покойника, в соответствии с  его  завещанием,
продемонстрировать родственникам и друзьям непосредственно перед похоро-
нами трехчасовой кинофильм о его концертной деятельности. Он  был  чече-
точник.
   Сценарий Аликовых похорон был относительно скромным: никакой  религи-
озной процедуры не заказали, отказались от надгробной плиты - а у Робин-
са была порядочная гранитная мастерская, - но оплатили место  в  еврейс-
кой, наиболее дорогой, части кладбища. Место, правда,  было  паршивое  -
возле самой стены и без прохода.
   Церемония была назначена на три часа, и без десяти три холл перед за-
лом был полон. Нынешний Робинс, четвертый владелец безотказного, не зна-
ющего экономического спада дела, красивый старик  с  левантийской  внеш-
ностью, был в недоумении. Он полагал, что по характеру участников  цере-
монии может сказать о своем клиенте все. В этой психологической игре  он
видел одну из самых привлекательных сторон своей профессии. На этот  раз
он не только не смог сразу определить имущественного ценза  клиента,  но
даже усомнился в его национальности, на которую, казалось бы, недвусмыс-
ленно указывало желание родственников похоронить его в  еврейской  части
кладбища.
   В толпе были негры, что крайне редко наблюдалось на еврейских похоро-
нах.
   Правда, судя по одежде, это были люди артистического мира. Лицо одно-
го старика показалось Робинсу знакомым: это был знаменитый  саксофонист,
фамилию которого он не мог вспомнить, но видел его  то  ли  на  обложках
журналов, то ли по телевидению. Присутствовало также несколько  южноаме-
риканских индейцев.
   Среди белых гостей тоже была полная разноголосица: солидные еврейские
пары, несколько великолепных англосаксов, видимо богатые галерейщики,  а
также русские разных сортов - от вполне приличных до шаромыжников, к то-
му же подвыпивших. Робинс был американцем четвертого поколения, выходцем
из России, но вместе с русским языком давно утратил романтическую привя-
занность к опасной стране и ее шальному народу.
   "Странный клиент, - думал он. - Вероятно, музыкант".
   Он даже сделал крюк через служебное  помещение,  чтобы  взглянуть  на
нестандартного покойника...
   Ровно в три вошла Нинка. Все вдохнули - и  выдохнули.  Из-под  черной
шелковой шляпы, из-под широкой вуали падали на две стороны ее знаменитые
волосы - золото с серебром. Поверх короткого черного платья было накину-
то прозрачное туалевое пальто до пят, тоже черное, а туфли были  на  тот
момент старомодными
   - на высокой платформе, с огромными гранеными каблуками.
   Галерейщики застонали, и один шепнул на ухо другому:
   - Лиф Вортса, лучшая идея в истории костюма всех времен и народов.
   Бесподобно. У Алика сногсшибательный вкус. Если бы он занимался  кос-
тюмом, мы бы имели не довольно ординарную живопись,  а  гениального  мо-
дельера.
   - Изумительная модель, - оценил второй. - Я ее еще три года назад за-
метил.
   - Старая, - с сожалением отозвался первый.
   Фима, в голубой рубашке с симметричными пятнами пота под  мышками,  в
сандалиях на босу ногу, вел Нину, испытывая противоречивые чувства  ост-
рой жалости к бедняжке и глубокого отвращения к роли, которую он  вынуж-
ден был играть, совершенно не имея склонности к самодеятельному  театру.
К тому же он в эти два дня успел нахлебаться говна по  самые  уши,  пока
добывал деньги на похороны.
   Нина шла как "черная невеста", как "сати" - индийская вдова, восходя-
щая на погребальный костер. Со дня смерти Алика она помнила  только  две
вещи: что он выздоровел и что его больше нет. Эти вещи  не  совместились
бы в обычном человеческом сознании. Но в ее маленькой головке, празднич-
но посаженной на длинной шее, что-то  сместилось  давным-давно,  как  от
легкого поворота перестраивается узор в  окошечке  калейдоскопа,  и  все
улеглось новым порядком, нисколько не мешая  одно  другому,  в  успокои-
тельной отдельности.
   Слова "смерть", "умер", "похороны" постоянно эти дни  звучали  вокруг
нее, но не проникали сквозь невидимый заслон, им просто не было места  в
том узоре, который сложился теперь в ее сознании.
   Зачем-то ее привели сюда. Это было связано с Аликом. Алик любил, что-
бы она была красиво одета. Она тщательно готовилась и  продумывала  свой
наряд для него...
   Она прошла через толпу людей никого не узнавая. Левой рукой она  при-
жимала к груди черную лакированную сумочку в виде трехслойного  бублика,
а в правой держала толстые стебли лилий, которые волочились  своими  бе-
ло-зелеными надменными головками за подолом ее прозрачного пальто.
   Толпа перед ней расступалась, расступились и двери зала как раз в тот
момент, когда она к ним подошла. Не замедлив шага, она вошла в  зал.  За
ней расширяющимся треугольником следовали люди. Очень много людей с цве-
тами, гораздо больше, чем обычно вмещал этот зал.
   В торце стоял катафалк, а на нем большая белая коробка, по форме  на-
поминающая футляр от одеколона. В коробке лежала прекрасно  раскрашенная
кукла в виде рыжеволосого подростка с маленьким лицом и маленькими  уси-
ками.
   Господин с внешностью телевизионного диктора в годах уже было раскрыл
рот, но Нинка прошла сквозь него. И хотя господин  был  явно  недоволен,
что экстравагантная вдова так бесцеремонно его отодвинула,  он  посторо-
нился.
   Она подняла вуаль, склонилась, пристально вглядываясь в  этот  плохой
скульптурный портрет из странного неузнаваемого материала, и  улыбнулась
маленькой понимающей улыбкой.
   "Вместо Алика", - догадалась она.
   Когда она подняла голову, то стоящие рядом галерейщики  увидели,  что
от прямого пробора вниз по лицу идет черная  тонко  наведенная  полоска,
спускается на шею и исчезает в глубоком вырезе платья.
   - Ну, класс, - одобрительно шепнул один галерейщик другому.
   - Дамы и господа! - торжественно произнес официальный господин...
   Это был точный и дословный перевод той кладбищенской галиматьи, кото-
рую обыкновенно произносит над фиктивной печью крематория толстая дама в
провинциальном костюме из черного кримплена по другую сторону океана...
   Гроб полагалось везти на катафалке, и делали это служители. Но  учас-
ток находился в такой густонаселенной части кладбища, что пронести  туда
гроб можно было только на руках, да и то наступая на чужие могилы.  Мет-
рах в тридцати от места тропка резко оборвалась, оставив только проход в
стопу шириной. Мужчины прошли вперед, выстроились  цепочкой  до  вырытой
заранее могилы, и белый челнок поплыл, передаваемый с рук  на  руки,  до
места своей последней стоянки. Он опасно и весело покачивался над  голо-
вами. Августовское сильное солнце пригнало вдруг ветерок с океана. Нинка
стояла на постаменте чужого памятника, рядом со свежей  ямой,  земля  из
которой была аккуратно сложена в жгуче-розовые корзины,  а  ветер  тянул
назад черную туаль ее наряда, и линяло-драгоценные волосы шевелились  на
ветру, как парус.
   Ирина стояла в самой гуще толпы. С Аликом она попрощалась давным-дав-
но.
   Теперь у нее была другая забота: она создавала отца своему ребенку.
   Собственно, ничего особенного ей и не пришлось делать, они сами нашли
друг друга. Ей только пришлось вложить в это предприятие довольно  много
денег - невозвратных. Вот и эта могила, в нее тоже немало вложено: у де-
вочки был любимый отец и будет его могила. Ирина усмехнулась: все  прос-
тила, но ничего не забыла... Я рожала свою дочку в больнице для  бедных,
а ты в это время миловался с Нинкой и, может, с этой второй телкой,  Ва-
лентиной... Стоит на полшага сзади, но рядом, место свое знает...  Инте-
ресно, она хитрая сволочь или  просто  баба  хорошая...  Какая  я  стала
злая... Алик, Алик, все могло быть по-другому. А не смогло... И хорошо!
   В этой отдаленной части кладбища, у  самой  ограды,  могильные  плиты
устремились вверх. Вокруг каждой, лежащей горизонтально, вздымалось нес-
колько родственных, стоящих будто на одной  ноге.  Квадратные  угловатые
надписи, сохранившие в своей графике память о глиняной дощечке и  трост-
никовой палочке, мешались с английскими, с нелепо  готическим  акцентом,
выдававшим место рождения и в камне воплощенные вкусы давно ушедших  лю-
дей.
   Закрытый гроб стоял на соседней могиле, и подоспевший Робинс, почтив-
ший своим присутствием необычного клиента, скомандовал дирижерским  дви-
жением - опускать. Валентина что-то сказала Нинке, и  та  раскрыла  свою
круглую сумочку и вытащила из нее пакетик с землей. Она сыпала ее щепот-
ками, как солят суп, и шевелила губами. Двое рабочих  ждали  наготове  с
лопатами.
   - Погодите, погодите! - раздался вдруг вопль с главной дорожки.
   За спинами людей шло какое-то неясное движение, толкотня,  трудное  и
неловкое протискивание. Наконец, растолкав всех, появился пылающий  Лева
Готлиб. За ним следовало еще некоторое количество бородатых евреев,  об-
щим числом десять. Эта команда немного опоздала. Они вылезли из автобуса
и заблудились, поскольку у каждого было свое собственное суждение о том,
где должна находиться контора. Теперь,  натягивая  на  ходу  молитвенные
покрывала и тфиллин, расталкивая мужчин и наступая на ноги женщинам, они
возглашали первые слова:
   - Да возвеличится и освятится Великое Имя  Его  в  мире,  который  Он
вновь создаст, когда Он воскресит мертвых и призовет их  к  вечной  жиз-
ни...
   Они запели и запричитали высокими печальными  голосами,  но  едва  ли
кто, кроме Робинса, понимал смысл этих древних восклицаний...
   - Откуда взялись эти древнеевреи? - спросила Валентина у Либина.
   - Ты что, не видишь: Готлиб привел...
   Они так и не узнали, что это реб Менаше позаботился о бедном "пленен-
ном ребенке"...
   У Валентины возникло подозрение, что евреи слишком  уж  декоративные,
не актеры ли из какого-нибудь маленького театрика с Брайтон-Бич.
   "Надо у Алика спросить..." - и в ту же секунду поняла, что есть  мно-
жество, великое множество вещей, спросить о которых ей теперь будет не у
кого...
   Они прочли поминальные моли