Это событие так и осталось единичным в Миккиной биографии, но отноше-
ния их с того времени приобрели оттенок необыкновенной дружеской близос-
ти.
   Валентина переживала в ту пору  свой  собственный  крах:  ошеломляюще
подлую измену любимого человека. Он был известным диссидентом, успел да-
же посидеть, ходил в героях и слыл безукоризненно честным  и  мужествен-
ным. Но, видимо, шов у него проходил как раз между верхней и нижней  по-
ловиной: верх был высококачественный, а низ сильно подпорченный. До  баб
он был жаден, неразборчив и умел всеми ими хорошо попользоваться. Отъезд
его был оплакан многими красотками подругами самой антисоветской  ориен-
тации, и парочка-тройка внебрачных детей  обречена  была  держаться  всю
жизнь красивой легенды об отце-молодце.
   В результате он  уехал  из  России  героем,  женившись  на  красавице
итальянке, к тому же и богатой, а Валентина осталась с гэбэшным  хвостом
и незащищенной диссертацией.
   Вот тут-то великодушный Микки и предложил ей фиктивный брак,  который
они и заключили. Они поженились и,  чтобы  соблюсти  некоторый  декорум,
устроили даже свадьбу в Калуге, у Валентининой мамаши,  которая  со  дня
свадьбы примирилась с дочерью, хотя жених ей и  не  понравился,  назвала
его "глистопером". Однако обаяние американского  паспорта  подействовало
даже на нее. В типографии, где она всю жизнь проработала уборщицей, ник-
то еще своих дочерей в Америку не выдавал.
   Прождав мужа два часа в аэропорту Кеннеди,  Валентина  позвонила  ему
домой, но никто не ответил. Тогда она решила ехать по тому адресу, кото-
рый он дал ей еще в России. Адрес, предъявленный ею нескольким  доброже-
лательным американцам, оказался не нью-йоркским, а пригородным. Английс-
кий язык Валентина знала через пень-колоду, она была слависткой. С горем
пополам разобравшись, она поехала по указанному адресу.
   Чувство полной нереальности происходящего освобождало ее  от  обычных
человеческих тревог. Будущее, каким бы оно ни было, все  равно  казалось
ей лучше прошлого - позади все было слишком уж погано. С  этими  легкими
мыслями она села в автобус. Денег с нее почему-то не  взяли,  а  она  не
сразу поняла, что в этой ситуации обозначает слово "free". А когда поня-
ла, что проезд бесплатный, обрадовалась. При ней было  пятьдесят  долла-
ров, и она понимала, что этого в любом случае должно хватить, чтобы доб-
раться до безответственного мужа.
   На закате дня, после многих маленьких приключений и огромных дорожных
впечатлений, она вышла в Территаун, вдохнула вечерний воздух и  села  на
желтую лавочку на перроне. Она не спала более полутора суток, все вокруг
как будто слегка двигалось, и голова кружилась от полной неопределеннос-
ти и невесомости.
   Посидев минут десять, она подхватила свой чемоданишко и вышла на  не-
большую площадь, всю заставленную машинами. Она спросила у молодого  че-
ловека, который возился с замком автомобиля, как найти нужную ей  улицу,
и он, ничего не говоря, распахнул вторую дверку и довез ее до  красивого
двухэтажного дома, расположенного на горке, в кайме  выхоленных  кустов.
Начинало смеркаться. Она остановилась перед  легкими  воротцами  из  не-
серьезных белых планок.
   Рейчел, мать Микки, с утра была озабочена чудесным сном, приснившимся
ей под утро: как будто она нашла в белой беседке, которой на самом  деле
не было в их саду, милую пухленькую девочку и эта девочка с ней говорила
о чем-то важном и очень приятном, хотя она была совсем крошка и в  жизни
такие маленькие дети еще не разговаривают. Но что именно  она  говорила,
Рейчел не могла вспомнить.
   Днем, когда она прилегла отдохнуть, она пыталась вызвать в памяти эту
сквозную беседку, эту пухлую девочку, чтобы та  снова  ей  приснилась  и
сказала бы то важное, чего недоговорила в предутреннее время. Но девочка
больше не появилась, да и вообще ждать было нечего, днем Рейчел  сны  не
снились.
   Теперь она шла к воротцам, немного вперевалку, простолицая еврейка  с
круглыми, в кольцах давней бессонницы глазами, и  рассматривала  стоящую
за воротами женщину с чемоданчиком.
   - Добрый день! Могу ли я видеть Микки? - спросила женщина.
   - Микки? - удивилась Рейчел. - Он здесь не живет. Он живет в Нью-Йор-
ке. Но вчера он уехал в Калифорнию...
   Валентина поставила чемодан на землю:
   - Как странно. Он обещал меня встретить, но не встретил.
   - А! Это Микки! - махнула рукой Рейчел. - Откуда вы?
   - Из Москвы.
   Валентина стояла на фоне белых ворот, и Рейчел вдруг догадалась,  что
эта белая беседка во сне была не беседка, а эти  самые  ворота,  и  пух-
ленькая девочка - эта самая женщина, тоже пухленькая...
   - Бог мой! А мои родители из Варшавы! - радостно воскликнула она, как
будто Варшава и Москва были соседними улицами. - Заходите, заходите!
   Через несколько минут Валентина сидела за низким столиком в гостиной,
глядя в окно на убегающий вниз сад, все деревья которого  повернулись  к
ней лицом и смотрели из сгущающейся темноты в ярко освещенное окно.
   На столе стояли две тонкие матовые чашки, такие легкие, как будто они
были сделаны из бумаги, и грубый терракотовый чайник. Печенье напоминало
водоросли, а орехи были трехгранными, с тонкой  скорлупой  и  розоватого
цвета.
   Сама Рейчел, сложив руки на животе совершенно тем же деревенским жес-
том, как делала это мать Валентины, с доброжелательным интересом смотре-
ла на Валентину, склонив набок голову в шелковой зеленой  чалме.  Оказа-
лось, что русская знает польский, и они заговорили по-польски, что  дос-
тавляло Рейчел особое удовольствие.
   - Вы приехали в гости или на работу? - задала Рейчел  важнейший  воп-
рос.
   - Я приехала навсегда. Микки обещал меня встретить и помочь  с  рабо-
той, - вздохнула она.
   - Вы познакомились с ним, когда он работал в Москве? - перекинув  го-
ловку на другое плечо - такая у нее была смешная манера: склонять голову
к плечу, - спросила Рейчел.
   Валентина задумалась на мгновенье, она так устала, что вести светскую
беседу по-польски, да еще чуть привирая там и здесь, у нее не было сил:
   - Честно говоря, мы с Микки поженились...
   Кровь бросилась Рейчел в лицо. Она выскочила из гостиной, и по  всему
дому разлетелся ее звонкий голос:
   - Дэвид! Дэвид! Иди сюда скорее!
   Дэвид, ее муж, такой же высокий и хрупкий, как Микки, в  красной  до-
машней куртке и в ермолке, стоял на верху лестницы. В  руках  он  держал
толстенную авторучку.
   В чем дело? - говорил он всем своим видом, но молча.
   Они были прекрасной парой, родители Микки. Каждый из них нашел в дру-
гом то, чего не имел в себе, и восхищался найденным. Подойдя к  шестиде-
сяти и поднявшись к возможным границам супружеской и  человеческой  бли-
зости, готовясь к длинной счастливой старости, оба они несколько лет то-
му назад с пронзительным ужасом обнаружили, что их единственный сын  от-
казался от законов своего пола и уклонился в такую  языческую  мерзость,
которую Рейчел не могла даже назвать словом.
   - Мы были счастливы, слишком счастливы, -  бормотала  она  бессонными
ночами в своей огромной торжественной постели, в которой они с тех  пор,
как совершили свое ужасное открытие, ни разу больше не прикоснулись друг
к другу. - Господи, верни его к обычным людям!
   И она, еврейская девочка, спасенная от огня и газа монахинями,  почти
три года оккупации укрывавшими ее в монастыре, шла на самое крайнее, об-
ращаясь к Матери того Бога, в Которого она не должна была верить, но ве-
рила:
   - Матка Боска, сделай это, верни его...
   Популярная просветительская литература, доходчиво объясняющая, что  с
сыном ее ничего особенного не происходит, все в порядке и  гуманное  об-
щество оставляет за ним полное и священное  право  распоряжаться  своими
причиндалами как ему заблагорассудится, не утешала ее старомодной души.
   Теперь ее муж спускался к ней по лестнице  и,  глядя  в  ее  розовое,
счастливое лицо, гадал, что за радость у нее приключилась.
   Радость - увы! фиктивная - сидела в гостиной и  таращила  сами  собой
закрывающиеся глаза... Так начиналась Валентинина Америка...
   Алик зашевелился, Валентина легко вскочила:
   - Что, Алик?
   - Пить.
   Валентина поднесла к его рту чашку, он пригубил, закашлялся.
   Валентина теребила его, постукивала по спине. Приподняла - ну  совер-
шенно как та кукла, которую сделала Анька Корн:
   - Сейчас, сейчас, трубочку возьмем...
   Он снова набрал в рот воды и снова закашлялся. Такое бывало и раньше.
   Валентина снова его потрясла, постучала по спине. Снова дала  трубоч-
ку. Он опять начал кашлять, и кашлял на этот раз долго, все никак не мог
раздышаться. Тогда Валентина смочила водой кусочек салфетки  и  положила
ему в рот. Губы были сухие, в мелкую трещинку.
   - Я помажу тебе губы? - спросила она.
   - Ни в коем случае. Я ненавижу жир на губах. Дай палец.
   Она положила палец ему между сухих губ - он тронул палец языком, про-
вел по нему. Это было единственное прикосновение, которое у него еще ос-
тавалось.
   Похоже, это была последняя ночь их любви. Оба они об  этом  подумали.
Он сказал очень тихо:
   - Умру прелюбодеем...
   Валентина жила тогда трудно, как никогда. С работы она  обычно  ехала
прямо на курсы. Но в тот день пришлось заехать домой, так как  позвонила
хозяйка и попросила срочно завезти ключи: что-то случилось с замком,  но
Валентина не поняла, что именно. Она отдала ключ хозяйке, но и этим клю-
чом входная дверь не открывалась. Оставив хозяйку наедине  со  сломанным
замком, Валентина, прежде чем ехать на курсы, зашла в еврейскую закусоч-
ную за углом - к Кацу.
   Цены здесь были умеренными, а сэндвичи, с копченой говядиной и  индю-
шатиной, превосходными. Дюжие продавцы, которым  бы  ворочать  бетонными
чушками, артистически слоили огромными ножами пахучее мясо и переговари-
вались на местном наречии. Народу было довольно много, у прилавка стояло
несколько человек. Тот, что стоял перед Валентиной, к ней спиной, с  ры-
жим хвостом, подхваченным резиночкой, по-приятельски обратился к продав-
цу:
   - Послушай, Миша, я хожу сюда десять лет. И ты, Арон, тоже, вы  стали
за это время в два раза толще, а сэндвичи стали вдвое худей. Почему так,
а?
   Мельтеша голыми руками, продавец подмигнул Валентине:
   - Он мне делает намек, ты понимаешь, да?
   Человек обернулся к Валентине - лицо его было смеющимся, в веснушках,
весело топорщились рыжие усы:
   - Он считает, что это намек. А это не намек, а загадка жизни.
   Продавец Миша нацепил на вилку один огурчик, потом второй и уложил их
рядом с пышным сэндвичем на картонной тарелке:
   - На тебе экстра-огурчик, Алик. - И обратился к Валентине: - Он гово-
рит, что он художник, но я-то знаю, что он из ОБХСС. Они  меня  и  здесь
достают.
   Пастрами?
   Валентина кивнула, нож замельтешил в руках Миши. Рыжий сел за ближай-
ший стол, там как раз освободилось еще одно место, и, взяв из рук Вален-
тины тарелку и поставив на свой столик, отодвинул ногой стул.
   Валентина молча села.
   - Из Москвы?
   Она кивнула.
   - Давно?
   - Полтора месяца.
   - Ага, и вид еще не обстрелянный. - Взгляд его был прямым и  доброже-
лательным. - А чего делаешь?
   - Бэби-ситтер, курсы.
   - Молодец! - похвалил он. - Быстро сориентировалась.
   Валентина разложила сэндвич на две половинки.
   - Ты что! Ты что! Кто ж так ест! Американцы тебя не поймут. Это  свя-
тое:
   разевай рот пошире и смотри, чтоб кетчуп не капал. - Он ловко обкусил
выпирающую начинку сэндвича. - Жизнь здесь простая, законов  всего  нес-
колько, но их надо знать.
   - Какие законы? - спросила Валентина, послушно сложив вместе две  ра-
зобранные было половинки.
   - Вот этот, считай, первый. А второй - улыбайся! - И он  улыбнулся  с
набитым ртом.
   - А третий какой?
   - Как тебя зовут?
   - Валентина.
   - Мм, - промычал он, - Валечка...
   - Валентина, - поправила она. "Валечку" она ненавидела с детства.
   - Валентина, вообще-то мы с тобой не очень хорошо знакомы, но  так  и
быть - открою. Второй закон Ньютона здесь формулируется  так:  улыбайся,
но жопу не подставляй...
   Валентина засмеялась, кетчуп потек на ее шарф.
   - А все-таки - третий.
   Алик стер кетчуп:
   - Сначала надо первые два выучить... Эти сэндвичи лучшие  в  Америке.
Best in America... Это точно. Этой харчевне почти сто лет. Сюда приходи-
ли Эдгар По, О. Генри и Джек Лондон, брали здесь сэндвичи по гривеннику.
Писателей этих, между прочим, американцы совершенно не знают. Ну, может,
Эдгара По в школе проходят. Если бы здешний хозяин читал хоть одного  из
них, он непременно повесил бы портрет. Это  наша  американская  беда:  с
сэндвичами все в порядке, а культурки не хватает. Хотя почти наверняка у
первого Каца, я имею в виду не Адама, а здешнего хозяина,  внук  окончил
Гарвард, а правнук учился в Сорбонне и, наверное, участвовал  в  студен-
ческой революции шестьдесят восьмого...
   Валентина постеснялась спросить, какую такую революцию он имеет в ви-
ду, но Алик, отложив сэндвич, продолжал:
   - Огурцы бочковые. Больше таких нигде не  найдешь.  Они  сами  солят.
Честно говоря, я люблю, чтоб были клеклые и посопливей. Но это тоже неп-
лохо. По крайней мере без уксуса... Вообще этот город потрясающий. В нем
есть все. Он город городов. Он Вавилонская башня. Но стоит,  и  еще  как
стоит! - Он как будто не с ней говорил, а спорил c кем-то отсутствующим.
   - Но он такой грязный и мрачный, и так много черных, - мягко  сказала
Валентина.
   - Ты приехала из России, и Америка тебе грязная? Ничего себе! Да чер-
ные - черные лучшее украшение Нью-Йорка! Ты что, не любишь музыку? А что
такое Америка без музыки? А это черная, черная музыка! - Он возмутился и
обиделся:
   - И вообще ты в этом пока ничего не понимаешь и лучше молчи.
   Они закончили с едой и вышли из заведения. У дверей Алик спросил ее:
   - Ты куда?
   - На Вашингтон-сквер. У меня там курсы.
   - Английский берешь?
   - Advanced, - кивнула она.
   - Я тебя провожу. Я там живу недалеко. А если подняться к  Астор-Пла-
за, а потом свернуть туда, - он махнул рукой, - там есть такое гнездышко
американских панков, чудо, все в черной коже, в диком  металле.  С  анг-
лийскими ничего общего не имеют. И музыка у них  -  нечто  особенное.  А
ближе к площади
   - старый украинский район, не так уж интересно. О, там есть потрясаю-
щий ирландский паб, самый настоящий. Туда даже женщин не пускают...  Хо-
тя, кажется, уже пускают, но уборной женской нет, только писсуары...  Не
город, а большой уличный театр. Я уж сколько лет оторваться не могу...
   Они шли по Бауэри. Он остановил ее около мрачного унылого дома, каких
в этом районе большинство.
   - Смотри. Это CBGB - самое главное музыкальное место  в  мире.  Через
сто лет музыковеды будут хранить куски известки от этих стен  в  золотых
коробочках.
   Здесь идет рождение новой культуры - я серьезно  говорю.  И  Knitting
Factory - то же самое. Здесь играют гении. Каждый вечер - гении.
   Из обшарпанной двери выскочил черный щуплый  мальчик  в  розово-белом
пальто.
   Алик поздоровался с ним.
   - Я же говорил! Это Буби, флейтист. Каждый вечер  играет  с  Господом
Богом. Я только что купил билет на его концерт. Специально приезжал. Же-
на моя со мной не ходит, она эту музыку не любит. Хочешь, возьму тебя  с
собой?
   - Я могу только в воскресенье, - ответила Валентина. - Все  остальные
дни я с восьми до одиннадцати.
   - Круто забираешь, - усмехнулся Алик.
   - Ну, так получилось. Я к девяти на работе, в шесть  кончаю.  В  семь
курсы - через день, а через день с хозяйской внучкой сижу. В одиннадцать
освобождаюсь, в двенадцать сплю. А в три просыпаюсь - и все. У меня  та-
кая американская бессонница, черт ее знает. В три часа я как неваляшка.
   Пробовала позже ложиться, но все равно - в три сна нет.
   - Да, концертов в такое время не бывает,  но  есть  много  мест,  где
жизнь идет до утра. Не все ли равно, когда начинать, можно и в три...
   К этому времени Нинка была уже настоящим алкоголиком, и нужно ей было
немного - за день она выпивала, по  русскому  счету,  полбутылки  водки,
разбавляя ее американским соком, и к часу ночи  спала  мертвецким  сном.
Алик переносил ее из кресла в спальню, засыпал с ней рядом на  несколько
часов. Он сам был из породы людей мало спящих, как Наполеон.
   Роман Алика с Валентиной протекал с трех до  восьми.  Он  начался  не
сразу, а довольно постепенно. Прошло не менее двух месяцев,  прежде  чем
он впервые вошел в ее низкий подвал,  бейсмент  по-американски,  который
она нанимала с легкой руки Рейчел у ее приятельницы.
   В неделю раза два Алик подходил в четвертом часу к Валентининому под-
валу и, склонившись, свистел в слабо светящееся окно. Через десять минут
Валентина выскакивала - бодрая, розовая, в черной гуцульской курточке, и
они шли в одно из тех ночных мест, которые обычно неизвестны эмигрантам.
   Однажды, в одну из самых холодных ночей января, когда  снег  выпал  и
держался чуть ли не целую неделю, они попали на Рыбный рынок.  Буквально
в двух шагах от  Уолл-стрит  закипала  на  несколько  часов  невероятная
жизнь. К причалу подходили суда действительно со всего  мира,  и  рыбаки
втаскивали свой живой или, как в тот раз, подмерзший товар на  тележках,
на спинах, в корзинах. В  стенах  открывались  вдруг  широкие  двери,  и
складские помещения принимали всю эту морскую роскошь.
   Два рослых человека несли на плечах длинное бревно - это  был  сереб-
ристый, успевший покрыться тонкой пленкой льда тунец. Обычные,  простые,
как дворняги, рыбешки тоже попадались, но глаз на них не смотрел, потому
что в огромном изобилии громоздились на прилавках невиданные морские чу-
довища, с ужасными буркалами, клешнями, присосками, состоящие, казалось,
из одних пастей, и необозримое количество ракушек самого фантастического
вида, внутри которых укрывался маленький кусочек жидкого мяса, и  змеис-
тые существа с такими милыми мордочками, что невольно  на  ум  приходили
русалки, и нечто промежуточное, про что невозможно было сказать, что оно
- животное или растение, и самые настоящие водоросли, лианами и  пласта-
ми. И вся эта тварь при белом свете фонарей переливалась синим, красным,
зеленым и розовым, и некоторые еще шевелились, а другие уже закоченели.
   В проходах стояло несколько железных бочек, в них что-то жгли, и вре-
мя от времени замерзшие люди подходили туда погреться. И люди  были  так
же диковинны, как и товар, который они привезли: норвежцы с русыми заин-
девевшими бородами, усатые китайцы и островитяне с лицами  экзотическими
и древними.
   А между ними толкались покупатели-оптовики со всего  Нью-Йорка  и  из
Нью-Джерси, привлеченные хорошими ценами, владельцы и повара лучших рес-
торанов - за самым свежим товаром.
   - Слушай, это просто как в сказке! - восхищалась  Валентина,  а  Алик
радовался, что нашел человека, который так же от этого балдеет, как и он
сам.
   - А я тебе что говорил! - И потащил ее в  забегаловку  выпить  виски,
потому что в такой мороз нельзя было не выпить. Там,  в  забегаловке,  с
ним, конечно же, поздоровался хозяин.
   - Мой приятель. Вон, посмотри, - и он ткнул пальцем в стену,  а  там,
посреди гравюр с изображениями яхт и кораблей, рядом с фотографиями нез-
накомых Валентине людей, висела небольшая картина, на которой были нари-
сованы две незначительные рыбки, одна красноватая, с колючим растопырен-
ным плавником, а вторая серенькая, вроде селедочки. -  За  эту  картинку
Роберт обещался меня поить всю жизнь бесплатно.
   И действительно, лысоватый краснорожий хозяин уже тащил им два виски.
Народу здесь было множество: моряки, грузчики, торговый люд.
   Место это было мужским, ни одной бабы видно не было, и мужики  сосре-
доточенно выпивали, ели здешний рыбный суп, какую-то незначительную еду.
Сюда приходили не поесть, а выпить и передохнуть. А в такую погоду,  ко-
нечно, и погреться. Мороз все-таки был для здешних людей непривычным, да
они и не понимали, как наст