оящие северяне понимают, что  никакого  тепла
не будет, если надеть меховую куртку на тонкую рубашку, в резиновые  са-
поги затолкать две пары синтетических носков и на башку  нацепить  бейс-
больную кепочку...
   - Ну скорей, скорей, а то ты самого интересного не увидишь, - заторо-
пил вдруг Валентину Алик.
   Они вышли на улицу. За те полчаса, что они провели в забегаловке, все
изменилось - и  менялось  на  глазах  со  скоростью  мультипликационного
фильма.
   Прилавки очищались и куда-то исчезали, двери складских помещений зак-
рывались и превращались в сплошные стены, исчезли бочки с веселым огнем,
и со стороны причала шла гвардия высоких ребят со шлангами, и они смыва-
ли весь рыбный сор, что оставался на земле,  и  через  пятнадцать  минут
Алик с Валентиной стояли чуть ли не единственные на всем этом  мысу,  на
самой южной точке Манхэттена, а весь ночной спектакль казался  сном  или
миражем.
   - Ну вот, а теперь пойдем и еще раз выпьем, - повел ее Алик в заведе-
ние, в котором тоже уже никого не было, и столы сверкали чистым блеском,
и даже полы заканчивал протирать молодой  парень,  который  тоже  кивнул
Алику, - хозяйский сын.
   - И это тоже еще не все. Сейчас увидишь последний  акт.  Минут  через
пятнадцать...
   А через пятнадцать минут ближнее метро вдруг выплюнуло толпу элегант-
ных мужчин и причесанных женщин, носивших на себе лучшую обувь, прекрас-
ные деловые костюмы и духи этого сезона.
   - Мать честная, они что, на прием? - изумилась Валентина.
   - Это служащие с Уолл-стрит. Многие из них  живут  в  Хобокене,  тоже
очень занятное место, я тебе покажу как-нибудь. Это народ не самый бога-
тый, от шестидесяти до ста тысяч в год. Клерки. Белые воротнички.  Самая
рабская порода...
   И они пошли к метро, потому что Валентине пора было ехать на  работу.
Она оглянулась - на месте Рыбного рынка остался только легкий запах рыбы
- да и то надо было принюхиваться...
   Кроме Рыбного рынка был еще Мясной и Цветочный - на  нем  можно  было
заблудиться между кадками с деревьями. Этот Цветочный открывался по  но-
чам, но днем тоже продолжался.
   А возле Мясного они однажды встретили рыжеватого человека со знакомым
лицом.
   Алик перекинулся с ним парой слов, и они прошли дальше.
   - Кто это?
   - Не узнала? Бродский. Он живет неподалеку.
   - Живой Бродский? - изумилась Валентина.
   Он действительно был вполне живой.
   А еще был ночной танцевальный клуб, куда ходила совсем особая  публи-
ка:
   пожилые богатые дамы, ветхие господа,  нафталиновые  любители  танго,
фокстрота, вальса-бостона...
   А иногда они просто гуляли, а потом однажды случайно поцеловались,  и
тогда они уже почти перестали гулять. Алик свистел  с  улицы,  Валентина
отворяла...
   Потом Валентина переехала в квартиру к Микки, потому что Микки  пере-
селился на несколько лет в Калифорнию, преподавал там в  знаменитой  ки-
ношколе и личная жизнь его протекала хорошо, хотя Рейчел не  переставала
горевать, что вместо Валентины, милой толстой Валентины с большими  гру-
дями, которыми можно было бы выкормить сколько угодно детишек, у Микки в
подружках маленький испанский профессор, большой  специалист  по  Гарсиа
Лорке.
   Нью-йоркская квартира Микки была в Даунтауне, Алик приходил  и  туда,
все в то же заветное время между тремя и восемью.
   Был период, когда Валентина отказала ему в ночных визитах. Она  в  ту
пору как раз переехала в Квинс, потому что ее взяли на работу в тамошний
колледж преподавателем русского языка. В Квинсе у нее был другой  мужчи-
на, из России, но никто его не видел, известно было, что работает он во-
дителем грузовика.
   Сколько длился водитель в ее жизни, трудно сказать, но, когда она по-
лучила, пройдя огромный конкурс, совсем настоящую американскую работу  в
одном из нью-йоркских университетов, водителя уже не было.
   Снова был Алик, и Валентине стало ясно, что  теперь  уж  это  оконча-
тельно, что никто ни от кого никуда не денется: ни она от Алика, ни Алик
от Нинки...
   11 Московская инженерша, приведенная в дом, осталась ночевать на ков-
рике и немедленно присохла к дому. Утром, в самое безлюдное время, когда
народ, который работал, разбегался по своим конторам, а который сидел на
пособии, еще глаз не разлепил, когда сама Нинка еще не стряхнула с  себя
своего апельсинового сна, эта невзрачная, с первого раза не запоминающа-
яся женщина перемыла вчерашние чашки и стаканы, а потом заглянула к Али-
ку. Он уже проснулся.
   - Я Люда из Москвы, - повторила она на  всякий  случай,  потому  что,
хоть ее вчера с Аликом и знакомили, она  давным-давно  привыкла,  что  с
первого раза ее никто не запоминает.
   - Давно? - живо заинтересовался Алик.
   - Шесть дней. А кажется, что давно. Умыться? - Она спросила так  лег-
ко, как будто это и было ее главное занятие: поутру умывать  больных.  И
тут же принесла мокрое полотенце, протерла лицо, шею, руки.
   - Чего в Москве нового? - механически спросил Алик.
   - Да все то же... По радио трескотня, магазины пустые... Чего там но-
вого...
   - Позавтракать? - предложила Люда.
   - Ну, давай попробуем.
   С едой обстояло плохо. Последние две недели он ел одно детское  пита-
ние, да и эту фруктовую ерунду с трудом глотал.
   - Ну, я пюре картофельное сделаю. - И она уже была на кухне, тихонько
там позвякивала.
   Пюре она сделала жиденьким, и оно как-то  хорошо  проскочило.  Вообще
сегодня с утра Алик чувствовал себя получше: не так мутился свет и  зре-
ние было обыкновенным, без фокусов.
   Люда перетряхивала Аликовы подушки и с грустью думала, что за  судьба
такая ей досталась - всех хоронить. В свои  сорок  пять  она  похоронила
мать, отца, двух бабушек, деда, первого мужа и вот только что -  близкую
подругу. Всех кормила, умывала, а потом и обмывала.  Но  этот  вроде  уж
совсем не мой, а вот привело...
   У нее была куча дел, длиннейший список покупок, визитов к  незнакомым
людям, которые хотели ее порасспросить о своих московских  родственниках
и порассказать о своей жизни, но она уже чувствовала, что влипла, не мо-
жет оторваться от этого нелепого дома, от человека, которого она вот-вот
полюбит, и снова ей придется надрывать свое сердце на том же самом  мес-
те...
   Зазвонил телефон, кто-то крикнул в трубку:
   - Включите CNN! В Москве переворот!
   - В Москве переворот, - упавшим голосом повторила Люда. - Вот тебе  и
новости.
   В телевизоре замелькали обрывчатые куски хроники. Какое-то  ГКЧП,  не
лица, а обмылки, косноязычные, с подлостью, заметной на лице, как плохие
вставные зубы...
   - Да откуда же такие рожи берутся? - удивился Алик.
   - А здешние что, лучше? - с неожиданным патриотизмом воскликнула  Лю-
да.
   - Все-таки лучше. - Алик подумал немного. - Конечно, лучше. Тоже  во-
ры, но застенчивые. А эти уж больно бесстыжие.
   Понять, что там происходит на самом деле, было совершенно невозможно.
   У Горбачева оказалось состояние здоровья.
   - Наверное, они его уже убили...
   Телефон звонил беспрерывно. Событие такого рода удержать в себе  было
невозможно.
   Люда развернула телевизор, чтобы Алику было удобнее.
   Билет у нее был на шестое сентября.  Надо  скорей  менять  и  возвра-
щаться... А с другой стороны, чего возвращаться, когда сын здесь...  Муж
пусть лучше сюда выбирается... А здесь чего делать, без языка, без ниче-
го... Дома книги, друзья, милых шесть соток... Все неслось одной смутной
тучей...
   - Я же говорил: до подписания договора  должно  что-то  произойти,  -
удовлетворенно сказал Алик.
   - Какого еще договора?.. - удивилась Люда. Она не следила за  полити-
ческими новостями, ей давно все это опротивело...
   - Люд, разбуди Нинку, - попросил Алик.
   Но Нинка уже и сама приползла.
   - Попомните мое слово: вот теперь все и решится...  -  пророчествовал
Алик.
   - Что решится? - Нинка была рассеянна и еще не вовсе проснулась.  Все
события за пределами этой квартиры были от нее одинаково далеко.
   К вечеру  опять  набилось  множество  народу.  Телевизор  вынесли  из
спальни и поставили на стол, народ отхлынул от Алика и сгрудился у теле-
визора.
   Происходило что-то совершенно непонятное: какой-то марионеточный дер-
гунчик, завхоз из бани, усач с собачьей мордой, полубесы-полулюди,  фан-
тасмагория сна из "Евгения Онегина". И - танки. В город входили  войска.
По улицам медленно ползли огромные танки, и было непонятно,  кто  против
кого воюет.
   Люда, зажав виски, стонала:
   - Что теперь будет? Что будет?
   Сын ее, молоденький программист, сорвался пораньше с работы, сидел  с
ней рядом и немного ее стеснялся:
   - Что будет? Военная диктатура будет.
   Пытались прозвониться в Москву, но линия была занята. Вероятно, в эти
минуты десятки тысяч человек набирали московские номера.
   - Смотрите, смотрите, танки мимо нашего дома идут!
   Танки шли по Садовому кольцу.
   - Да чего ты так убиваешься, сын твой здесь, останешься, и все, - пы-
талась успокоить Люду Файка.
   - А отец, наверное, давно на пенсии, - невпопад сказала Нина.
   Один только Алик знал, что сказала она впопад: отец у Нины  был  пла-
менный гэбэшник в большом чине, отказался от нее, когда  она  уехала,  и
даже матери запретил переписку...
   - О, сучья власть, пропади она пропадом. И вся водка  кончилась...  -
Либин вскочил и пошел к лифту.
   Джойка, которая довольно хорошо читала по-русски, но понимала русскую
речь значительно хуже, в эти часы своими ушами прозрела:  каждое  слово,
сказанное диктором, понимала с лету. Она принадлежала к странной  породе
людей, влюбившихся в чужую землю ни разу ее не видевши, по одним  только
старомодным книжкам, да к тому же в плохих переводах. Но она хоть  пони-
мала по какому-то неожиданному  вдохновению  дикторский  текст,  а  Руди
только пялил глаза, ерзал и время от времени тянул Джойку  за  локоть  и
требовал перевода.
   Происходящее в Москве было до такой степени непонятным, что  перевод,
похоже, требовался всем.
   Про Алика на некоторое время забыли, и он закрыл глаза. То, что  про-
исходило на экране, он воспринимал сейчас как мелькание пятен. К  вечеру
устал, но сознание оставалось ясным.
   Тишорт села к нему на ручку кресла, погладила плечо.
   - Там теперь будет война? - спросила тихо.
   - Война? Не думаю... Несчастная страна...
   Тишорт недовольно наморщила лоб:
   - Ну, это я уже слышала. Бедная, богатая, развитая, отсталая - это  я
понимаю. А как это - несчастная страна? Не понимаю.
   - Тишорт, а ты умница. - Алик посмотрел на нее с удивлением и с  удо-
вольствием.
   И Тишорт это поняла.
   Все сидящие здесь люди, родившиеся в России, различные по  дарованию,
по образованию, просто по человеческим качествам, сходились в одной точ-
ке: все они так или иначе покинули Россию. Большинство  эмигрировало  на
законных основаниях, некоторые были  невозвращенцами,  наиболее  дерзкие
бежали через границы. Но именно этот соверш„нный поступок роднил их. Как
бы ни разнились их взгляды, как бы ни складывалась в эмиграции жизнь,  в
этом поступке содержалось неотменимо общее: пересеченная граница,  пере-
сеченная, запнувшаяся линия жизни, обрыв старых корней и выращивание но-
вых, на другой земле, с иным составом, цветом и запахом.
   Теперь, по прошествии лет, сами тела их поменяли состав: вода  Нового
Света, его новенькие молекулы составляли их кровь и мышцы, заменили  все
старое, тамошнее. Их реакции, поведение и образ мыслей постепенно меняли
форму. Но при этом все они одинаково  нуждались  в  одном  -  в  доказа-
тельстве правильности того поступка. И чем сложнее и непреодолимей  ока-
зывались трудности американской жизни, тем  нужнее  были  доказательства
правильности того шага.
   Все эти годы для большинства из них вести из Москвы о все нарастающей
нелепости, бездарности и преступности тамошней жизни были, осознанно или
бессознательно, желанным подтверждением правильности их жизненного выбо-
ра.
   Но никто не мог предположить, что все, происходящее теперь в этой да-
лекой, бывшей, вычеркнутой из жизни стране - пропади она пропадом! - бу-
дет так больно отзываться... Оказалось, что страна эта сидит в печенках,
в душе, и что бы они о ней ни думали, а думали они разное, связь  с  ней
оказалась нерасторжимой. Какая-то химическая реакция в  крови  -  тошно,
кисло, страшно...
   Казалось, что она давно уже существует только в виде снов. Всем снил-
ся один и тот же сон, но в разных вариантах. Алик в свое время коллекци-
онировал эти сны и даже собрал тетрадочку, которую назвал "Сонник  эмиг-
ранта". Структура этого сна была такая: я попадаю домой, в Россию, и там
оказываюсь в запертом помещении, или в помещении без дверей, или в  кон-
тейнере для мусора, или возникают иные обстоятельства, которые  не  дают
мне возможности вернуться в Америку, - например, потеря документов, зак-
лючение в тюрьму; а одному еврею даже явилась покойная  мама  и  связала
его веревкой...
   Самому Алику этот сон явился в забавной разновидности: как  будто  он
приехал в Москву, а там все светло и прекрасно и старые друзья празднуют
его приезд в какой-то многокомнатной квартире, страшно знакомой и  запу-
щенной, вокруг толчея и дружеская свалка, а потом все едут провожать его
в Шереметьево, и это уже совсем не  похоже  на  душераздирающие  проводы
прошлых лет, когда вс„ навсегда и насмерть. И вот уже надо идти  на  по-
садку, но тут вдруг появляется Саша Ноликов, старый приятель, сует ему в
руку несколько собачьих поводков, на которых волнуются и  пританцовывают
милые небольшие дворняги, пестренькие,  с  лаячьей  кровью  и  загнутыми
крендельком хвостами, - и исчезает. Все  друзья  куда-то  подевались,  и
Алик стоит с этими собаками, и нет никого, кому бы он мог  передать  эту
сворку, и уже объявляют, что регистрация на Нью-Йорк  оканчивается.  Ка-
кой-то служащий авиакомпании подходит к нему и сообщает, что самолет уже
в воздухе... И он остается с этими собаками в Москве, почему-то  извест-
но, что навсегда. Беспокоит только одно:  как  Нинка  будет  платить  за
ателье в Манхэттене. И тут же, во сне, запахло лифтом, лофтом,  невывет-
риваемым грубым табаком...
   - Скажи, Алик, а там вы плохо жили? - Тишорт снова теребила его  пле-
чо.
   - Дурочка... Отлично мы жили... Да мне всюду отлично...
   Это точно. В Манхэттене он жил, как на Трубной, как на  Лиговке,  как
по любому из своих долговременных или трехдневных адресов. Он быстро об-
живал новые места, узнавая их закоулки, подворотни, опасные и прекрасные
ракурсы, как тело новой любовницы.
   В годы юности все вертелось с большой скоростью, но, при его повышен-
ном внимании к миру и памятливости, ничего  не  забывалось:  он  мог  бы
восстановить рисунок обоев всех комнат, где жил, лица продавщиц  в  бли-
жайших булочных, узор лепнины на фасаде  дома  напротив,  профиль  щуки,
пойманной на удочку в Плещеевом озере в шестьдесят девятом году, и лиро-
образную сосну с одним сбитым рогом, возвышающуюся  посреди  пионерского
лагеря в Верее...
   И словно в благодарность за память и внимание мир был благосклонен  к
нему.
   Он приезжал в распухший от дождей Кейп-Код, и вылезало дрожащее  сол-
нышко; он проходил мимо яблони, и выжидавшее этого момента яблоко падало
к его ногам просто так, в подарок. Это качество распространялось даже на
мир техники:
   когда он набирал номер, линия всегда была  свободна.  Здесь,  правда,
был маленький фокус. Иногда, когда, зная эту его способность, его проси-
ли набрать какой-нибудь намертво занятый номер, он часами отказывался, а
потом вдруг, улучив момент, мгновенно пробивался...
   Америка явственно отвечала приязнью на  его  восхищение.  А  у  Алика
просто дух захватывало от новизны этого Нового Света. Он  казался  Алику
новеньким в буквальном смысле этого слова. Старые, в  три  обхвата,  де-
ревья были выстроены из молодой и крепкой ткани. Здесь все было плотнее,
крепче и грубее. Алик, человек третьего, российского, мира, в  тридцати-
летнем возрасте прикоснулся и к Америке, и к Европе. Сначала Вена и Рим,
все итальянские сладости, от которых почти год он не  мог  оторваться...
Только уехав в Америку и прожив в ней первые годы безвыездно,  он  понял
американскую зависть к Старой  Европе  с  ее  прозрачной  изношенностью,
культурной утонченностью и даже исчерпанностью, равно как  и  высокомер-
ное, но в глубине тоже завистливое отношение  Европы  к  широкоплечей  и
элементарной Америке.
   Алик, с рыжей щеточкой усов, с подвязанными в ту пору у  шеи  длинным
жестким хвостом волосами, стоял между ними как третейский судья -  и  не
могло быть лучшего судьи. Он не отличался беспристрастностью,  напротив,
он был невероятно и любовно пристрастен. Он обожал хайвеи Америки и раз-
ноцветную, самую  красивую,  как  он  полагал,  в  мире  толпу  -  толпу
нью-йоркской подземки, американскую уличную еду и ее уличную музыку.  Но
он наслаждался маленькими  круглыми  фонтанчиками  на  круглых  площадях
Экс-ан-Прованса, отмечающего собой нежный переход между Францией и  Ита-
лией, любил романскую архитектуру и всегда, когда ему попадались ее  ос-
танки, радовался встрече, обожал изрезанные, как  кленовые  и  березовые
листья, берега греческих островов и средневековую Германию, каждую мину-
ту обещавшую открыть себя в Марбурге или в Нюрнберге, но не  исполнившую
обещания, зато все, что не было найдено на улицах, обнаружилось в потря-
сающих  немецких  музеях,  и  немецкое  искусство  совершенно  перешибло
итальянское Возрождение. И пиво немецкое было отличное.
   Он никогда не чувствовал необходимости принимать чью-то  сторону,  он
стоял на своей собственной стороне, и это  место  позволяло  ему  любить
всех равно.
   Он бормотал девочке что-то куцее и, как ему самому казалось, незначи-
тельное об Америке и Европе, огорчался, что поглупел и не может  сказать
убедительно и связно. Она слушала его со вниманием, а потом спросила:
   - А ты любишь Россию?
   - Конечно, люблю.
   - А почему? - все приставала к нему Тишорт.
   - По кочану, - грубо отрезал он.
   Тишорт разозлилась. Она так и не научилась принимать в расчет его бо-
лезнь.
   - И ты, и ты как все! Объясни - почему? Все говорят,  что  там  очень
плохо жили.
   Алик честно задумался: вопрос оказался действительно не прост.
   - Открыть секрет?
   Тишорт кивнула.
   - Подставь поближе ухо.
   Она прислонила ухо к самым его губам, едва его не завалив.
   - Никто в этом ни хрена не понимает, а самые умные только  прикидыва-
ются, что понимают.
   - При - что?
   - Делают вид.
   - И ты? И ты тоже? - как будто обрадовалась Тишорт.
   - Я прикидываюсь лучше всех.
   Вид у обоих был исключительно довольный. Ирина с  ревнивым  интересом
смотрела в их сторону.
   12 Хозяин дома был большая гнида. Алик как кость в горле торчал у не-
го уже почти двадцать лет, и ничего с этим нельзя было поделать.  Первый
жилец, попавший сюда, как только дом перешел  в  руки  этого  хозяина  и
склады только-только освобождались, Алик платил ему за квартиру  деньги,
которые теперь были просто смешными. Тот старый контракт  изменить  было
невозможно.
   Район Челси, когда-то фабричный, запущенный,  столь  точно  описанный
любимым Аликом О. Генри, стал за эти годы почти фешенебельным. Рядом был
Гринвич-Вилледж с богемной жизнью, музыкальными клубами и наркотическими
забавами, и дух ночного  веселья  распространялся  от  него,  захватывая
близлежащие кварталы.
   За последние двадцать лет здесь все взлетело в цене, квартиры чуть не
в десять раз, а Алик все платил четыре сотни, да еще и постоянно  задер-
живал.
   Хозяин дома жил в богатом пригороде, всем  ведал  "суперинтендант"  -
помесь управдома с дворником. Это была должность наемная.  Здешний  "су-
пер" Клод работал в доме почти с самого заселения, он был человек совсем
особенный - полуфранцуз с каким-то заковыристым прошлым. Из его обрывча-
тых рассказов то всплывал Тринидад с океанской яхтой, то выскакивала Се-
верная Африка с опасными охотами. Похоже было на вранье, но о