дновременно
с этим  складывалось  впечатление,  что  подлинная  его  жизнь  содержит
кое-что не менее интересное. И Алик  допридумал  ему  биографию,  уверял
всех, что тот великий карточный шулер, попался, сидел в турецкой  тюрьме
и бежал на воздушном шаре...
   Дважды, в самые трудные времена, Клод, не лишенный художественных ин-
тересов и филантропических замашек, выручал Алика, покупал  его  работы.
Не так уж много на свете домоуправов, покупающих живопись.  Кроме  всего
прочего, Клод любил Нинку. Он приходил иногда к ней поболтать, она вари-
ла ему кофе, когда-то даже раскладывала легкое дурацкое гаданье "на  да-
му"... Не знающая ни слова по-английски, Нинка, приехав в Америку,  при-
нялась  за  французский.  В  этом  был  какой-то  особенный,  только  ей
свойственный идиотизм. Может быть, именно поэтому Клод ее  так  полюбил.
Сам он тоже был человек со странностями, единственный из всех,  он  даже
предпочитал Нинку Алику.
   Клод, приходя обыкновенно в первой половине дня, видел, что в  хаоти-
ческой и бесформенной Нинкиной жизни присутствовал элемент строгого  ре-
жима. Она вставала обыкновенно около часу и подавала слабый голос;  Алик
варил ей кофе и нес в спальню вместе со стаканом холодной  воды.  Обычно
это было самое рабочее время, и в эти часы он с ней даже  не  разговари-
вал. Она медленно приходила в себя, долго принимала ванну, мазала лицо и
тело разными кремами, присланными из Москвы подругой -  местных  она  не
признавала, - и бесконечно водила щеткой по знаменитым волосам. В  моло-
дости она несколько лет проработала в московском Доме моделей и все  ни-
как не могла забыть этого великого в жизни времени.
   Надев черное кимоно, она снова забивалась в  спальню  с  каким-нибудь
восхитительно дурацким занятием:  пасьянсом  или  складыванием  огромных
картин "паззл". Вот тут обыкновенно и приходил Клод. Она принимала гостя
в кухне и пила свои наперсточные чашечки одну за другой. В это время дня
она есть еще не могла и пить тоже. Она была действительно  слабенькая  -
даже курить начинала ближе к вечеру, собравшись с силами, уже после пер-
вой еды и первого алкоголя.
   Алик заканчивал часам к семи. Если водились  деньги,  шли  обедать  в
один из маленьких ресторанов Гринвич-Вилледжа. Первые американские  годы
были у Алика поудачней, тогда еще не так много русских художников понае-
хало, он был даже в небольшой моде.
   Нинка в начале американской жизни предпочитала все восточное, это был
самый пик ее увлечения, и они шли к китайцам или к японцам. Алик, конеч-
но, знал самых настоящих.
   Нинка к выходу усердно готовилась, одевалась, красилась. Брала с  со-
бой кошку Катю, привезенную из Москвы со  всеми  положенными  справками,
бледно-серую, с желтыми глазами. Катя тоже была сумасшедшая - какую нор-
мальную кошку можно заставить часами лежать на плече, свесив расслаблен-
но лапы?
   Если к вечеру приходили друзья, заказывали пиццу внизу или  китайскую
еду из Чайнатауна, из любимого ресторана, где их  знали.  Хозяин  всегда
присылал для Нинки какой-нибудь маленький подарочек. Кто-нибудь приносил
пиво или водку - большого пьянства тогда не было.
   - Здесь климат такой, - говорил Алик, - здесь пьянства нет, есть  ал-
коголизм.
   Это была правда. На третьем году своего пребывания  в  Америке  Нинка
стала настоящим алкоголиком, правда малопьющим. Но красота ее  от  этого
делалась все пронзительней...
   Хозяин приехал накануне навести порядок в делах.  Расчехвостил  Клода
за мусорный штраф и потребовал немедленного выселения Алика: неуплата за
три месяца была достаточным основанием. Клод пытался даже защитить  ста-
рых жильцов, говорил об ужасной болезни и, вероятно, скором конце.
   - Я хочу сам посмотреть, - настаивал хозяин, и Клоду ничего не  оста-
валось, как подняться на пятый этаж.
   Шел одиннадцатый час, жизнь была в самом разгаре, когда они вышли  из
лифта.
   На грузного старика с розовым замшевым лицом никто внимания не  обра-
тил.
   Никакого ожидаемого буйного веселья и особого  русского  пьянства  не
происходило. Возле телевизора сидела большая компания. Хозяин огляделся.
Он давным-давно сюда не заглядывал. Помещение прекрасное, немного  отре-
монтировать - и можно взять тридцать пять сотен, а то и сорок.
   - Он хороший художник, этот парень. - Клод указал глазами на  работы,
прислоненные к стене. Алик прежде не любил развешивать своих работ,  ему
мешали старые картины.
   Хозяин взглянул мельком. У него был приятель, который держал в  двад-
цатых годах здесь, в Челси, дешевенькую гостиницу, почти ночлежку,  пус-
кал всякий сброд, нищих  художников,  безработных  актеров,  продержался
кое-как в депрессию. Иногда брал у своих жильцов вместо денег их  мазню,
исключительно по доброте душевной, вешал в холле. А потом прошли годы  -
и оказалось, что у него собралась коллекция, которая стоила десяти  гос-
тиниц... Но это было давно, времена были другие,  а  теперь  слишком  уж
много художников развелось.
   "Нет-нет, никаких этих картин", - решил хозяин.
   Нинка, увидев Клода, пошла к нему своей шаткой изящной походкой,  го-
товя по дороге французскую фразу, но сказать не успела, потому что  Клод
первым ей сказал:
   - Наш хозяин зашел по делу.
   Нинка проявила неожиданную сметливость, заулыбалась, что-то  прощебе-
тала неопределенное и рванулась к Либину. Обхватила его за голову и  го-
рячо зашептала в ухо:
   - Вон там у двери хозяин, его "супер" привел. Ты  сделай  так,  чтобы
они к Алику не цеплялись. Умоляю.
   Либин быстро смекнул, в чем дело, вышел к ним с придурковатой радост-
ной улыбкой:
   - Видите ли, в Москве политический переворот, мы несколько обеспокое-
ны.
   Звучало это так, как будто он премьер-министр соседнего  государства.
При этом он напирал на них животом и теснил к  лифту.  Они  поддавались.
Уже возле самой двери, перестав улыбаться, сказал четко и раздельно:
   - Я брат Алика. Прошу прощения за задержку, счета я вчера  оплатил  и
гарантирую, что больше таких задержек не будет...
   "Сейчас этот чертов ирландец развопится", - подумал Клод, но  хозяин,
ни слова не говоря, нажал лифтовую кнопку.
 
   13 Двое суток телевизор не выключали. Двое суток не смолкал телефон и
беспрерывно хлопала дверь. Алик лежал плоский и  резиновый,  как  пустая
грелка, но был оживлен и уверял, что ему много лучше.
   Как античная драма, действие шло уже три дня, и за это время прошлое,
от которого они более или менее основательно отгородились, снова вошло в
их жизнь, и они ужасались, плакали, искали знакомые лица в огромной тол-
пе возле Белого дома и дождались-таки минуты, когда Людочкин  сын  вдруг
завопил:
   - Папа, смотрите, папа!
   На экране был бородатый человек в очках, всем, казалось, знакомый, он
шел прямо на камеру, слегка наклонив голову.
   Люда обхватила горло руками:
   - Ой, Костя! Я так и знала, что он там!
   К этому времени уже было ясно, что переворот не удался.
   - Мы выиграли, - сказал Алик.
   Откуда взялось это "мы", совершенно непонятно. Но это было  то  самое
"мы", которому удивлялся отец Виктор в Париже, в самом начале войны. Дед
его, белый офицер, принявший сан уже в эмиграции,  ощутил  тогда  острую
связь с Россией, устоявшееся за годы эмиграции "они" вдруг  сменилось  у
него на это самое "мы", и в сорок седьмом он едва не уехал в Россию себе
на погибель...
   Либин был с Аликом совершенно не согласен, но  сегодня  не  собирался
спорить, только пробормотал:
   - Ну, вот это как раз совершенно неизвестно, кто  в  действительности
выиграл...
   Все радовались, что не началась гражданская война, что танки вышли из
города.
   Непрерывно шла хроника: на Лубянке свалили  Дзержинского  и  показали
опустевший цоколь, лучший из всех памятников советской власти  -  пустой
пьедестал. Партия - из гранита, мрамора, стали, как она сама себя распи-
сывала, - сыпалась как труха, исчезала как наваждение.
   Хоронили троих погибших - три случайные песчинки были выбраны из тол-
пы небесной рукой: ребята с хорошими лицами - русский, украинец,  еврей.
Над двумя машут кадилом, третий покрыт талесом. Таких похорон еще не бы-
ло в этой стране... И тысячи, тысячи людей...
   Казалось, все гнилое, больное, подлое, что так долго копилось,  разом
обломилось, обрушилось и, как выплеснутые помои, как  куча  выброшенного
смрадного хлама, уплывает по реке...
   И здешние, бывшие русские, в полном единодушии радовались, и всеобщая
радость по этому поводу выражалась не в том, что пили больше обычного, а
в том, что запели старые советские песни. Лучше всех пела Валентина:
   Все стало вокруг голубым и зеленым...
   Под каждым окошком поют соловьи...
   В этом квартале, в этой квартире не было ничего голубого и  зеленого,
и все они прекрасно знали, что все цвета в их новой стране имеют  другие
оттенки, иную степень напряженности, но каждый  вспоминал  цвета  своего
собственного детства: Валентина - Институтскую улицу в Калуге, текущую к
мыльно-голубой Оке между двух рядов бледных лип, Алик - голубое и  зеле-
ное Подмосковье, доверчивый и ласково-неуверенный цвет первой  листвы  и
нежного, в длинных переливах, неба, а Файка - Марьину Рощу с хромыми па-
лисадниками и грубыми, топорно сделанными золотыми шарами  на  фоне  ед-
ко-зеленого забора...
   Снизу, правда, тянуло прежней музыкой, и не обычной  южноамериканской
сальсой, а чем-то диким, бессмысленным, с постукиванием  и  подвыванием.
Алик, более всех чувствительный к музыке, взмолился:
   - Либин, Христа ради, пойди заткни их как-нибудь.
   Либин, прихватив Наташу, исчез.
   В телевизоре шли толпы, толпы. В комнате тоже было  много  народу,  и
даже казалось, что они как-то связаны. Временами Алик замечал, что среди
привычных лиц вдруг промелькивало незнакомое. Он  увидел  какого-то  ма-
ленького седого старичка с кожаным ремешком на  лбу,  в  странной  белой
одежде, но как-то не в фокусе.
   - Нин, а кто этот старичок? - спросил он.
   Нинка встревожилась - неужели он заметил хозяина?
   - Я про того маленького, с белой бородкой...
   Нинка огляделась - никакого старичка не было.
   Невыносимая музыка вдруг куда-то исчезла. Зато появились чьи-то дети,
в большом количестве. Странные малосимпатичные  дети  с  немного  зверу-
шечьими личиками. И, несмотря на поздний вечер, было очень жарко. Подош-
ла Валентина:
   - Ну что?
   - Спой что-нибудь прохладное.
   Валентина села рядом с Аликом, обхватила его высохшую ногу  и  запела
тихо и очень внятно:
   Ой, мороз, мороз, не морозь меня, Не морозь меня, моего коня...
   Голос у Валентины был действительно прохладным, и от него расходились
по воздуху тонкие морщины, как после игрушечного кораблика, пущенного на
воду.
   Алик увидел себя втиснутым в толстую коричневую шубу, в тесной цигей-
ковой шапке поверх белого платка, на шубе ремень с  любимой  пряжкой,  а
сам он сидит в салазках с гнутой спинкой, впереди его идут  мамины  вой-
лочные ботики и бьется подол синего пальто о серый войлок.  Рот  у  него
туго завязан шерстяным шарфом, а в том месте, где губы,  шарф  мокрый  и
теплый, но надо сильно дышать, очень сильно, потому что, как только  пе-
рестаешь дышать, ледяная корочка запечатывает эту теплую  лунку  и  шарф
сразу же промерзает и колет...
   Дети, которых делалось все больше и больше, они тоже как будто в  шу-
бах, в пушистых заснеженных шубах...
   Хлопнула дверь - из лифта вывалился Либин с шестью парагвайцами.  Все
парагвайцы были почти одинаковые, мелкорослые, в черных брюках  и  белых
рубашках, с маленькими барабанчиками, трещотками и колотушками. Они шли,
погромыхивая своей музыкой.
   - Нин, ну а эти откуда взялись? - неуверенно спросил Алик.
   - Либин привел.
   Либин был пьян вдребезги. Он подошел к Алику:
   - Алик! Отличные ребята оказались. Я поставил им выпить.  Думаю,  они
же не могут играть, когда руки стаканом заняты. И точно. Отличные  ребя-
та, только по-английски не говорят. Один немного спикает. А другие  даже
по-испански не очень умеют. У них язык гуарани или  что-то  похожее.  Мы
выпили чуток, я говорю: у меня друг болен. А они говорят: у нас есть та-
кая музыка специальная, для тех, кто болен. А? Занятные ребята такие...
   Занятные ребята тем временем выстроились гуськом, друг другу в  заты-
лок.
   Первый, со шрамом через кирпично-смуглое лицо, ударил в барабанчик, и
они двинулись по кругу, коротконогие, чуть приседая на каждом шагу, рит-
мично покачиваясь и издавая какие-то криковдохи.
   Девицы, изнемогшие за последнюю неделю от их музыки, зашлись от немо-
го смеха.
   Но здесь, в помещении, эта музыка звучала совсем по-другому. Она была
до жути серьезная, имела отношение не к уличному искусству, а к  другим,
несоизмеримо более важным, вещам. В ней присутствовал стук сердца, дыха-
ние легких, движение воды и даже ворчащие звуки пищеварения. А сами  му-
зыкальные инструменты - Боже правый! - были черепами и малыми  косточка-
ми, и скелетики висели на самих музыкантах, как праздничные украшения...
Наконец музыка замерла, но не успел народ загудеть,  вклинившись  в  эту
паузу, как они развернулись в другую сторону и опять  двинулись  гуськом
по кругу, и пошла другая музыка - древняя, жуткая...
   - Пляска смерти, - догадался Алик.
   Теперь, когда ему открылся смысл этой музыки как  буквальный  рассказ
об умирании тела, он понял также, что  их  движение  противусолонь  было
прологом к какой-то следующей теме. Та монотонная  и  заунывная  музыка,
которая так раздражала его все последнее время, оказалась  внятной,  как
азбука. Но она оборвалась, чего-то недосказав.
   Гости вс„ прибывали. Алик разглядел в толпе своего школьного  учителя
физики, Николая Васильевича, по прозвищу Галоша, и вяло удивился: неуже-
ли он эмигрировал на старости лет... Сколько  же  ему  теперь...  Колька
Зайцев, одноклассник, попавший под трамвай, худенький, в лыжной курточке
с карманами, подбрасывал ногой тряпичный мячик... как мило, что он  при-
волок его с собой... Двоюродная сестра Муся, умершая девочкой от  лейко-
за, прошла через комнату с тазом в руках,  только  не  девочкой,  а  уже
вполне взрослой девушкой. Все это было ничуть не странно,  а  в  порядке
вещей. И даже было такое чувство, что какие-то давние  ошибки  и  непра-
вильности исправлены...
   Фима подошел и потрогал холодную руку:
   - Алик, может, тебе хватит гулять?
   - Хватит, - согласился Алик.
   Фима поднял его легчайшее тело и отнес в спальню. Губы Алика были си-
ними, ногти на руках - голубыми, и только волосы горели неизменной  тем-
ной медью.
   "Гипоксия", - отметил автоматически Фима.
   Нина тащила с подоконника бутыль с травяным настоем...
   Главный из парагвайцев, их толмач, подошел  к  Валентине  и  попросил
разрешения потрогать ее волосы. Одну руку  он  запустил  в  свои  грубые
угольно-блестящие патлы, а пальцами  другой  прошелся  по  Валентининым,
выкрашенным разноцветными прядями, и засмеялся - чем-то  его  порадовала
ее пестрая голова. Две недели тому назад  они  приехали  в  Нью-Йорк  из
большой деревни, затерявшейся в тропическом лесу,  и  не  все  диковинки
здешнего мира успели потрогать руками.
   У нее же возникло странное ощущение, будто на нее  надели  тюбетейку.
Впрочем, в этом не было ничего неприятного и через несколько минут прош-
ло.
   Алик ловил воздух. Он знал, что надо  дышать  получше,  иначе  теплая
лунка в шарфе затянется. Он делал судорожные вдохи,  которых  получалось
больше, чем выдохов.
   - Устал...
   Фима сжал его запястье, сухое, как ветка мертвого дерева. Умирала ди-
афрагмальная мышца, умирали легкие, умирало сердце. Фима раскрыл саквояж
и задумался. Можно ввести камфару, подогнать истощенное сердце,  пустить
его галопом. Надолго ли хватит... Можно наркотик. Приятное забвение,  из
которого он скорее всего не вернется.  А  если  оставить  все  так,  как
есть... сутки, двое... Никто не знает, сколько часов это  может  продол-
жаться...
   Эта страна ненавидела страдание. Она отвергала его онтологически, до-
пуская лишь как частный случай, требующий немедленного искоренения.  От-
рицающая страдание молодая нация разработала целые школы -  философские,
психологические и медицинские, - занятые единственной задачей: любой це-
ной избавить человека от страдания. Идея эта с трудом ложилась  на  рос-
сийские мозги Фимы. Земля, вырастившая его, любила и  ценила  страдание,
даже сделала его своей пищей; на страданиях росли, взрослели,  умнели...
Да и еврейская Фимина кровь,  тысячелетиями  перегоняемая  через  фильтр
страдания, как будто несла в себе какое-то жизненно важное вещество, ко-
торое в отсутствие страдания разрушалось. Люди такой породы,  избавляясь
от страдания, теряют и почву под ногами...
   Но к Алику все это не имело отношения. Фима не хотел, чтобы его  друг
так жестоко страдал последние часы жизни...
   - Ниночка, а теперь мы вызовем амбуланс, - сказал Фима гораздо  более
решительно, чем оно было у него в душе...
 
   14 Машина приехала через пятнадцать минут. Здоровенный черный  парень
баскетбольного роста с выдвинутой челюстью и щуплый интеллигент в очках.
   Врачом оказался негр, а тот, второй, - беглый поляк или чех, как  ре-
шил Фима, и тоже не дотянувшийся до американского диплома. Сходство неп-
рошеное и неприятное. Фима отошел к окну.
   Негр откинул простыню. Провел рукой перед глазами Алика.  Алик  никак
не отреагировал. Врач сжал запястье, утонувшее в его громадной руке, как
карандаш. Фраза, которую он произнес, была длинной и совершенно непонят-
ной.
   Фима скорее догадался, что тот говорит об искусственных  легких  и  о
госпитализации. Но даже не понял, предлагает он его забрать в  госпиталь
или, наоборот, отказывается.
   Но Нинка качала головой, трясла волосами и  говорила  по-русски,  что
никуда Алика не отдаст. Врач внимательно смотрел на ее отощавшую  красо-
ту, потом прикрыл большие веки в огромных ресницах и сказал:
   - Я понял, мэм.
   После чего он набрал в большой шприц жидкость из трех ампул и  вкатил
Алику между кожей и костью, в почти отсутствующее бедро.
   Очкарик кончил свою писанину, свел страдальчески  лохматые  брови  на
долгоносом лице и сказал врачу с акцентом, даже Фиме показавшимся  чудо-
вищным:
   - Женщина в плохом состоянии, введите ей транквилизатор, что ли, при-
нимая во внимание...
   Врач стащил с рук перчатки, бросил в кейс и, не глядя в  сторону  со-
ветчика, буркнул что-то презрительное. Фиму просто передернуло:  как  он
его...
   "Чего я здесь сижу как мудак: ничего не высижу. Надо возвращаться", -
впервые за все эти пропащие годы подумал Фима. И вдруг испугался: а смо-
гу ли я, в самом деле, снова стать врачом? А смог бы я сдать все эти по-
ганые экзамены по-русски? Да, впрочем, кто в Харькове  с  него  спросит,
там-то диплом годится...
   После ухода бессмысленной медицины Нина  вдруг  страшно  засуетилась.
Опять начала носиться с бутылками. Села у ног Алика, налила себе  в  ла-
донь жидкость и стала растирать Алику ноги, от кончиков пальцев вверх, к
голени, потом к бедру.
   - Они ничего, ничего не понимают. Никто ничего не понимает, Алик. Они
просто ни во что не верят. А я верю. Я верю. Господи, я верю же.  -  Она
лила горсть за горстью, пятна расплывались на простыне, брызги летели  в
разные стороны, она яростно терла ноги, потом грудь.
   - Алик, Алик, ну сделай же  что-нибудь,  ну  скажи  что-нибудь.  Ночь
проклятая... Завтра будет лучше, правда...
   Но Алик ничего не отвечал, только дышал судорожно, напряженно.
   - Нинок, ты приляг, а? А я его сам помассирую.  Хорошо?  -  предложил
Фима, и она неожиданно легко согласилась. - Там Джойка сторожит. Она хо-
тела сегодня подежурить. Может, ты там, на коврике? А она здесь посидит.
   - Пусть катится. Не нужен никто. - Она легла лицом вниз,  в  ногах  у
Алика, поперек широченной тахты, где он совсем уже терялся, и  все  про-
должала говорить: - Мы поедем на Джамайку или во Флориду. Возьмем напро-
кат машину  большую  и  всех  возьмем  с  соб