твы, это было недолго. Потом передние ста-
ли отступать от могилы, задние просачивались вперед, гора цветов  росла,
была уже Нинке по пояс, а она все  укладывала  каждый  цветок  отдельно,
гладила, устраивала не то странный домик, не  то  мавзолей  и  улыбалась
так, что теперь уже многие заметили, что она похожа на престарелую  Офе-
лию.
   Потом все попятились прочь, и теперь евреи, стянув с себя белые  пок-
рывала и обнажив обуглившиеся на солнце черные костюмы, оказались в чис-
ле последних, но Нинка дождалась их и просила приехать в дом на поминки.
Самый старый из них, лысый, с приклеенной пластырем прямо к голой голове
кипе, подняв две сухие ручки на уровень лица и растопырив желтые пальцы,
горестно сказал:
   - Деточка! Евреи не садятся кушать после похорон. Они садятся  наземь
и имеют пост... Хотя выпить рюмку водки очень хорошо...
   В дымящихся черных костюмах они влезли в микроавтобус, на котором си-
ними буквами по белому было написано "Temple Zion"...
 
   20 Тишорт и Джойка на похороны не поехали. Они остались дома.  Тишорт
занялась развеской. Вытащила старые картины, разгребла двухлетнюю  пыль,
соображала, как повесить. Разом, как глаза у котенка на седьмой день,  у
нее открылось зрение, она начала видеть Аликовы картины: какую - куда  -
эту - рядом - ту - выше - ту - убрать совсем... Ничего не надо было  ре-
шать, надо было только смотреть, а они сами  выстраивались  по-умному  и
красиво...
   "Пойду искусствоведение изучать", - решила она немедленно, забыв, что
на прошлой неделе уже посвятила себя Тибету.
   Ей больше нравились картины среднего и маленького размера, но  проси-
лась в торец большая, и она позвала на подмогу Джойку с Людой, и они по-
весили трехметровое полотно, которое лет пять стояло лицом к стене.  Там
было очень, слишком уж много всего нарисовано: какой-то  осенний  празд-
ник, с виноградом, грушами и гранатами, пляшущими  женщинами  и  детьми,
кувшины с вином, дальние горы и человек, входящий под навес...
   Люда резала сыр и колбасу, крошила салаты, Джойка медлительно и сонно
разносила по всем углам разовую посуду и русско-еврейскую якобы домашнюю
еду, купленную в эмигрантском магазине: селедка, пирожки,  студень,  са-
лат, называемый русскими "оливье", а другими народами "русским"...
   Приехали все сразу, большой толпой. Грузовой лифт поднял их  снизу  в
три приема. Человек пятьдесят сели за общий стол, составленный из  досок
и всякого хлама, остальные, взявши рюмки и тарелки, как на  американском
парти, бродили из угла в угол. Удивительно, как при таком скоплении  на-
рода может возникнуть чувство пустоты.
   Вашингтонские галерейщики тоже приехали. Они  ходили  по  мастерской,
как по выставочному залу, и разглядывали работы. Вид  у  них  был  недо-
вольный, и минут через десять, когда народ еще и пить не начал, они  по-
целовали Нинке руку и исчезли.
   Ирина смотрела на них без всякого удовольствия - ей еще предстояло  с
ними потягаться. Как бы там ни было, а денег-то Алику они  не  отдали  и
работ не вернули...
   Файка оказалась тем знатоком обрядов, который  всегда  обнаруживается
на свадьбе и на похоронах. Она налила рюмку  водки,  покрыла  ее  куском
черного хлеба и поставила на тарелку:
   - Алику.
   Так было надо.
   Застольно и подготовительно гудели  -  без  громких  разговоров,  без
всплесков отдельных голосов. Монотонное бормотание да  звяканье  стекла.
Разливали водку.
   В дверях стояла Тишорт, бледная, с опухшим ртом и розовыми  ноздрями,
в черной майке с желто-оранжевой надписью. В кармане, в потной руке, она
давно уже держала эту пластмассовую коробочку, и теперь  настало  время,
когда она должна была ее предъявить.
   Нина сидела на подлокотнике белого кресла, а в кресле никого не было.
Фима встал с поднятой рюмкой и собрался говорить.
   - Послушайте все! - крикнула Тишорт.
   Ирина замерла - чего угодно она могла ожидать от своей  странной  де-
вочки, но только не публичного выступления.
   - Послушайте! Алик просил вам вот что передать!
   Все обернулись в ее сторону - она багровела на глазах, как индикатор-
ная бумага при химической реакции, но тут же села на корточки и вставила
кассету в магнитофон, который, как обычно, стоял на полу. И почти  сразу
же, почти без паузы, раздался ясный и довольно высокий голос Алика:
   - Ребятки! Девчушки! Зайки мои!
   Нинка вцепилась руками в подлокотник. Аликов голос продолжал:
   - Я здесь, ребятки, с вами!  Наливаем!  Выпиваем  и  закусываем!  Как
всегда! Как обычно!
   Каким простым и механическим способом он разрушил  в  одно  мгновенье
вековечную стену, бросил легкий камушек с того берега, покрытого нераст-
воримым туманом, непринужденно вышел на мгновенье из-под власти неодоли-
мого закона, не прибегая ни к насильственным приемам магии, ни к  помощи
некромантов и медиумов, шатких столиков и вертлявых блюдечек...
   Просто протянул руку тем, кого любил...
   - И прошу вас, пожалуйста, без всяких мудовых рыданий!  Все  отлично!
Своим чередом! О'кей? Да?
   ...Громко всхлипнула Джойка. Окаменела, слегка выпучив  глаза,  Нина.
Женщины, пренебрегая Аликовой просьбой, дружно заплакали. И те  из  муж-
чин, кто мог себе это позволить, тоже. Достал из кармана клетчатую  тря-
почку, прикидывающуюся носовым платком, Фима.
   Алик как будто их видел:
   - Ну что вы такие прихуевшие, ребятки? Выпьем за  меня!  Ниночка,  за
меня!
   Поехали! Тишорт, детка, выруби на минутку магнитофон.
   Потекла пауза. Тишорт нажала на кнопку не сразу, а лишь  после  того,
как раздался снова голос Алика:
   - Выпили?..
   Она отмотала назад.
   Выпили стоя и не чокаясь. Великая пустота,  которая  возникает  после
смерти, была заполнена обманным путем. Но - удивительное дело! - она бы-
ла все-таки заполнена.
   Ирина стояла прислонившись к дверному косяку. Она свое раньше  отпла-
кала. Но все равно зацепило - чего же в нем было такого  особенного?  Он
всех любил? Да в чем она, любовь эта, заключалась? Художник  хороший?  А
что это сегодня значит? Не покупают - значит, плохой... Художник по жиз-
ни. Художественно жил... А я зачем таскаю свои кирпичи, зачем беру  пре-
пятствия, зарабатываю кучу денег?  Как  это  нехудожественно...  Оттого,
дружочек, что тебя со мной не было? А где ты был?
   - Выпили? - снова раздался голос Алика. - Я очень  прошу,  чтобы  все
как следует напились. Главное, не сидите с плачевными мордами. Лучше по-
танцуйте.
   Да, вот что я хотел сказать: Либин и Фима! Если вы сегодня не помири-
тесь, то будете засранцы. Нас так мало, всего ничего. Выпейте, пожалуйс-
та, в мою честь и кончайте дурацкие разборки!
   Либин и Фима через  стол  смотрели  друг  на  друга,  бывшие  друзья,
мальчики с одного двора, и улыбались запоздалой ругани  Алика.  Они  уже
примирились в эти горячие месяцы. В  общих  многолюдных  волнениях  этих
дней, с танками, стрельбой, московской революцией, в репликах, ни к кому
не обращенных, но падающих в нужном направлении,  давняя  обида  развея-
лась.
   - Не чокаются, не чокаются! - заверещала Файка.
   - Погоди, из бумаги перелью.
   Стаканы грубо и глухо стукнулись.
   - Будь здоров, Шершавый!
   - И ты будь здоров, Лифчик.
   Был действительно некий лифчик, белый, на крупных костяных пуговицах,
с растянутыми резинками и проволочными, обвязанными толстой  ниткой  чу-
лочными застежками. В Харькове, после войны, в позапрошлой жизни...
   - Ребята, я не могу вам сказать спасибо, потому что таких  спасиб  не
бывает.
   Я вас всех обожаю. Особенно вас, девчушки.  Я  даже  благодарен  этой
проклятой болячке. Если бы не она, я бы не знал,  какие  вы...  Глупость
сказал. Всегда знал. Я хочу выпить за вас. Ниночка,  держись!  За  тебя,
Тишорт! За тебя, Валентина! Джойка, за тебя!  Пирожковой  привет,  я  ее
люблю безумно! Файка, спасибо, зайка! Отличные фотки  сделала!  Нелечка,
Люда, Наташка, все-все, за вас! Мужики, за вас! За  ваше  здоровье!  Да,
еще хотел сказать: я хочу, чтобы было весело. Все. Пиздец.
   Пленка крутилась с легким шорохом, на ней уже не было  никаких  слов,
но можно было расслышать хрипловатые вздохи. Никто  не  пил.  Все  молча
стояли с рюмками и слушали редкие судорожные воздушные всхлипы,  да  ин-
дейская музыка неравномерно прорывалась в эту пустую пленку с улицы  че-
рез открытое окно.
   Все слушали напряженно, как будто можно было там выслушать еще что-то
важное, и оказалось, что действительно это не все: раздался щелчок  лиф-
та, хлопнула дверь.
   - Тишка, выключи магнитофон, - сказал Аликов голос, обыденный и уста-
лый и без всякого пафоса. Тогда раздался щелчок, и все смолкло.
   Сначала веселья не получалось. Было как-то слишком тихо. Алик сделал,
как обычно, нечто необычное: три дня тому назад был  живой,  потом  стал
мертвый, а теперь занял какое-то третье, странное, положение,  и  оттого
все были в смущении и в печали, хотя алкоголем никак не пренебрегали.
   К столу подходили, отходили, таскали из угла в угол тарелки и  стака-
ны, перемещались, склеивались в группки и опять  перемещались.  Свет  не
видывал такой пестрой компании: пришли Аликовы  друзья-музыканты  и  еще
какие-то отдельные люди, которых раньше никто в глаза не видел, и  непо-
нятно было, где он их подцепил и как они узнали о его смерти. Парагвайцы
держались слитной фалангой, и только их предводитель выделялся темно-ро-
зовым шрамом и общей окаменелостью красивого лица. Колумбийский  профес-
сор оживленно общался с водителем мусоровоза. Берману приглянулась Джой-
ка, но он по занятости два года не прикасался к женщине и не был уверен,
что джинна следует выпускать из бутылки... А знай он про нее то, что бы-
ло известно Алику, он бы к ней и близко не подошел: она была девственни-
ца и к тому же происходила из древнейшей  римской  семьи,  упоминавшейся
Тацитом...
   Нина попросила достать с антресоли серую коробку. В ней  было  трога-
тельное богатство, переправленное в свое время в Америку через  диплома-
тических знакомых, - первый джаз, совершивший  путешествие  за  железный
занавес и обратно. Среди тяжелых черных блинов  попадались  самодельные,
"на костях".
   Там же лежали и коричневые ленты первых магнитофонных записей...
   Один Алик умел танцевать танго по-настоящему, со всеми  сложными  па,
резкими замираниями и глубокими запрокидываниями, которые в  пятидесятые
годы логично перешли к рок-н-роллу...
   Сегодня его замещал на этом месте Либин. Они двигались с Нинкой  рыв-
ками, с резкими поворотами, но Либину не хватало артистической томности,
без которой танго лишено своего главного аромата...  Черный  саксофонист
облюбовал беленькую Файку, и она очень нервничала,  поскольку,  с  одной
стороны, подобно большинству российских эмигрантов,  была  расисткой,  с
другой стороны, перед ней был несомненно американский продукт,  которого
она еще не пробовала...
   В доме раскачивалось веселье. Те, кого это оскорбляло, ушли.  Ушел  и
Берман с Джойкой. Каждый из них принял свое решение, но не  был  уверен,
получится ли.
   Джойку колотило от страху, и больше всего она боялась, что с ней слу-
чится истерика. Но все произошло так прекрасно и красиво, что к утру они
оба точно знали, что не напрасно так долго жили в одиночестве.
   В начале одиннадцатого часа пришел хозяин в сопровождении  смущенного
Клода.
   Он сам сообщил хозяину, что жилец умер,  и  тот,  переждав  несколько
дней, выбрал-таки подходящий момент, чтобы оповестить Нинку об  освобож-
дении помещения с первого числа.
   Когда хозяин подошел к ней, чтобы собственноручно вручить  извещение,
она, перепутав его с кем-то, поцеловала его и сказала по-русски, чтоб он
взял стакан.
   Деловую бумажку она рассеянно уронила на стол,  и  она  тут  же  сос-
кользнула на пол. Нинка и не подумала ее поднять. Хозяин пожал плечами и
удалился, глубоко возмущенный. Клоду так и не удалось убедить  его,  что
он присутствовал на традиционных русских поминках...
   Кто-то поставил старую магнитофонную запись. Это был московский  шля-
гер конца пятидесятых, домашняя смешная переделка:
   Москва, Калуга, Лос-Анжелос Объединились в один колхоз...
   О Сан-Луи, сто второй этаж, Там русский Ваня лабает джаз...
   Какая же это была древняя и милая музыка, все ей улыбались, и  амери-
канцы, и русские, но русским она дороже стоила, эта  музыка,  -  за  нее
когда-то песочили на собраниях, выгоняли из школ и институтов. Файка пы-
талась своему кавалеру это объяснить, но никаких слов на это не хватало.
Да и как это объяснить, когда все грустно-грустно, а вдруг такая сладкая
радость немножко проливается или, наоборот, такое  веселье,  полная  ра-
дость тела, а откуда ни возьмись такая печальная нота, и сердце  зажима-
ет... Вот за то и гоняли...
   Люда, настолько прижившаяся за эти дни в доме, что, выпив,  позабыла,
где она находится, все порывалась сбегать к соседке Томочке,  излить  ей
душу, и никак не могла взять в толк, что Средне-Тишинский переулок -  не
за углом.
   - Мам, ну до чего ж ты смешная пьяная, никогда не видел. Тебе идет, -
тянул ее сын от двери.
   Тишорт подошла к Ирине и тронула ее за плечо:
   - Пошли, мам. Хватит.
   Вид у нее был строгий.
   Поджарая и легкая Ирина шла рядом со своей недопеченной рыхлой дочкой
и чувствовала, что между ними что-то происходит - и произошло уже:  ушло
напряжение последних лет, когда она постоянно чувствовала  хмурое  недо-
вольство дочери и ее неприязнь.
   - Мам, а кто это Пирожкова?
   Так получилось, что она впервые слышала эту фамилию. Ирина  не  сразу
ответила, хотя и давно готовилась:
   - Я Пирожкова. У нас был роман в ранней юности. В твоем примерно воз-
расте.
   Потом рассорились, а много лет спустя снова  встретились.  Получилось
ненадолго. А на память об этой встрече Пирожкова оставила себе  ребеноч-
ка.
   - Молодец, Пирожкова, - одобрила Тишорт. - А он знал?
   - Тогда - нет. А потом, может, догадался.
   - Хороши родители, - хмыкнула Тишорт.
   - Не нравятся? - резко остановилась Ирина. Она  давно  была  уязвлена
тем, что не нравится дочери.
   - Нет, нравятся. Все другие еще хуже. Он знал, конечно. - Голос у Ти-
шорт был взрослый и усталый.
   - Ты думаешь, знал? - встрепенулась Ирина.
   - Я не думаю, я знаю, - твердым голосом сказала Тишорт. - Ужасно, что
его больше нет.
   Негромкое жужжание русско-английского разговора прервалось  резким  и
высоким взвизгом. Сбросив с ног черные китайские тапочки, Валентина  ще-
гольским движением, каким удалой гитарист ударяет  по  струнам,  рванула
верхнюю пуговку желтой рубахи, так что все остальные посыпались  на  пол
мелким дождичком, и вышла, крепко шлепая  толстыми  роговыми  пятками  и
блестя лаковым матрешечьим лицом.
   Ах - тю, ах - тю!
   У тебя в дегтю, У меня в тесте, Слепимся вместе!
   Ай-яй-яй-яй-яй! -
 
   испустила Валентина высокий переливчатый и длинный вопль.
   Шлепнув себя по бедрам, она ловко заколотила ногами по грязному полу.
   Мотавшаяся все студенческие годы по северным экспедициям,  собиравшая
осколки живой русской речи в Полесье,  под  Архангельском,  в  верховьях
Волги, когда-то она изучала фольклорные непристойности, как другие  уче-
ные - строение клеточного ядра или движение перелетных птиц. Она помнила
частушки тысячами, вместе с диалектами и интонациями, во всех  многочис-
ленных вариантах, и стоило ей только разрешить себе открыть рот, как они
слетали с языка, живые и неповрежденные, как будто только вчера с  дере-
венской вечерки...
   Ух-тюх-тюх-тюх!
   Разгорелся мой утюг... - рассыпала она вокруг себя мелкие угольки,  а
темные пятки ее выделывали такую резвую дробь, как будто она затаптывала
эти горячие угольки, вывалившиеся из печки.
   Парагвайцы просто зашлись от счастья, особенно их главарь.
   - Что это? - спросил саксофонист у Файки, но она таких слов не  знала
и потому ответила приблизительно:
   - Это русский кантри...
   Нинка, еще до начала Валентининого фольклорного хита, с прямой спиной
и запрокинутой головой, как через сцену, прошла к себе в спальню. Здесь,
в полутьме, она присела на край тахты и, услышав звяканье стекла,  поня-
ла, что она здесь не одна. В углу, на корточках,  спиной  к  ней,  сидел
Алик. Он передвигал оставленные там бутылки, что-то искал.
   Нина не удивилась, но и не двинулась с места.
   - Что ты там ищешь, Алик?
   - Да маленькая такая бутыль стояла, темного стекла, - с легким  разд-
ражением ответил он.
   - Там и стоит, - отозвалась Нина.
   - А, вот она, - обрадовался Алик и поднялся, прижимая к старой  крас-
ной рубашке темную бутыль.
   Нинка хотела его предупредить, чтоб он был аккуратнее, от этих травя-
ных растворов остаются отвратительные бурые пятна, но не успела. Он  шел
мимо нее, и она заметила, что он  действительно  совершенно  выздоровел,
поправился и походка его прежняя, легкая и чуть разболтанная в  коленях.
И еще. Проходя мимо, он легко погладил ее по волосам, и  не  кое-как,  а
своим собственным давним жестом: разведя пальцы гребенкой,  он  запустил
их Нинке в волосы, у самых корней, и прошелся ото лба к затылку.  И  еще
она увидела, что ее крестик висит у него на груди, и поняла, что  все  у
нее получилось.
   "Надо будет обязательно потом сказать Валентине", - подумала  она  и,
коснувшись головой подушки, мгновенно уснула...
   Но Валентину она все равно в это время не нашла бы - она была далеко.
В ванной комнате, в душевом отсеке, коротконогий жилистый индеец  корот-
ким массивным орудием наносил ей удар за ударом. Она видела  его  черные
волосы, распустившиеся вдоль втянутых щек, розовую полоску  новой  кожи,
натянутой на шрам. На лодыжках и на запястьях она ощущала  железный  ох-
ват, но при этом вся была на весу, без упора, и двигалась сильными  рыв-
ками вверх и вперед.
   Происходящее нисколько не напоминало ничего,  что  она  испытывала  в
жизни, и это было потрясающе.
 
   21 Телефонный звонок разбудил Ирину среди ночи.
   "Наверное, Нинка пьяная звонит", - подумала она  и  потянула  к  себе
трубку.
   Мельком взглянула на часы - начало второго.
   Однако звонила вовсе не Нинка - звонил один из галерейщиков, тот, ко-
торый вел бумажные дела.
   - У нас возникло срочное дело относительно вашего клиента, - начал он
с ходу. - Мы хотели бы приобрести все оставшиеся в его мастерской  рабо-
ты, но не затягивая.
   Ирина держала паузу - она этому была обучена.
   - Ну и, разумеется, мы хотели бы, чтобы вы отозвали иск.  Сейчас  все
наши отношения будут пересмотрены...
   Раз, два, три, четыре, пять - получай!
   - Ну, во-первых, что касается иска, это отдельное дело, и мы  ни  при
каких обстоятельствах не будем их объединять в одно. А относительно  ра-
бот моего клиента - это мы сможем обсудить с вами в конце будущей  неде-
ли, после моего возвращения из Лондона. Я еду как раз по поводу этих ра-
бот, - с большим профессиональным удовольствием соврала она.
   Сна уже не было ни в одном  глазу.  Она  встала,  вышла  в  гостиную.
Из-под двери Тишорт выбивалась махровая полоска света. Она постучала.
   Тишорт в длинной ночной рубашке - в такую-то жару -  приподнялась  на
локте, убрав книгу.
   - Ну что?
   - Похоже, он все-таки был хороший художник. Эти бандиты звонили,  хо-
тят купить все оставшиеся после Алика работы.
   - Да ты что? - обрадовалась Тишорт.
   - Да. Я еще для тебя наследство выколочу. Вот так.
   - Ты смеешься, какое наследство? А Нинка? С ней что мы будем делать?
   - Ну, Нинка меня не интересует. А за этими деньгами еще  придется  ой
как побегать. - Вид у Ирины был очень усталый, и  Тишорт  подумала,  что
мама стареет и ночью, без краски, совсем не красавица, а так себе...
   - Знаешь что, давай в Россию съездим. - Тишорт отодвинулась, освобож-
дая Ирине место.
   Долгие годы Тишорт не могла засыпать одна, и Ирина неслась с  другого
конца города, чтобы это несчастное молчаливое существо  уткнулось  в  ее
плечо и заснуло...
   Ирина легла, устраивая свои тощие косточки поудобнее.
   - Я уже и сама об этом думала. Поедем, обяза