и
желтовато-коричневые цвета пустынной растительности - полыни, чертополоха  и
гречихи; кое-где виднелись  раскорячившиеся  юкки  -  у  одних  стволы  были
гладкими, у других покрыты высохшими колючками, а концы их изломанных ветвей
украшали гроздья шипов зеленоватого металлического оттенка.
     Глухой старик, которому нам пришлось кричать  в  ухо,  в  конце  концов
понял, о чем мы его спрашиваем. Ранчо Коттонвуд?  Еще  бы  не  знать!  Нужно
проехать примерно милю на юг по этой  грязной  дороге,  потом  повернуть  на
восток, проехать еще три четверти мили вдоль оросительной канавы  -  и  все.
Старик собрался было сообщить нам еще какие-то подробности,  но  Бобу  стало
невтерпеж. Он выжал сцепление, и мы уехали.
     Вдоль  канавы  росли  посаженные  человеческой  рукой  ивы  и   тополя,
пытавшиеся среди этой суровой пустынной растительности  жить  другой,  более
легкой и приятной жизнью. Сейчас  они  были  безлисты  -  скелеты  деревьев,
белеющие на фоне неба, но мне ясно виделось, какой сочной  будет  через  три
месяца зелень их молодых листьев в лучах палящего солнца.
     Слишком быстро ехавшую  машину  неожиданно  тряхнуло  на  выбоине.  Боб
чертыхнулся.
     - Не понимаю, как нормальный  человек  мог  поселиться  в  конце  такой
дороги.
     - Вероятно, он просто ездит медленнее, - осмелился предположить я.
     Боб не удостоил меня даже взглядом. Машина продолжала грохотать на  той
же скорости. Я попытался сосредоточиться на пейзаже.
     Тем   временем   пустыня   бесшумно,   но    необычайно    стремительно
преобразилась. Тучи разогнало, и солнце  освещало  теперь  ближайшие  к  нам
обрывистые и иззубренные холмы, которые неизвестно почему  вздымались  среди
бескрайней равнины, словно острова.  Еще  минуту  назад  они  были  черны  и
мертвы. Теперь - внезапно  ожили;  перед  ними  еще  лежала  тень,  за  ними
клубилась тьма. Они словно светились сами по себе.
     Я тронул Боба за руку и указал на холмы:
     - Теперь понимаешь, почему Тэллис поселился в конце этой дороги?
     Боб быстро посмотрел в сторону, объехал упавшую юкку, еще раз  на  долю
секунды задержал взгляд на пустыне и снова перевел глаза на дорогу.
     - Это напоминает мне одну гравюру Гойи - ты знаешь,  о  чем  я  говорю.
Женщина едет верхом на жеребце, а тот, повернув  голову  и  захватив  зубами
край ее платья, старается стащить всадницу с седла или разорвать ее  одежду.
Она смеется, радуется как сумасшедшая. А на заднем плане - равнина с  такими
же, как здесь, торчащими холмами. Но если к холмам  Гойи  присмотреться,  то
видишь, что это вовсе не холмы, а припавшие к земле  животные  -  наполовину
крысы, наполовину ящерицы величиною с гору. Я купил Элейн  репродукцию  этой
гравюры.
     Снова наступило молчание, и я подумал, что Элейн не поняла намека.  Она
позволила жеребцу стащить себя на  землю  и  лежала,  безудержно  хохоча,  а
крупные зубы уже рвали ее корсаж, в клочья раздирали юбку, пощипывали нежную
кожу; это было страшно и восхитительно - трепет перед  неминуемой  болью.  А
потом, в Акапулько, огромные крысы-ящерицы восстали от своего каменного сна,
и бедняга Боб внезапно оказался не в окружении прелестных  и  томных  граций
или роя смешливых купидонов с розовыми попками, а среди чудовищ.
     Тем временем мы добрались до места. За росшими вдоль канавы  деревьями,
под высоченным тополем стоял белый каркасный дом, по одну  сторону  которого
виднелась ветряная мельница, по другую - амбар из рифленого  железа.  Ворота
были закрыты. Боб остановил машину,  и  мы  вылезли.  К  столбу  ворот  была
прибита  белая  доска.  На  ней  красовалась   выведенная   неумелой   рукой
ярко-красная надпись:

                     Пиявки лобзанья, и спрута объятья,
                     И ласки гориллы, от похоти шалой...
                     А люди вам нравятся - ваши собратья?
                     Да нет, пожалуй.

                     Это про тебя, ступай отсюда.

     - Похоже, мы приехали правильно, - заметил я.
     Боб кивнул. Мы  открыли  ворота,  прошли  по  плотно  утоптанной  земле
широкого двора и постучались. Дверь отворилась почти  мгновенно:  на  пороге
стояла полная пожилая женщина в очках,  одетая  в  голубое  хлопчатобумажное
платье  в  цветочек  и  видавшую  виды  красную  кофту.  Женщина  дружелюбно
улыбнулась и спросила:
     - Сломалась машина?
     Мы отрицательно покачали головами, и Боб объяснил, что  мы  приехали  к
мистеру Тэллису.
     - К мистеру Тэллису?
     Улыбка на лице нашей собеседницы увяла; женщина посерьезнела и покачала
головой.
     - Разве вы не знаете? - спросила  она.  -  Мистер  Тэллис  оставил  нас
полтора месяца назад.
     - Вы имеете в виду умер?
     - Оставил нас, - повторила она и принялась рассказывать. Мистер  Тэллис
снял дом на год. Они же с мужем переехали в
     старую лачугу за амбаром. Правда, уборная там снаружи, но они  к  этому
привыкли, еще когда жили в Северной Дакоте, да и зима, по счастью,  выдалась
теплая. Во всяком случае, они радовались деньгам - при теперешних-то  ценах!
- да и мистер Тэллис был очень мил, особенно когда они поняли, что он  любит
уединение.
     - Должно быть, это он повесил объявление на воротах?
     Пожилая леди кивнула и объяснила, что это-де такая уловка и что снимать
доску она не намерена.
     - Он долго болел? - поинтересовался я.
     - Совсем не болел, - отозвалась  она.  -  Хотя  постоянно  твердил  про
больное сердце.
     Из-за него-то мистер Тэллис и оставил этот мир. В ванной. Она нашла его
там однажды утром, принеся ему из лавки кварту молока и дюжину яиц.  Он  был
уже холодный как камень.  Наверное,  пролежал  всю  ночь.  В  жизни  она  не
испытывала подобного потрясения. А сколько хлопот  потом  -  никто  ведь  не
знал, есть ли у него где-нибудь родня. Вызвали врача, затем шерифа и, только
получив разрешение суда, похоронили беднягу,  который  к  тому  времени  уже
отнюдь не благоухал. А потом его книги, бумаги и одежду сложили в коробки  и
запечатали, и теперь все это хранится где-то в Лос-Анджелесе  -  на  случай,
если объявится наследник. Теперь они с мужем снова перебрались в дом, и  она
чувствует себя неловко, потому что бедный мистер Тэллис  заплатил  вперед  и
мог бы жить здесь еще четыре месяца. Но,  с  другой  стороны,  конечно,  она
рада, потому что пошли дожди, иногда и снег, и  уборная  в  доме,  а  не  во
дворе, как когда они жили в лачуге, - большое дело.
     Она замолчала и перевела дух. Мы с Бобом переглянулись.
     - Раз так, мы, пожалуй, поедем, - сказал я.
     Однако пожилая леди и слышать об этом не хотела.
     - Зайдите, - принялась настаивать она, - ну зайдите же.
     Мы немного помялись, но уступили и прошли вслед за нею через  крошечную
прихожую в гостиную. В углу горела  керосиновая  печка;  жаркий  воздух  был
насыщен почти осязаемым запахом жареного и пеленок. У окна в  качалке  сидел
похожий на гнома старичок и читал воскресный комикс.  Рядом  с  ним  бледная
девушка с озабоченным лицом - на вид ей было не больше семнадцати -  держала
на одной руке младенца,  а  другой  застегивала  розовую  кофточку.  Ребенок
срыгнул: в уголках рта у него появились пузырьки молока.  Оставив  последнюю
пуговицу незастегнутой, юная мама нежно утерла надутые  губки  младенца.  Из
открытой двери в соседнюю комнату доносилось свежее сопрано, исполнявшее под
гитару "И час грядет".
     - Это мой муж, мистер Коултон, - объявила пожилая женщина.
     - Рад познакомиться, - не отрывая глаз от комикса, проговорил гном.
     - А это наша внучка Кейти. Она в прошлом году вышла замуж.
     - Вижу, - отозвался Боб. Он поклонился девушке и отпустил  ей  одну  из
своих знаменитых обаятельных улыбок. Кейти взглянула на него, словно он  был
предметом меблировки, застегнула последнюю  пуговицу,  молча  повернулась  и
полезла по крутой лестнице на верхний этаж.
     - А это, - указывая на нас с Бобом, продолжала м-с  Коултон,  -  друзья
мистера Тэллиса.
     Нам пришлось объяснить, что это не совсем так. Нам известна лишь работа
мистера Тэллиса: она нас так заинтересовала, что мы приехали сюда в  надежде
познакомиться с ним и вот узнали трагическую весть о его кончине.
     Мистер Коултон поднял взгляд от газеты.
     - Шестьдесят шесть, - сказал он. - Ему было всего шестьдесят  шесть.  А
мне - семьдесят два. В октябре исполнилось.
     Он торжествующе хихикнул, словно одержал победу, и  вернулся  к  своему
Смерчу Гордону -  неуязвимому,  бессмертному  Смерчу,  вечно  странствующему
рыцарю дев, но, увы, не таких, каковы они на самом  деле,  а  таких,  какими
видятся идеалистам от бюстгальтерного производства.
     - Я просмотрел то, что  мистер  Тэллис  прислал  к  нам  на  студию,  -
проговорил Боб.
     Гном опять поднял глаза.
     - Вы Киношник? - осведомился он. Боб подтвердил.
     Музыка в соседней комнате внезапно оборвалась на середине фразы.
     - Важная шишка? - спросил мистер Коултон.
     С  очаровательной  напускной  скромностью  Боб  заверил  его,  что   он
всего-навсего сценарист, режиссурой балуется лишь от случая к случаю.
     Гном медленно покивал головой:
     - Я читал в газете,  что  Голдвин  сказал,  будто  всем  важным  шишкам
наполовину срежут жалованье.
     Его глазки радостно блеснули, и он опять торжествующе хихикнул.  Затем,
внезапно потеряв интерес к реальности, он вернулся к своим мифам.
     Иисус  перед  Лаблином!  Я  попытался   уйти   от   болезненной   темы,
осведомившись у м-с Коултон, знала ли она, что  Тэллис  интересовался  кино.
Однако пока я задавал этот вопрос, ее внимание  привлекли  шаги  в  соседней
комнате.
     Я обернулся. В дверях, одетая в черный свитер и клетчатую юбку,  стояла
- кто? Леди Гамильтон в 16 лет, Нинон де Ланкло того периода, когда  Колиньи
лишил ее девственности, la petite  Морфиль  {Крошка  Морфиль  (фр.).},  Анна
Каренина в классной комнате.
     - Это Рози, - гордо объявила м-с Коултон, - наша  вторая  внучка.  Рози
учится пению, хочет стать киноактрисой, - доверительно сообщила она Бобу.
     - Как интересно! - с энтузиазмом воскликнул Боб, поднявшись  и  пожимая
руку будущей леди Гамильтон.
     - Может, вы что-нибудь ей посоветуете? - предложила любящая бабка.
     - Буду счастлив.
     - Принеси еще стул, Рози.
     Девушка вскинула ресницы и бросила на Боба  короткий,  но  внимательный
взгляд.
     - Не возражаете, если мы посидим на кухне? - спросила она.
     - Ну разумеется, нет!
     Они скрылись в глубине дома. Глянув в окно, я увидел, что холмы снова в
тени. Крысы-ящерицы закрыли глаза и притворились мертвыми - но только  чтобы
усыпить бдительность жертвы.
     - Это больше чем удача, - говорила м-с Коултон, - это перст провидения!
Как раз когда Рози нужна поддержка, появляется важная шишка из кино.
     - Как раз когда кино вот-вот прогорит, как и  эстрада,  -  не  поднимая
глаз от страницы, вмешался гном.
     - Почему ты так говоришь?
     - Это не я, это Голдвин, - ответил старик.
     Из кухни донесся  смех,  на  удивление  младенческий.  Боб  явно  делал
успехи.  Я  почувствовал  приближение  второй  поездки  в  Акапулько   -   с
последствиями, еще более катастрофическими, чем после первой.
     Бесхитростная сводница м-с Коултон радостно улыбнулась.
     - Мне нравится ваш приятель,  -  сказала  она.  -  Умеет  обращаться  с
детьми. Никакого дешевого форса.
     Я молча проглотил скрытый укор и  опять  спросил,  знает  ли  она,  что
мистер Тэллис интересовался кино.
     Она кивнула. Да, он говорил ей, что послал что-то на  одну  из  студий.
Хотел немного подзаработать. Не для себя - он хоть и потерял почти все,  что
у него когда-то было, но на жизнь ему хватало. Нет, ему нужны  были  деньги,
чтобы посылать в Европу. Он был женат на немецкой девушке - давно, еще перед
Первой мировой войной. Потом они развелись, и  она  с  ребенком  осталась  в
Германии. А теперь в живых осталась одна внучка. Мистер Тэллис хотел,  чтобы
она приехала сюда, но в Вашингтоне не разрешили. Поэтому ему оставалось лишь
послать ей побольше денег, чтобы она могла нормально  питаться  и  закончить
учение. Вот он и написал для кино эту штуку.
     Ее слова вдруг напомнили мне эпизод из  сценария  Тэллиса  -  что-то  о
детях послевоенной Европы, продававших себя за плитку шоколада. Не  была  ли
его внучка одной из таких девочек? "Ich давать тебе  Schokolade,  du  давать
мне Liebe {Я...  шоколад,  ты...  любовь  (нем.).}.  Поняла?"  Они  понимали
прекрасно. Плитка до и две после.
     - А что случилось с его женой? И с родителями внучки? - спросил я.
     - Они оставили нас, - ответила м-с Коултон. - Кажется, они  были  евреи
или что-то в этом роде.
     - Заметьте, - внезапно вмешался гном, - я  не  против  евреев.  Но  все
же... - Он помолчал. - Может, Гитлер был не такой уж болван.
     Я понял, что  на  сей  раз  он  вынес  вердикт  всяческим  возмутителям
спокойствия.
     Из кухни снова послышался  взрыв  детского  веселья.  Шестнадцатилетняя
леди Гамильтон смеялась так, словно ей было лет  одиннадцать.  А  между  тем
насколько точно выверен и технически  совершенен  был  взгляд,  которым  она
встретила Боба! Сильнее всего в Рози настораживало,  конечно,  то,  что  она
была,  невинной  и  одновременно   искушенной,   расчетливой   искательницей
приключений и вместе с тем школьницей с косичками.
     - Он женился вторично, - продолжала пожилая леди, не  обращая  внимания
ни на хихиканье, ни на антисемитизм. - На актрисе. Он мне  говорил,  как  ее
звали, да я позабыла. Но это продолжалось недолго. Она  сбежала  с  каким-то
типом. И правильно, я считаю, раз  у  него  осталась  жена  в  Германии.  Не
нравится мне, когда разводятся да выходят за чужих мужей.
     Наступило молчание; я мысленно пытался  представить  биографию  мистера
Тэллиса, которого в жизни не видел. Молодой  человек  из  Новой  Англии.  Из
хорошей семьи, образован  неплохо,  но  без  педантичности.  Одарен,  но  не
настолько,  чтобы  променять  досужую  жизнь  на  тяготы   профессионального
писательства. Из Гарварда отправился в Европу,  вел  приятную  жизнь,  везде
знакомился с самыми интересными людьми. А потом в Мюнхене - я в этом убежден
- он влюбился. Мысленно я представил себе  девушку  в  немецком  эквиваленте
одежд статуи Свободы -  дочь  какого-нибудь  преуспевающего  художника  либо
покровителя искусств. Одно из тех почти бесплотных  созданий,  которые  были
зыбким  продуктом  вильгельмовского  благосостояния  и  культуры;  существо,
одновременно неуверенное и впечатлительное, очаровательно непредсказуемое  и
убийственно идеалистическое, tief  {Глубокое  (нем.).}  и  немецкое.  Тэллис
влюбился, женился, несмотря на холодность жены произвел ребенка  и  едва  не
задохнулся в  гнетущей  душевности  домашней  атмосферы.  Какими  свежими  и
здоровыми в сравнении с  этим  показались  ему  воздух  Парижа  и  окружение
молодой бродвейской актрисы, которую он встретил, приехав туда отдохнуть.

                         La belle Americaine,
                         Qui rend les hommes fous,
                         Dans deux ou trois semaines
                         Partira pour Corfou {*}.
                         {* Влюбленных до истерики
                         Мужчин намучив всласть,
                         Красотка из Америки
                         На Корфу собралась (фр.).}

     Но эта не уехала на Корфу, а если и уехала, то в  обществе  Тэллиса.  И
она не была ни холодной, ни зыбкой, ни неуверенной, ни  впечатлительной,  ни
глубокой, ни  душевной;  снобизма  от  искусства  в  ней  тоже  не  было.  К
несчастью, она была до некоторой степени сукой. И с годами степень  эта  все
росла. К тому времени, как Тэллис с нею развелся, она  превратилась  в  суку
окончательно.
     Оглянувшись назад с выгодной позиции 1947 года, придуманный мною Тэллис
мог  весьма  отчетливо  увидеть  все,  что  он  наделал:  ради   физического
удовольствия,  сопровождавшегося  возбуждением  и  исполнением   эротических
мечтаний, обрек жену и дочь на смерть от руки маньяков, а внучку - на  ласки
первого попавшегося солдата или спекулянта с полными карманами леденцов либо
способного прилично накормить.
     Романтические фантазии! Я повернулся к м-с Коултон.
     - Жаль, что я его не знал, - проговорил я.
     - Он вам понравился бы, - убежденно ответила она. - Мистер  Тэллис  нам
всем нравился. Я хочу вам кое-что сказать, продолжала  она.  -  Всякий  раз,
когда я езжу в  Ланкастер,  в  дамский  бридж-клуб,  я  захожу  на  кладбище
навестить его.
     - И я уверен, что это ему противно, - добавил гном.
     - Но, Элмер! - протестующе воскликнули его жена.
     - Да я же слышал, как мистер Тэллис сам говорил об этом, - не  сдавался
мистер Коултон. - И не раз. "Если я умру здесь, - говорил  он,  -  то  пусть
меня схоронят в пустыне".
     - То же самое он написал в  сценарии,  который  прислал  на  студию,  -
подтвердил я.
     - Правда? - В голосе м-с Коултон послышалось явное недоверие.
     - Да, он даже описал могилу, в какой хотел бы лежать.  Одинокую  могилу
под юккой.
     - Я мог бы ему объяснить, что это незаконно, - вставил гном.  -  С  тех
пор как владельцы похоронных контор протащили в Сакраменто свое предложение.
Я знаю случай, когда человека пришлось выкопать  через  двадцать  лет  после
того, как его похоронили за теми  холмами.  -  Он  махнул  рукой  в  сторону
ижевских ящеровидных крыс. - Чтобы все уладить, племяннику пришлось выложить
триста долларов.
     При этом воспоминании гном хихикнул.
     - А вот я не хочу, чтобы меня хоронили в пустыне, - категорично заявила
его жена.
     - Почему?
     - Слишком одиноко, - ответила она. - Просто ужасно.
     Пока я раздумывал, о чем говорить дальше, по лестнице с пеленкой в руке
спустилась бледная юная мать. На  секунду  остановившись,  она  заглянула  в
кухню.
     - Послушай-ка, Рози, -  проговорила  она  низким  сердитым  голосом,  -
теперь тебе неплохо бы для разнообразия поработать.
     С этими словами она отвернулась и направилась  в  прихожую,  где  через
открытую дверь виднелись все удобства ванной комнаты.
     - Опять у него понос, - проходя мимо бабки,  с  горечью  констатировала
она.
     Раскрасневшаяся, с горящими глазами, будущая леди  Гамильтон  вышла  из
кухни. За нею в дверном проеме показался будущий Гамильтон, который изо всех
сил пытался представить себе, как он станет лордом Нельсоном.
     - Бабуля, мистер Бриггз считает, что сможет устроить мне  кинопробу,  -
сообщила девушка.
     Вот идиот! Я встал.
     - Нам пора, Боб, - сказал я, понимая, что уже слишком поздно.
     Через приоткрытую дверь из ванной доносилось хлюпанье стираемых в  тазу
пеленок.
     - Слушай, - шепнул я Бобу, когда мы проходили мимо.
     - Что слушать? - удивился он.
     Я пожал плечами. У них есть уши, а не слышат.
     Таким образом, в тот раз мы ближе всего подобрались к Тэллису во плоти.
В том, что написано ниже, читатель найдет отражение его мыслей.  Я  публикую
текст "Обезьяны и сущности" таким, каким он ко мне попал, без каких бы то ни
было переделок и комментариев.

II
     Сценарий

     Титры; в конце - под аккомпанемент труб и  хора  ликующих  ангелов  имя
ПРОДЮСЕРА.
     Музыка меняется; и если бы Дебюсси был жив, он сделал бы ее  невероятно
утонченной,  аристократичной,  начисто  лишив  вагнеровской  похотливости  и
развязности, равно как штраусовской вульгарности. Дело в том, что на  экране
- предрассветный час, причем  снятый  не  на  "Техниколоре",  а  на  кое-чем
получше. Кажется, ночь замешкалась во мраке почти гладкого моря,  однако  по
краям неба прозрачно-бледная зелень - чем ближе к зениту,  тем  голубее.  На
востоке еще видна утренняя звезда.

                                 Рассказчик

                    Невыразимая красота, непостижимый покой...
                    Но, увы, на нашем экране
                    Этот символ символов