знаешь,  что  это  означает.  А  потом,  если  ребенок
получится, Он способен покарать тебя за то, что сам же заставил совершить. -
Она вздрагивает и делает рожки. - Я знаю,  мы  должны  принимать  любую  Его
волю, но я так надеюсь, что если когда-нибудь рожу ребенка, то с  ним  будет
все в порядке.
     - Ну конечно, все будет в порядке, - восклицает доктор Пул.  -  Ведь  у
тебя же все в порядке.
     Восхищенный собственной дерзостью, он смотрит на нее. В кадре - крупным
планом то, на что он смотрит: "Нет, нет, нет, нет, нет, нет..."
     Лула печально качает головой:
     - Вот тут ты не прав. У меня лишняя пара сосков.
     - Ох! - произносит доктор Пул таким тоном, что сразу  становится  ясно:
мысль о матери мгновенно свела на нет воздействие красного вина.
     - В этом нет ничего особенно плохого, - поспешно добавляет Лула. -  Они
бывают даже у лучших людей. Это совершенно законно. Можно иметь и  три  пары
сосков. И по семь пальцев на руках и ногах. А  вот  все,  что  свыше  этого,
должно быть уничтожено при очищении. Взять мою подружку Полли - она  недавно
родила. Первенца. У него четыре пары сосков, а на руках нет больших пальцев.
Вот ей надеяться не на что. Малыш, считай,  уже  приговорен.  А  ей  побрили
голову.
     - Побрили голову?
     - Так поступают со всеми женщинами, чьих детей уничтожают.
     - Но зачем?
     - Просто чтобы напомнить им, что Он враг, - пожимает плечами Лула.
     Рассказчик
     "Если говорить прямо, - сказал как-то Шредингер, - хотя, быть может,  и
несколько упрощенно, губительность брака между двоюродными братом и  сестрой
может  быть  усугублена  тем,  что  их  бабка  долгое   время   работала   в
рентгеновском кабинете. Этот вопрос не должен  никого  тревожить  лично.  Но
любая  возможность  постепенного   вырождения   рода   человеческого   из-за
нежелательных скрытых мутаций должна быть  предметом  забот  всего  мирового
сообщества". Должна быть, но - об этом можно и не  упоминать  -  таковой  не
является. Ок-Ридж работает в  три  смены,  в  Камберленде  строится  атомная
электростанция, а по ту сторону занавеса - бог его  знает,  что  там  строит
Капица на горе Арарат, какие сюрпризы эта чудная русская душа, о которой так
поэтично писал Достоевский, готовит для русских тел  и  туш  капиталистов  и
социал-демократов.
     Песок снова мешает идти. Доктор Пул и Лула опять движутся по  тропинке,
змеящейся меж дюнами, и внезапно остаются одни, словно посреди Сахары.
     В кадре то, что представляется взору доктора Пула: нет-нет,  нет-нет...
Лула  останавливается  и  поворачивается  к  нему:  нет,  нет,  нет.  Камера
переходит на ее лицо, и он замечает на нем трагическое выражение.

                                 Рассказчик

     Седьмая заповедь, жизнь, как она  есть.  Но  есть  еще  один  факт,  на
который нельзя реагировать простым узковедомственным  отрицанием  вожделения
или периодическими взрывами похоти; этот факт - личность.

     - Я не хочу, чтобы меня постригли, - срывающимся голосом говорит Лула.
     - Но этого не сделают.
     - Сделают.
     - Это невозможно, этого не должно быть... - И,  удивленный  собственной
смелостью, доктор Пул добавляет: - Такие прекрасные волосы.
     Все с тем же трагическим видом Лула качает головой.
     - Я чувствую, - говорит она, - нутром чувствую. Я просто знаю:  у  него
будет больше семи пальцев.  Они  убьют  его,  обрежут  мне  волосы,  накажут
плетьми, а ведь Он сам заставляет нас делать это.
     - Что "это"?
     Несколько секунд она молча смотрит на него, потом с выражением ужаса на
лице опускает глаза.
     - А все потому, что Он хочет, чтобы мы были несчастны. Спрятав  лицо  в
ладони, Лула безудержно рыдает.

                                 Рассказчик

                    Вино внутри, а тут напоминает мускус
                    О близких, теплых, зрелых и округлых - разве
                    Что несъедобных фактах... А она все плачет...

     Доктор Пул обнимает девушку; она рыдает у него на плече, а он гладит ее
волосы с нежностью нормального мужчины, каким мгновенно стал наш ботаник.
     - Не плачь, - шепчет он, - не плачь. Все будет хорошо. Я буду с  тобой.
Я не позволю ничего с тобой сделать.
     Постепенно  она  дает  себя  утешить.  Рыдания  становятся  не   такими
отчаянными и мало-помалу стихают. Лула поднимает глаза; несмотря  на  слезы,
ее улыбка  настолько  недвусмысленна,  что  всякий  на  месте  доктора  Пула
незамедлительно воспользовался бы таким приглашением. Он колеблется,  и,  по
мере того как проходят секунды, выражение ее  лица  меняется,  она  опускает
ресницы,  уже  стыдясь  признания,  которое  вдруг  показалось  ей   слишком
откровенным, и отворачивается.
     - Извини, - шепчет она и принимается смахивать слезы грязными, словно у
ребенка, костяшками пальцев.
     Доктор Пул достает платок и ласково вытирает ей глаза.
     - Ты такой милый, - говорит она. - Совсем не похож на здешних мужчин.
     Она снова улыбается ему. На щеках у  нее,  словно  пара  очаровательных
зверьков, выбирающихся из норки, появляются ямочки.
     Доктор Пул - настолько порывисто, что даже не успевает удивиться своему
поступку, - берет в ладони лицо девушки и целует ее в губы.
     Несколько секунд Лула сопротивляется, но потом сдается до такой степени
безоговорочно, что ее капитуляция выглядит гораздо более решительной, нежели
его штурм.
     На  звуковой  дорожке  "Хочу  детумесценции"  переходит  в  "Liebestod"
{Смерть от любви (нем.).} из "Тристана".
     Внезапно Лула вздрагивает и словно коченеет.  Оттолкнув  доктора  Пула,
она бросает на него дикий взгляд, затем отворачивается и смотрит через плечо
с выражением вины и ужаса.
     - Лула!
     Он пробует привлечь ее к себе, но она вырывается  и  убегает  по  узкой
тропинке.
     "Нет-нет, нет-нет, нет-нет..."
     Наплыв: угол Пятой улицы и Першинг-сквер. Как и прежде, Першинг-сквер -
основа и средоточие культурной жизни города. Из  неглубокого  колодца  перед
зданием филармонии две женщины достают бурдюками  воду  и  переливают  ее  в
глиняные кувшины, которые уносят другие женщины. На перекладине, перекинутой
между двумя ржавыми фонарными столбами, висит туша только что забитого быка.
Рядом в туче мух стоит мужчина и ножом вычищает внутренности.
     - Неплохо выглядит, - добродушно говорит вождь.
     Мясник ухмыляется и окровавленными пальцами делает рожки.
     Несколькими ярдами далее расположены общинные печи.  Вождь  приказывает
остановиться и милостиво принимает ломоть свежеиспеченного  хлеба.  Пока  он
ест, в кадре появляется около десятка мальчиков, пошатывающихся под тяжестью
чрезмерного для них груза  топлива  из  расположенной  поблизости  Публичной
библиотеки. Они сваливают ношу на землю и,  подгоняемые  пинками  и  руганью
взрослых, спешат за новой порцией. Один из пекарей отворяет дверцу  топки  и
лопатой бросает книги в огонь.
     Доктор Пул как ученый и библиофил возмущается и протестует:
     - Но это же ужасно!
     Вождь только посмеивается.
     - Туда - "Феноменология  духа",  оттуда  -  хлеб.  И  притом  чертовски
вкусный.
     Вождь откусывает еще ломоть.  Тем  временем  доктор  Пул  нагибается  и
буквально выхватывает из пламени чудесный томик  Шелли  в  одну  двенадцатую
листа.
     - Слава б... - начинает он, но, вспомнив, по  счастью,  где  находится,
вовремя спохватывается. Засунув томик в карман, он обращается к вождю: -  Но
как же культура? Как же всеобщее наследие,  как  же  человеческая  мудрость,
доставшаяся с таким трудом? Как же все то лучшее, о чем думали...
     - Они не умеют читать, - с набитым ртом отвечает вождь. - Впрочем,  это
не совсем так. Мы учим их всех читать вот это.
     Он указывает пальцем. Средний план, снятый с его точки: Лула с ямочками
и всем прочим, но при этом с крупным "нет" на фартуке и двумя "нет" поменьше
на груди.
     - Вот все, что им нужно уметь прочесть. А теперь вперед, -  приказывает
он носильщикам.
     В кадре носилки, которые протаскивают через дверной  проем  в  то,  что
осталось от бывшей кофейни Билтмора. Здесь, в зловонном  полумраке,  два-три
десятка женщин средних лет, молоденьких и просто девочек  деловито  ткут  на
примитивных  станках  вроде  тех,  какими  пользуются  индейцы   Центральной
Америки.
     - Ни у одного из  этих  сосудов  в  последний  раз  детей  не  было,  -
объясняет вождь доктору Пулу. Потом хмурится и качает  головой:  -  Они  или
производят на свет чудовищ, или бесплодны. Одному Велиалу ведомо, откуда нам
брать рабочую силу.
     Они движутся в глубь кофейни, минуют группу трех-четырехлетних детишек,
за которыми присматривает пожилой сосуд с  волчьей  пастью  и  четырнадцатью
пальцами на руках, и входят во второй зал, чуть меньше первого.
     За кадром слышен хор юных голосов, декламирующих в унисон перв.ые фразы
краткого Катехизиса.
     - Вопрос: какова главная цель человека? Ответ: главная цель человека  -
умилостивить Велиала,  мольбою  отвратить  Его  злобу  и  как  можно  дольше
избегать умерщвления.
     Крупным планом лицо  доктора  Пула,  на  котором  удивление  постепенно
сменяется ужасом. Затем дальний план с точки, где он стоит.  Выстроившись  в
пять рядов по двенадцать человек в каждом, шестьдесят  мальчиков  и  девочек
тринадцати - пятнадцати лет застыли по  стойке  смирно  и  монотонно  бубнят
резкими визгливыми голосами. Лицом к ним на помосте сидит жирный человечек в
длинном одеянии из черных и белых козлиных шкур и меховой  шапке  с  жесткой
кожаной  оторочкой,  к  которой  прикреплены  средних  размеров  рожки.  Его
безбородое  желтоватое  лицо  лоснится  от  обильного   пота,   который   он
беспрестанно утирает мохнатым рукавом своей рясы.
     В кадре снова вождь; он наклоняется, трогает доктора Пула  за  плечо  и
шепчет:
     - Это наш ведущий знаток сатанинских наук. Говорю  тебе,  что  касается
зловредного животного магнетизма, тут он просто мастер.
     За кадром бессмысленно тараторят дети:
     - Вопрос: на какую участь осужден человек?  Ответ:  Велиал  для  своего
удовольствия из всех  насельников  земли  выбрал  лишь  ныне  живущих,  чтоб
осудить их на вечные муки.
     - А почему у него рога? - осведомляется доктор Пул.
     - Он - архимандрит, - поясняет вождь. - Его  должны  вотвот  пожаловать
третьим рогом.
     Средний план: помост.
     - Прекрасно, - произносит  знаток  сатанинских  наук  тонким  визгливым
голосом, похожим на голос невероятно самодовольного ребенка. - Прекрасно!  -
Он утирает лоб. - А теперь скажите, почему вы осуждены на вечные муки?
     Короткое молчание. Потом, сперва вразнобой, затем громко  и  отчетливо,
дети отвечают:
     - Велиал развратил и растлил нас во всем нашем бытии. За  этот  разврат
мы и осуждены Велиалом по заслугам.
     Учитель одобрительно кивает и елейно скрипит:
     - Такова непостижимая справедливость Повелителя Мух.
     - Аминь, - отзываются дети и делают рожки.
     - А как насчет вашего долга по отношению к ближнему?
     - Мой долг по отношению к ближнему, - звучит хор,  -  прикладывать  все
усилия, чтобы не дать ему сделать со мною то, что я сам хотел бы  сделать  с
ним; повиноваться всем моим господам; всегда держать свое тело в целомудрии,
исключая две недели после Велиалова дня, и исполнять свой долг в том звании,
на которое Велиал соизволил меня обречь.
     - Что есть церковь?
     - Церковь - это тело, Велиал - его голова, а все одержимые - его члены.
     - Очень хорошо, - снова утирая пот  с  лица,  говорит  наставник.  -  А
теперь мне нужен юный сосуд.
     Пробежав взглядом по рядам учеников, он указывает пальцем:
     - Ты. Третий слева во втором ряду. Светловолосый сосуд. Подойди.
     В кадре снова группа людей  с  носилками.  В  предвкушении  развлечения
носильщики ухмыляются, и даже полные губы вождя - очень красные и влажные на
фоне черных завитков усов и бороды -  расплываются  в  улыбке.  Но  Лула  не
улыбается. Она побледнела, прижала ладони ко рту и широко раскрытыми глазами
наблюдает  за  происходящим  с  ужасом  человека,  которому  уже  доводилось
проходить через подобное испытание. Доктор Пул  смотрит  на  нее,  потом  на
жертву; в кадре,  снятом  с  его  точки,  мы  видим,  как  девочка  медленно
приближается к помосту.
     - Ближе, - повелительно скрипит детский голос. - Стань рядом со мной. А
теперь повернись к классу.
     Девочка повинуется.
     Средний  план:  высокая,  стройная  девочка  лет  пятнадцати  с   лицом
скандинавской мадонны. "Нет", - провозглашает фартук, подвязанный к поясу ее
измятых шорт. "Нет, нет", - гласят заплаты на ее юных грудях.
     Наставник осуждающе указывает на нее пальцем.
     - Посмотрите, - сморщив лицо в гримасу отвращения, говорит он. - Видели
вы что-либо столь же отталкивающее?
     Он поворачивается к классу и скрипит:
     - Мальчики, те из  вас,  кто  ощущает  зловредный  животный  магнетизм,
исходящий из этого сосуда, поднимите руки.
     Класс, снятый дальним планом. Все  без  исключения  мальчики  поднимают
руки. На  их  лицах  выражение  той  злобной  похотливой  радости,  с  какою
правоверные наблюдают, как их духовные пастыри  мучают  козлов  отпущения  -
еретиков  или  же  еще  более  сурово  наказывают  отступников,   угрожающих
существующему порядку.
     В кадре снова наставник. Он лицемерно вздыхает и качает головой.
     - Этого-то я и боялся, - говорит он и поворачивается к стоящей рядом  с
ним на помосте девочке. - А теперь скажи мне, в чем сущность женщины?
     - Сущность женщины? - нерешительно переспрашивает девочка.
     - Да, сущность женщины. Поторапливайся!
     С  выражением  ужаса  в  голубых  глазах  она  смотрит  на  мастера   и
отворачивается. Лицо ее покрывается  мертвенной  бледностью.  Губы  начинают
дрожать, девушка с усилием сглатывает слюну.
     - Женщина, - начинает она, - женщина...
     Голос  ее  срывается,  глаза  наполняются  слезами;   отчаянно   силясь
сдержаться, она стискивает кулаки и кусает губы.
     - Дальше! - взвизгивает наставник. Взяв с пола ивовый прут, он  наносит
девочке сильный удар по голым икрам. - Дальше!
     - Женщина, - снова начинает девочка, - это  сосуд  Нечистого,  источник
всех уродств и... и... Ой!
     Она вздрагивает от нового удара.
     Знаток наук разражается смехом, класс вторит ему.
     - Враг... - подсказывает он.
     - Ага, враг человечества, наказанный Велиалом  и  призывающий  кару  на
всех, кто поддается Велиалу в ней.
     Долгое молчание.
     - Ну, - говорит наконец наставник, -  видишь,  какова  ты?  Все  сосуды
таковы. А теперь ступай, ступай! - с внезапным гневом  скрипит  он  и  опять
принимается ее сечь.
     Плача от боли, девочка спрыгивает с помоста и бежит  на  свое  место  в
строю.
     В кадре снова вождь. Лоб его нахмурен, он недоволен.
     - Ох, уж эти мне передовые методы обучения! - обращается он  к  доктору
Пулу. - Никакой  дисциплины.  Не  знаю,  куда  мы  идем.  Вот  когда  я  был
мальчишкой, наш старый  наставник  привязывал  их  к  скамье  и  обрабатывал
розгой. "Я научу тебя быть сосудом", - приговаривал он, и - раз!  раз!  раз!
Велиал мой, как они выли! Вот так и надо учить, я считаю.  Ладно,  хватит  с
меня этого, - добавляет он. - Пошли скорее!
     Носилки выплывают из кадра; камера задерживается  на  Луле,  которая  с
болью и сочувствием глядит на залитое слезами  лицо  и  вздрагивающие  плечи
маленькой жертвы во втором ряду. Чьи-то пальцы прикасаются к руке Лулы.  Она
вздрагивает, испуганно оборачивается, но, увидев  перед  собой  доброе  лицо
доктора Пула, успокаивается.
     -  Я  полностью  с  тобой  согласен,  -  шепчет  он.   -   Это   дурно,
несправедливо.
     Быстро  оглянувшись  вокруг,  Лула  осмеливается  ответить  ему  слабой
благодарной улыбкой.
     - Нам пора идти, - говорит она.
     Они спешат за  остальными.  Вслед  за  носилками  выходят  из  кофейни,
поворачивают направо и входят в  коктейль-бар.  Огромная  куча  человеческих
костей в углу зала доходит чуть ли не до потолка. Сидя на корточках в густой
белой пыли, десятка два ремесленников выделывают чашки из черепов, вязальные
спицы - из локтевых костей, флейты - из берцовых, ложки, рожки для  обуви  и
домино - из тазовых и втулки для кранов - из бедренных.
     Объявляется перерыв; один из рабочих  играет  "Хочу  детумесценции"  на
флейте из  большеберцовой  кости,  а  другой  тем  временем  подносит  вождю
великолепное ожерелье из позвонков разной величины - от  детских  затылочных
до поясничных боксера-тяжеловеса.

                                 Рассказчик

     "...и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и  оно  было
полно костей, и обвел меня кругом около  них,  и  вот  весьма  много  их  на
поверхности поля, и вот они  весьма  сухи".  Сухие  кости  тех,  кто  умирал
тысячами, миллионами в течение трех светлых летних деньков,  которые  у  вас
еще впереди. "И сказал мне: "Сын человеческий! оживут  ли  кости  сии?"".  Я
ответил отрицательно. Потому что, хотя Барух и может помочь нам  не  попасть
(возможно) в подобное хранилище костей,  он  бессилен  отвести  от  нас  ту,
другую, более медленную и гнусную гибель...

                                   * * *

     В кадре носилки, которые несут по ступеням к главному входу. Вонь здесь
неимоверная, грязь - неописуемая. Крупный план: две крысы, гложущие  баранью
кость; рой мух над гноящимися веками маленькой  девочки.  Камера  отъезжает,
дальний план: несколько десятков женщин, половина  из  которых  с  выбритыми
головами, сидят на ступенях,  на  полу  среди  отбросов,  на  распотрошенных
остатках бывших кроватей и диванов. Каждая  из  них  нянчит  младенца,  всем
младенцам по два с половиной  месяца,  младенцы  у  бритоголовых  матерей  -
уродцы. Кадры, снятые крупным планом:  личики  с  заячьей  губой,  тельца  с
обрубками вместо рук и ног, ручонки с гроздьями пальцев, грудки,  украшенные
сдвоенными сосками; за кадром - голос Рассказчика.

                                 Рассказчик

     Это другая погибель - на сей раз не от чумы, не от яда, не от огня,  не
от искусственно вызванного рака, а от бесславного разрушения самой  сущности
биологического  вида.  Эта  страшная  и  совершенно  негероическая   смерть,
предопределенная при рождении, может быть результатом как  развития  атомной
промышленности, так и атомной войны. В мире,  питающемся  энергией  атомного
распада, бабка каждого человека так или иначе  имела  дело  с  рентгеновским
излучением. И не только бабка - дед, отец, мать, три, четыре, пять поколений
предков каждого человека, которые все ненавидят Меня.

     С очередного уродца камера вновь переходит  на  доктора  Пула,  который
стоит, прижав платок к своему слишком чувствительному носу,  и  с  ужасом  и
смущением смотрит на происходящее вокруг.
     - Все дети выглядят словно они  одного  возраста,  -  обращается  он  к
стоящей рядом Луле.
     - А ты как думал? Они же  все  родились  между  десятым  и  семнадцатым
декабря.
     - Но в таком случае... - страшно смутившись, запинается доктор  Пул.  -
Похоже, - поспешно добавляет он, - что здесь все совсем не так, как в  Новой
Зеландии.
     Несмотря на выпитое вино, он вспоминает о своей  седовласой  матери  за
океаном и, виновато покраснев, кашляет и отводит глаза.
     - А вон Полли! - восклицает его спутница и спешит на другой конец зала.
     Пробираясь между сидящими на корточках и лежащими  матерями  и  бормоча
извинения, доктор Пул движется вслед за нею.
     Полли сидит на набитом соломой мешке рядом  с  бывшей  кассой.  Ей  лет
восемнадцать-девятнадцать, она невысока и  хрупка,  голова  у  нее  выбрита,
словно у приготовленного к казни преступника. Красота ее  лица  -  в  тонких
чертах и огромных ясных глазах. С болезненным замешательством она  поднимает
их на Лулу, а потом равнодушно, безо всякого выражения, переводит их на лицо
незнакомца, стоящего рядом.