оскве,  Киеве   и
Сталинграде - в каждой столице,  в  каждом  промышленном  центре,  в  каждом
порту, на каждом  железнодорожном  узле,  во  всем  мире.  Цивилизация  была
разрушена без  единого  выстрела.  Никак  не  могу  понять:  почему  военные
считают, что без бомб не обойтись?

                                 Рассказчик

     Любовь изгоняет страх, страх в свой черед изгоняет любовь. И не  только
любовь. Страх изгоняет ум,  доброту,  изгоняет  всякую  мысль  о  красоте  и
правде. Остается лишь немое или нарочито юмористическое  бездумие  человека,
который прекрасно знает, что непотребное Нечто сидит в углу  его  комнаты  и
что дверь заперта, а окон и вовсе нет. И  вот  оно  набрасывается  на  него.
Человек чувствует пальцы на своем рукаве, в нос ему бьет смрадное дыхание  -
это помощник палача чуть ли не с нежностью наклонился к нему. "Твоя очередь,
приятель. Будь добр, сюда". На секунду тихий ужас  человека  превращается  в
ярость - сколь неистовую, столь же тщетную. И  нет  уже  человека,  живущего
среди себе подобных, нет разумного существа, членораздельно разговаривающего
с другим разумным существом, -  есть  лишь  капкан  и  в  нем  окровавленное
животное, которое бьется и визжит. Ведь в  конце  концов  страх  изгоняет  и
человеческую сущность. А страх, милые мои друзья, страх - это основа  основ,
фундамент  современной  жизни.  Страх  перед  разрекламированной   техникой,
которая,  поднимая  уровень  нашей  жизни,  увеличивает  вероятность   нашей
насильственной смерти. Страх перед  наукой,  которая  одной  рукой  отбирает
больше,  нежели  столь  щедро  дает  другой.  Страх  перед  явно  гибельными
институтами, за которые  мы  в  нашей  самоубийственной  преданности  готовы
убивать и умирать. Страх перед великими людьми,  под  возгласы  всенародного
одобрения возвышенными нами до власти,  которую  они  неминуемо  используют,
чтобы убивать нас или превращать в рабов. Страх перед войной, которой мы  не
хотим, и тем не менее делаем все, чтобы ее развязать.

     Пока Рассказчик говорит, на экране наплыв: бабуины и пленные  Эйнштейны
завтракают под открытым небом. Они со смаком едят и пьют, а тем временем  на
звуковой дорожке первые два такта "Христова воинства"  повторяются  опять  и
опять, быстрее и быстрее, громче и громче. Внезапно музыку прерывает  первый
страшный взрыв. Темнота. Затем долгие и оглушительные взрывы, грохот,  визг,
вой. Потом наступает тишина, экран светлеет, и снова на  нем  предрассветный
час и утренняя звезда; слышна нежная музыка.

                                 Рассказчик

         Невыразимая красота, непостижимый покой...

     Далеко  на  горизонте  в  небо  вздымается   столб   розоватого   дыма,
приобретает форму громадной поганки и висит, заслоняя одинокую планету.
     Наплыв: все та же сцена завтрака. Все бабуины мертвы. Оба Эйнштейна,  в
кошмарных ожогах, лежат под останками того, что еще  недавно  было  цветущей
яблоней. Из стоящего неподалеку бака  все  еще  выползает  "Сап  повышенного
качества".
     На заднем плане - огромная канализационная труба, расколотая со стороны
моря.

                                 Рассказчик

                       Парфенон, Колизей -
                       О слава Греции, величье и т.д.
                       Есть и другие -
                       Фивы и Копан, Ареццо и Аджапта;
                       То - города, что брали силой небо
                       И спящую Божественную мудрость.
                       Виктория же славу заслужила,
                       Бесспорно, лишь одним ватерклозетом,
                       А Франклин Делано снискал величье
                       Сей исполинской сточною трубою,
                       Давно сухой, разбитой... Ихавод!
                       Презервативы из нее давно
                       (Нетонущие, как надежда или похоть)
                       Сей дикий брег не убеляют, словно россыпь
                       То ль анемонов, то ли маргариток.

                              Первый Эйнштейн

                            - За что? Почему?

                              Второй Эйнштейн

                            - Мы же никому не делали зла...

                              Первый Эйнштейн

                            - Жили только ради истины...

                                 Рассказчик

     Вот потому-то вы и умираете на  жестокой  службе  у  бабуинов.  Паскаль
объяснил все это еще более трехсот лет назад. "Из истины мы делаем идола, но
истина без сострадания - это не Бог, а лишь мысленное его  отображение,  это
идол, которого мы не должны любить и которому  не  должны  поклоняться".  Вы
жили ради поклонения идолу. Но в конечном счете имя каждого идола  -  Молох.
Вот так-то, друзья мои, вот так-то.

     Подхваченные внезапным порывом ветра, неподвижные клубы ядовитого  газа
бесшумно  ползут,  его  зеленовато-гнойные  кольца  крутятся  вокруг  цветов
яблони, потом опускаются и окутывают распростертые фигуры. Сдавленные  хрипы
возвещают о том, что наука двадцатого века наложила на себя руки.
     Наплыв: мыс на побережье южной Калифорнии, милях  в  двадцати  западнее
Лос-Анджелеса. Ученые экспедиции высаживаются из вельбота.
     Тем  временем  ученые  во  главе  с  доктором  Крейги  пересекли  пляж,
взобрались на пологую скалу и  движутся  песчаной,  выветренной  равниной  к
далеким нефтяным вышкам на холмах.
     Камера задерживается на  докторе  Пуле,  главном  ботанике  экспедиции.
Словно пасущаяся овца, он переходит от  растения  к  растению,  рассматривая
цветы через лупу, собирая образцы в специальную коробку и  делая  пометки  в
черной книжечке.

                                 Рассказчик

     А вот и наш герой - Алфред Пул,  доктор  наук,  более  известный  своим
студентам и младшим коллегам как  Тихоня-Пул.  Это  прозвище,  увы,  к  нему
весьма подходит. Как видите, он не урод, член  Новозеландского  королевского
общества и, безусловно, не дурак, однако в практической жизни ум его  словно
бы лежит под спудом, а привлекательность никак не может раскрыться. Он живет
как будто за стеклянной стеной: его всем видно, и сам он всех видит, но  вот
вступить в контакт не в состоянии. А виной тому - и доктор Шнеглок с кафедры
психологии охотно вам все объяснит, - виной тому  его  преданная  и  глубоко
вдовствующая мать, эта святая, этот нравственный оплот, этот вампир, до  сих
пор  занимающий  председательское  место  за   обеденным   столом   сына   и
собственными  руками  стирающий  его  шелковые  сорочки   и   самоотверженно
штопающий его носки.
     Кипя энтузиазмом, в кадре появляется мисс Хук.
     - Ну разве не интересно, Алфред? - восклицает она.
     - Очень, - учтиво отвечает доктор Пул.
     - Увидеть Yucca gloriosa {Юкка глориоза (лат.) -  древовидное  растение
семейства агавовых.} на ее родине, в естественной обстановке -  ну  кто  мог
предположить, что нам представится  такой  случай?  И  Artemisia  tridentata
{Трехзубчатая полынь (лат.).}!
     - На Artemisia еще есть несколько цветков, - замечает доктор Пул. -  Вы
не заметили в них ничего необычного?
     Мисс Хук разглядывает цветки, потом отрицательно качает головой.
     - Они гораздо крупнее тех, что описаны в старинных учебниках, - с  явно
сдерживаемым волнением говорит он.
     - Гораздо крупнее? - повторяет  она.  Ее  лицо  оживляется.  -  Алфред,
неужели вы думаете?..
     - Готов поспорить, - кивает доктор Пул,  -  это  тетраплоидия.  Вызвана
гамма-облучением.
     - О, Алфред! - в восторге восклицает мисс Хук.

                                 Рассказчик

     В своем твидовом костюме и роговых очках Этель Хук являет собой образец
необычайно  цветущей,  удивительно  расторопной  и  чрезвычайно   английской
девушки - на такой вам и в голову не придет жениться, если только вы сами не
столь же цветущи, не в той же мере англичанин и не расторопны в еще  большей
степени. Видимо, именно потому в свои тридцать пять Этель  еще  не  замужем.
Еще нет, но она смеет надеяться, что скоро положение изменится. И хотя милый
Алфред еще не сделал ей предложения, она точно знает (и знает, что  он  тоже
знает): его матери этого очень хочется, а ведь Алфред - образцово  послушный
сын. К тому же  у  них  так  много  общего:  ботаника,  университет,  поэзия
Вордсворта. Она уверена, что прежде чем они вернутся в Окленд, обо всем  уже
будет  договорено  -  скромная   церемония,   совершенная   милым   доктором
Трильямсом, медовый месяц в Южных  Альпах,  возвращение  в  чудный  домик  в
Маунт-Идене, а через полтора года первый ребенок...

     В кадре остальные члены экспедиции, карабкающиеся на холм  с  нефтяными
вышками. Идущий впереди профессор  Крейги  останавливается,  утирает  лоб  и
пересчитывает своих подопечных.
     - А где Пул? - спрашивает он. - И Этель Хук?
     Кто-то делает движение рукой, и  на  дальнем  плане  мы  видим  фигурки
ботаников.

     В кадре снова профессор Крейги: он прикладывает руки рупором ко  рту  и
зовет:
     - Пул! Пул!
     -  Чего  вы  не  дадите  им  немножко   полюбезничать?   -   добродушно
осведомляется Кадворт.
     - Вот еще! Полюбезничать! - насмешливо фыркает доктор Шнеглок.
     - Но ведь она явно к нему неравнодушна.
     - Где двое, там и шашни.
     - Уж будьте уверены, она заставит его сделать предложение.
     - С таким же успехом можно  ожидать,  что  он  переспит  с  собственной
матерью, - многозначительно замечает доктор Шнеглок.
     - Пул! - снова кричит профессор Крейги  и,  повернувшись  к  остальным,
раздраженно добавляет: - Терпеть не могу, когда ктото отстает. В  незнакомой
стране... Кто его знает...
     И снова принимается орать.
     В кадре опять доктор Пул и мисс Хук. Услышав крики, они  отрываются  от
своей тетраплоидной Artemisia, машут руками  и  спешат  вдогонку  остальным.
Внезапно доктор Пул замечает нечто, заставляющее его громко вскрикнуть.
     - Смотрите! - Он указывает пальцем.
     - Что это?
     - Echinocactus hexaedrophorus {Латинское название  вида  кактуса.},  да
какой красивый!
     Средний план: доктор Пул замечает среди зарослей полыни полуразрушенный
домик. Крупный план: кактус у двери  между  двумя  камнями.  В  кадре  снова
доктор Пул. Из висящего на поясе кожаного футляра он достает длинный и узкий
садовый совок.
     - Вы хотите его выкопать?
     Вместо ответа он подходит к кактусу и присаживается на корточки.
     - Профессор Крейги рассердится, - протестует мисс Хук.
     - Догоните и успокойте его.
     Несколько секунд мисс Хук озабоченно смотрит на доктора Пула.
     - Мне так не хочется оставлять вас одного, Алфред.
     - Вы говорите, словно я пятилетний ребенок, - раздраженно отвечает  он.
- Ступайте, я сказал.
     Он отворачивается и принимается выкапывать кактус. Мисс Хук подчиняется
не сразу, а какое-то время молча смотрит на него.

                                 Рассказчик

     Трагедия - это фарс, вызывающий у  нас  сочувствие,  фарс  -  трагедия,
которая происходит не с  нами.  Этакая  твидовая  и  радостная,  цветущая  и
расторопная мисс Хук - объект самого легкого сатирического жанра и вместе  с
тем субъект личного дневника. Какие пылающие закаты видела она и  безуспешно
пыталась описать! Какие бархатные, сладострастные летние ночи! Какие чудные,
поэтичные весенние дни! И, разумеется, потоки  чувств,  искушения,  надежды,
страстный стук сердца, унизительные разочарования! И вот теперь, после  всех
этих лет, после стольких заседаний комитета, стольких прочитанных  лекций  и
проверенных   экзаменационных   работ,   теперь   наконец,   двигаясь    Его
неисповедимыми путями, она чувствует, что Бог  сделал  ее  ответственной  за
этого беспомощного и несчастного человека.  Он  несчастлив  и  беспомощен  -
потому-то она и любит его, безо всякой романтики, конечно,  совсем  не  так,
как того кудрявого негодяя, который пятнадцать лет назад лишил ее  покоя,  а
потом женился на дочери богатого подрядчика, но любит тем не менее искренне,
крепко, покровительственно и нежно.

     - Ладно, - наконец соглашается она. - Я  пойду.  Но  обещайте,  что  вы
недолго.
     - Конечно, недолго.
     Она поворачивается и  уходит.  Доктор  Пул  смотрит  ей  вслед,  затем,
оставшись один и облегченно вздохнув, снова принимается копать.

                                 Рассказчик

     "Никогда, - повторяет он про себя, - никогда! И пусть мать говорит  что
угодно". Он уважает  мисс  Хук  как  ботаника,  полагается  на  нее  как  на
организатора и восхищается ею как особой возвышенной, тем не менее  мысль  о
том, чтобы стать с нею плотью единой,  так  же  невозможна  для  него,  как,
скажем, попрание категорического императива.

     Внезапно сзади, из развалин домика,  преспокойно  выходят  трое  мужчин
злодейской наружности - чернобородых, грязных и оборванных; несколько секунд
они стоят неподвижно, а потом  набрасываются  на  ничего  не  подозревающего
ботаника и, прежде чем тот успевает вскрикнуть, заталкивают ему в рот  кляп,
связывают руки за спиной  и  утаскивают  в  лощину,  подальше  от  глаз  его
спутников.

     Наплыв:  панорама  южной  Калифорнии  с  пятидесятимильной  высоты,  из
стратосферы. Камера приближается к земле; слышен голос Рассказчика.

                                 Рассказчик

                  Над морем облака и тускло-золотые горы,
                  Долины в черно-синий тьме,
                  Сушь рыжих, словно львы, равнин,
                  Речная галька, белизна песка,
                  И Город Ангелов посередине.
                  Полмиллиона всяческих строений,
                  Пять тысяч миль проспектов, улиц,
                  Автомобилей полтора мильона,
                  И больше, чем везде: чем в Акроне - резиновых изделий,
                  Чем у Советов - целлюлозы,
                  Чем у Нью-Рошелле - всякого нейлона,
                  Чем в Буффало - бюстгальтеров,
                  Чем в Денвере - дезодорантов,
                  Чем где угодно - апельсинов,
                  Там девушки и выше, и красивей -
                  На Западе, в Великой Мерзополии.

     Теперь камера уже всего в пяти милях от земли,  и  нам  становится  все
яснее,  что  Великая  Мерзополия  теперь  лишь  тень  города,  что  один  из
крупнейших в мире оазисов превратился в  грандиозное  скопление  руин  среди
полного запустения.  На  улицах  ничто  не  шелохнется.  На  бетоне  выросли
песчаные дюны. Бульваров, обсаженных пальмами и перечными деревьями, нет и в
помине.
     Камера опускается к большому прямоугольному  кладбищу,  лежащему  между
железобетонными башнями Голливуда и Уилширского бульвара.  Мы  приземляемся,
проходим  под  сводчатыми  воротами;  камера  движется   между   надгробными
памятниками. Миниатюрная пирамида. Готическая  караульная  будка.  Мраморный
саркофаг, поддерживаемый плачущими серафимами.  Статуя  Гедды  Бодди  больше
натуральной величины. "Всеми признанная, - гласит надпись на  пьедестале,  -
любимица публики номер один. "Впряги звезду в свою колесницу"". Мы  впрягаем
и движемся дальше, как вдруг среди этого запустения видим группку людей. Она
состоит  из  четырех  мужчин,  заросших  густыми  бородами  и  довольно-таки
грязных, и двух молодых женщин; все они возятся  с  лопатами  -  кто  внутри
открытой могилы, кто рядом, все одеты в одинаково ветхие домотканые рубахи и
штаны.  Поверх  этих  непритязательных  одежд  на  каждом  надет   небольшой
квадратный фартук, на котором алой шерстью вышито слово "нет". Кроме того, у
девушек на рубахах, на каждой груди, нашито по круглой заплате  с  такой  же
надписью, а сзади, на штанах, две заплаты  побольше  -  на  каждой  ягодице.
Таким образом, три  недвусмысленных  отказа  встречают  нас,  когда  девушки
приближаются, и еще два - на манер парфянских стрел, - когда удаляются.
     На крыше ближайшего мавзолея, наблюдая за работающими,  сидит  мужчина,
которому уже перевалило за сорок; он высок, крепок,  темноглаз  и  горбонос,
словно алжирский пират. Вьющаяся черная борода оттеняет его влажные, красные
и полные губы. Одет он несколько  несообразно:  в  немного  узкий  для  него
светло-серый костюм покроя середины двадцатого века. Когда мы видим  мужчину
в первый раз, он сосредоточенно стрижет ногти.

     В кадре снова могильщики.  Один  из  них,  самый  молодой  и  красивый,
поднимает  голову,  исподтишка  бросает  взгляд   на   сидящего   на   крыше
надсмотрщика и, увидев, что тот занят  ногтями,  с  вожделением  смотрит  на
пухленькую девушку, которая налегает на лопату рядом с  ним.  Крупный  план:
две запрещающие заплаты "нет" и еще одно "нет" становятся тем больше, чем  с
большей жадностью он смотрит. Предвкушая  восхитительное  прикосновение,  он
делает ладонь чашечкой и для пробы нерешительно протягивает руку, но тут же,
внезапно поборов искушение, резко  ее  отдергивает.  Закусив  губу,  молодой
человек отворачивается и с удвоенным рвением вновь принимается копать.
     Вдруг одна из лопат ударяется обо что-то  твердое.  Слышится  радостный
крик, и работа закипела. Через несколько минут наверх  поднимается  красивый
гроб красного дерева.
     - Ломайте.
     - Хорошо, вождь.
     Раздаются скрип и треск ломающегося дерева.
     - Мужчина или женщина?
     - Мужчина.
     - Прекрасно! Вываливайте.
     С  криками  "раз-два,  взяли!"  работники  переворачивают  гроб;   труп
вываливается на землю. Старший из бородатых могильщиков становится  рядом  с
ним на колени и начинает методично снимать с тела часы и драгоценности.

                                 Рассказчик

     Благодаря искусству бальзамировщика и сухому климату останки  директора
пивоваренной корпорации "Золотое правило" выглядят так,  словно  их  предали
земле только вчера. Щеки директора, нарумяненные специалистом из похоронного
бюро, все еще младенчески розовы. Уголки губ, подтянутые вверх для  создания
вечной улыбки, придают круглому, блинообразному лицу приводящее в  бешенство
загадочное выражение мадонны Бельтраффио.

     Внезапно на плечи стоящего  на  коленях  могильщика  обрушивается  удар
арапника. Камера отъезжает, и мы видим вождя: в грозной  позе,  с  плетью  в
руке,  он  стоит  на  своей  мраморной  горе  Синайской,  словно  воплощение
божественного отмщения.
     - Отдай кольцо!
     - Какое кольцо? - заикаясь, спрашивает могильщик. Вместо  ответа  вождь
наносит ему еще несколько ударов.
     - Не надо! Ох, не надо! Я отдам, отдам! Не надо!
     Преступник засовывает два пальца за щеку и несколько неуклюже выуживает
оттуда красивое бриллиантовое кольцо, которое покойный пивовар купил себе во
время Второй мировой войны, когда дела шли так замечательно.
     - Положи туда, вместе с другими вещами, - приказывает  вождь  и,  после
того как приказ выполнен, с мрачным удовольствием добавляет: - Двадцать пять
плетей - вот что ты получишь сегодня вечером.
     Громко стеная, могильщик молит о снисхождении -  только  на  этот  раз.
Учитывая, что завтра Велиалов день... К тому же он стар, он честно  трудился
всю жизнь, дослужился до помощника надзирателя...
     - Такова демократия, - обрывает его  вождь.  -  Перед  законом  все  мы
равны.  А  закон  гласит:  все  принадлежит  пролетариату,  иными   словами,
государству. А какое наказание ждет  того,  кто  ограбил  государство?  -  В
безмолвном горе гробовщик вскидывает на него взгляд. - Так какое?  -  занося
плеть, рявкает вождь.
     - Двадцать пять плетей, - слышится почти беззвучный ответ.
     - Правильно! С этим мы разобрались, не так ли? А теперь посмотрим,  как
там у него с одеждой.
     Та из девушек, что  помоложе  и  постройнее,  наклоняется  и  ощупывает
черный двубортный пиджак трупа.
     - Вещь неплохая, - говорит она. - И никаких пятен. Из  него  ничего  не
вытекло.
     - Я примерю, - решает вождь.
     Не без труда могильщики снимают с покойника брюки,  пиджак  и  рубашку,