в драть умел. И Бену тоже  крепко
доставалось, но это было ему по нутру, он не выносил безделья, отдыхать он
не умел - даже дома, даже по вечерам, хотя уходил  на  работу  в  половине
седьмого и возвращался домой не раньше семи, а  то  и  позже  -  в  летнюю
страду.
   - Сядь, посиди, - говорила она ему иной раз. - Просто посиди со мной.
   И он садился, чтобы ей угодить, но больше минуты  усидеть  спокойно  не
мог: наклонясь к  очагу,  принимался  разгребать  угли  или  перекладывать
поленья и раздувать огонь, а потом  вспоминал  про  какую-то  недоделанную
работу. Но она не обижалась. Такой уж он, Бен. И он все равно был с ней, -
разве нет? - трудился ли он в саду,  чинил  ли  крышу  сарая,  она  всегда
слышала его и видела, как он мелькает то тут, то там, за  окнами.  Он  был
рядом.
   Она опустила глаза на груду одежды. Куртка с потертым воротником,  юбка
без двух пуговиц. Все одно и то же.
   В комнате посвежело. Лампа отбрасывала вокруг тени. Если она сейчас  же
не начнет работу, не возьмется за иголку, она так и будет сидеть здесь  за
часом час, недвижимо, опустив руки на колени, уставившись в  никуда,  пока
не почувствует такой усталости, что у нее не будет уже  сил  добраться  до
постели. Теперь ей казалось, что прошло  не  полгода,  а  почти  полжизни;
прошло так же вот, как сейчас; только это не  жизнь  проходила,  а  просто
текло время и текли мысли - туда и сюда, как челнок, - вспыхивали  все  те
же образы, вспоминались все те же слова.
   Она принялась за починку. Она сказала себе: мне уже лучше и я  добилась
этого сама. И это самое главное: раз ей предстоит жить, то надо  жить  без
чужой помощи. Впрочем, бывали  дни,  когда  ей  казалось,  что  ничего  не
изменилось, дни, когда ей становилось даже хуже, чем в первые дни,  потому
что немота и оцепенение прошли, и она уже знала: то, что она  услышала,  -
правда, и теперь так и будет всегда, и в один из таких дней она  покончила
бы с собой, если бы не страх. Ведь все они здесь  ожидали  от  нее  именно
этого, разве не так? Может быть, даже этого хотели. Семья Бена и  все  те,
чью помощь она отвергла.
   "Погребла  себя  там  заживо.  Сидит,  упивается  своим  горем.  Живет,
перебивается кое-как. Может, она рехнулась? Молодая ведь,  всего  двадцать
один год, а живет одна-одинешенька, разговаривает сама с собой, ни  о  ком
на свете, кроме себя, не думает".
   Может, им кажется, что она становится похожа на старика  Муни,  который
живет в своей хибарке за Прайорс-Фен. Только это  не  так.  Муни,  похоже,
всегда был не в себе, всегда был ненавистен всем - грязный старик,  часами
ковылявший повсюду, глядя в землю, ни с кем не здороваясь. Но все свыклись
с тем, что он есть. Здесь спокон веку всегда был кто-нибудь подобный  ему.
Муни когда-то пришел сюда с воины, и народ говорил, что по этой-то причине
он и потерял рассудок. И с тех пор чуждается людей и никому не доверяет.
   Разве она хотела быть такой же? Гордячка,  говорили  про  нее.  "Всегда
была гордячкой. Небось никогда даже не моется, совсем не следит за собой и
не прибирается в доме". Впрочем, Джо уверял всех, что это не  так:  она  и
себя, и дом содержит в такой же чистоте и порядке, как  и  прежде.  Вот  в
этом и вся ее гордость.
   Так они судачили о ней - Дора Брайс, и Элис, и жены и матери тех, с кем
работал Бен, - судачили не только между собой, но  со  всеми,  кто  бы  ни
появился в деревне. Они ждали,  что  когда-нибудь  она  свихнется  совсем,
станет бегать по округе голая и ее увезут. Или найдут мертвой.
   Ничто не ускользало от их глаз. Они знали,  сколько  раз  она,  миновав
четыре  луга,  спускалась  по  пологому  склону  через  березовую  рощу  к
Хелм-Боттом и как долго оставалась там,  сжавшись  в  комочек  возле  того
места, где упало дерево. Знали и о том, что она ходит - и не  днем,  а  по
ночам - на погост и как часто бывает там. Им было известно все. И хотя она
накрепко затворяла дверь и запирала окна, и вязы стояли плотной стеной,  а
папоротники поднялись в человеческий рост, и до ближайшего  дома  было  не
меньше мили, а до деревни - и все три, она чувствовала, что они следят  за
каждым ее движением, слышат ее голос и ее плач.
   Она сидела, шила, и в доме было тихо, как в гробу, и  за  стенами  тоже
царила тишина, и стволы берез стояли в лунном свете,  словно  алебастровые
колонны.


   На верхнем этаже дома в Фосс-Лейн Джо лежал в  постели,  но  глаза  его
были открыты, и сквозь узкую щель между шторами  он  видел  синюю  полоску
ночного неба и думал о Рут - как он всегда думал  о  ней  -  с  любовью  и
страхом за нее. Джо знал, что все, в чем  она  нуждается,  ей  может  дать
только он; вся ответственность за нее, лежавшая на его брате, теперь легла
на его плечи, а он не был  уверен,  что  всегда  сумеет  быть  на  высоте,
боялся,  что  его  собственное  горе,  которое  он  таил  в  себе,   может
когда-нибудь помешать ему помочь ей, и у него  не  хватит  сил  преодолеть
это. Она сказала: "Я справлюсь. Мне никто не  нужен".  И  только  он  один
знал, что это неправда.
   Он чувствовал себя очень усталым. И все же в  конце  концов  он  всегда
находил в себе что-то, какую-то крупицу энергии и надежды, за которую  мог
ухватиться, как за талисман, и почерпнуть в ней силу. И если он поддавался
страху, то никогда не поддавался отчаянию. Он умел владеть собой.


   До нее стали долетать какие-то звуки. Белка или ночная птица  пробегала
по железной крыше сарая в другой половине сада, а может  быть,  эти  звуки
рождались просто сами собой у нее в голове. Она сложила наволочку,  убрала
иголку, нитки и наперсток в простеганную изнутри рабочую  корзинку.  Потом
поднялась наверх в спальню; ей казалось, что руки  и  ноги  у  нее  налиты
свинцом. Она знала, что должна лечь спать и сон  ее,  как  всегда  теперь,
будет темен, душен и тяжел, словно на нее навалили комья земли  и  покрыли
сверху дерном. Она не видела снов, лежала не шевелясь, и  ей  не  хотелось
пробуждаться, не хотелось встречать новый день.
   Но сегодня она внезапно проснулась среди ночи,  проспав  всего  час,  и
ощутила тишину дома и тишину за его стенами и вспомнила,  что  ей  следует
сделать. Со дня смерти Бена минуло полгода,  и  пришел  срок:  теперь  она
должна узнать все подробности о том, как это случилось, узнать то, что она
старалась отодвинуть  от  себя,  зажимала  уши  и  взвизгивала,  чтобы  не
слышать, что говорят. И им не удалось заставить ее  услышать.  И  в  конце
концов они ушли. И она узнала только одно: в Хелм-Боттом  упало  дерево  и
убило Бена.
   Поттер, человек, который был там  с  Беном,  живет  в  миле  отсюда  за
выгоном. Завтра она пойдет туда. Завтра.
   Она уснула.




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ



        2


   Накануне того дня она была на ярмарке  в  Тефтоне  и  купила  там  Бену
подарок  -  небольшой  обломок  розоватого  кристаллического  кварца;  его
продавал  какой-то  одноухий  человек,  торговавший  с  лотка   ювелирными
изделиями, китайскими украшениями и всевозможными безделушками, собранными
в разных домах по всему графству. Это было что-то совсем  новое  для  нее,
невиданное, и ей нравилось стоять, смотреть и пытаться  представить  себе,
как эти вещи попали сюда и каким людям принадлежали... только раньше ей не
приходило в голову ничего покупать.
   Обломок был серый и рябоватый  снизу,  как  кусок  лавы,  но  на  срезе
поблескивал на солнце, словно розовые льдинки.  И  когда  она  стояла  там
среди тачек с фруктами и початками кукурузы, ей неожиданно подумалось, что
самое лучшее применение, которое можно дать дару крестной, - это потратить
ее деньги каким-нибудь необычным, из ряда вон выходящим способом,  как,  к
примеру, сделала та женщина, что вылила из сосуда драгоценные  притирания.
Она должна подарить что-нибудь Бену - не какой-то там дорогой  предмет,  а
просто что-то такое, что можно хранить,  держать  в  руках  и  любоваться.
Однако по дороге домой ею овладело беспокойство, страх,  что  Бен  высмеет
ее, не найдет ничего хорошего в этом камне. Может, она купила  его  просто
для себя, для собственного удовольствия? Она то и дело  запускала  руку  в
корзину, где он покоился на самом дне, завернутый в газету,  и  нащупывала
острые углы, похожие на пики крошечного горного кряжа. Когда, уже ближе  к
вечеру, она, свернув с главной дороги, поднималась оставшиеся ей две  мили
по холму, погода внезапно изменилась, и  стало  похоже  на  раннюю  весну,
стало даже  теплее.  На  пригорках  акониты  и  чистотелы  уже  высовывали
цветущие головки из своих зеленых трубчатых ножек. Слишком рано, сказал бы
Бен. В марте и даже в апреле может снова выпасть снег. Леса и рощи  стояли
еще безлистные, в паутине оголенных  веток  или  торчали  к  небу  тонкими
черными остриями на фоне блекло-голубого  неба,  и  между  редких  стволов
берез далеко видны были раскинувшиеся внизу поля.
   И все же что-то ощущалось в воздухе, что-то новое, аромат зарождавшейся
зелени, и с каждым шагом Рут все сильнее чувствовала,  как  в  ней  растет
ощущение огромного счастья, и все вокруг представлялось прекрасным, каждая
мелочь, каждая травинка, каждая жилка листка выступали чисто и остро, и ей
казалось, что она словно родилась заново в новом мире. И  свет  тоже  стал
каким-то новым, и от  этого  резче  обозначились  и  словно  преобразились
овражки и вымоины, видные ей в просветах изгороди, когда  она  поднималась
вверх по тропинке к выгону, и все изменило свой цвет -  папоротники  стали
нежно-зелеными, как мох, а земля отливала  золотисто-табачным  блеском.  А
вчера она была тусклой, как торф.
   Ей захотелось петь. Потому что у нее было  все,  чего  она  могла  себе
пожелать; вся земля принадлежала ей, и, когда  в  конце  тропинки  впереди
показался дом, она потрясла головой, прогоняя одурманенность счастьем. Она
заставила себя вспомнить, что ничего же, в сущности, не произошло -  разве
нет? - все еще была зима, и над лесом - последнее тепло и  свет  закатного
солнца.
   Она  медленно  распаковывала  корзину,  но  чувство  головокружения  не
покидало ее, и даже здесь, в доме, все являлось ее взору словно  увиденное
впервые. К тому же теперь на деревянной столешнице лежал кусок  розоватого
кварца.
   Бен не посмеялся над ней. Он долго, внимательно  разглядывал  кристалл,
не прикасаясь к нему, потом достал из письменного стола  лупу,  подаренную
ему когда-то его дедушкой, и, стоя рядышком у окна, они вместе  любовались
блестящими поверхностями и острыми гранями кристалла.
   - Джо мог бы все про него рассказать. Где он добывается и почему у него
такая форма. Да, Джо такие вещи знает.
   Она сказала:
   - Это стоило недорого, и я заплатила из  своих  денег.  Мне  захотелось
купить это для тебя.
   Но  Бен,  казалось,  не  слышал  ее.  Для  него  всегда  было  непросто
отзываться на ласку или говорить о своих чувствах.
   - Куда ты его положишь?
   Он раздумывал. Потом покачал головой:
   - Я еще не решил.
   Итак, пока что кристалл остался лежать  на  столе,  и  она  то  и  дело
поглядывала на него, занимаясь стряпней.
   В тот вечер у Бена не нашлось никакой работы ни по  дому,  ни  в  саду.
Поужинав, он взялся за газету, которую она захватила из  города,  а  потом
стал читать книгу, которую одолжил ему аптекарь Томкин - о звонарном деле.
   Года два  назад,  как  раз  перед  самой  его  женитьбой  на  Рут,  ему
предложили испытать себя в звонарном деле - занять место  старого  звонаря
Риддека; поначалу Бен усомнился, справится ли он с  этим  новым  и  совсем
непривычным для него ремеслом. Но звонари,  по-видимому,  считали,  что  у
него дело должно пойти на лад. Томкин сказал, что у Бена есть  выдержка  и
он привык работать руками и к тому же он молод и силен и с пеленок  привык
к звону колоколов, который должен быть созвучен его  душе.  И  так  оно  и
было.  Старики  учились  звонарному  делу  на  практике,  годами  работали
совместно единой группой и так сплотились, что у  них  выработалась  общая
манера и звон  их  был  слаженным  и  гармоничным.  Однако  Томкин  изучал
звонарное дело по книге и считал, что Бен должен заняться тем же.
   Бен читал эту книгу около часу, а Рут посматривала на него  и  от  души
радовалась этому необычному для него покою  и  неподвижности  -  они  были
чем-то сродни тому чувству счастья, которое  она  испытала,  подымаясь  на
холм.
   В комнате похолодало. Бен растопил очаг последними  оставшимися  у  них
каштановыми поленьями.
   - Пока еще не весна на дворе. Помни это.
   Но она не поверила ему.
   Не верилось ей в это и утром, когда он, стоя, пил чай из  кружки,  а  с
полей  и  из  сада  вползал  в  окна  рассвет  -  серовато-белый,   словно
привидение.
   - Подмораживает,  -  сказал  Бен,  указывая  на  тускло  поблескивавшие
побеги. Пар от чая застилал его лицо.
   Когда он собрался уходить, небо приобрело малиновый оттенок -  вставало
солнце.
   - Весна, - сказала Рут, - вот увидишь.
   Бен покачал головой, рассмеялся, и, когда он отворил дверь, ее  окатило
струей воздуха, холодной, как стекло. Она смотрела Бену вслед: он не спеша
удалялся с перекинутой через левое плечо сумкой с едой, и  снова  ощущение
счастья разлилось по ее жилам, словно хмель,  и  ей  показалось,  что  она
может все на свете.
   Она отрезала ломоть черствого хлеба и кусок сала, затем насыпала  зерна
в ведерко и стала спускаться по тропинке с холма, чтобы покормить  сначала
синиц и черных дроздов, а потом кур. Был последний день  февраля.  Значит,
завтра март. Весна, подумала она вслух.
   За изгородью негромко прокричал осел, а на ветках яблонь и  над  стеной
из боярышника было полным-полно птиц, и они все пели, пели.


   Ближе  к  полудню  снова  потеплело,  изморозь   на   траве,   растаяв,
превратилась  в   мелкие,   как   булавочные   головки,   капельки   воды,
поблескивавшие на солнце.
   Рут возилась на кухне, распахнув наружу дверь, - стирала, месила тесто,
а  потом,   сделав   передышку,   смотрела   на   длиннохвостых   синичек,
покачивавшихся  и  перевертывавшихся  вверх  брюшком  на  ветках,   словно
акробаты на трапеции. Обычный день. Спокойный, как всегда и как все здесь.
   Картер  пришел  за  помоями  раньше  обычного  и  рассказал,  что  жена
священника принесла ему еще одну дочку. Картер  нравился  Рут:  он  всегда
сообщал какие-нибудь новости, но не переносил сплетен, не любил перемывать
косточки. Рассказывал, кто родился, кто умер, у кого пала  скотина,  какая
погода по  ту  сторону  гряды.  Но  никогда  не  лез  в  чужую  жизнь,  не
домысливал, не присочинял. И народ доверял Картеру.
   Небо было ясно, и солнце поднималось к зениту.
   Было почти четыре часа, когда она взяла корзину с  бельем,  прищепки  и
спустилась по дорожке туда, где между двух яблонь  была  натянута  веревка
для белья. И вот тогда это произошло. Она взяла рубашку, встряхнула  ее  и
вдруг почувствовала, что ее словно кто-то ударил по лицу. Но боли не  было
- только страх, который рос, окатывал ее с головы до пят, и небо потемнело
у нее в глазах. Она почувствовала, что слабеет под этим ударом, руки у нее
затряслись, она уронила мокрую рубашку на траву и замерла,  ощущая  гулкие
удары сердца. Никогда в жизни не  испытывала  она  такого  страха,  такого
острого предчувствия чего-то: она стояла, ожидая, чтобы это прошло,  и  ей
подумалось: не напала ли на нее какая  хворь.  Она  же  не  увидела  и  не
услышала ничего, что могло бы нагнать на нее этот страх. И все-таки что-то
случилось, случилось что-то ужасное,  и  ей  стало  трудно  дышать,  грудь
стеснило, и она с усилием глотала воздух широко открытым ртом, совсем  как
сынишка Риддека во время приступа астмы. Что же это такое?  Вскинув  руки,
она уцепилась за ствол яблони и замерла, боясь пошевелиться; ей  казалось,
что при малейшем движении она сама - а быть может, и  весь  мир  вокруг  -
распадется, превратится в ничто. Все тело у нее заледенело, ее  трясло,  и
кровь все медленнее и медленнее струилась  по  жилам  и  скапливалась  под
черепом, и голова ее, казалось, превращалась в бочаг  с  тяжелой,  стоячей
водой. Что же произошло?
   Она не знала, как долго простояла там и как в  конце  концов  заставила
себя оторваться от ствола яблони, в  который  она  вцепилась,  и  медленно
двинуться к дому, оставив корзину с  бельем  и  лежавшую  на  траве  белую
рубашку. Ей хотелось пить, но руки у нее так тряслись,  что  она  выронила
чашку и снова  застыла,  охваченная  ужасом,  глядя  на  разлетевшиеся  по
красному кафельному полу осколки. Ей  хотелось  убежать,  освободиться  от
себя самой, от этого страха,  но  она  не  могла  двинуться  с  места.  Ей
хотелось спрятаться за спинку кресла, забиться в гардероб, куда  пряталась
она ребенком от грозы, - укрыться от того неведомого, что  надвигалось  на
нее. Сад наводил  на  нее  теперь  ужас,  хотя  оставался  все  тем  же  -
по-прежнему полным солнечного света, и трав, и деревьев, и  птиц,  и  осел
был там, и клюющие, разгребающие зерна куры. Господи, да что же случилось?
   Стеснение в груди проходило, ей стало легче дышать, но все же она  едва
добралась до стула в другой комнате и присела на самый краешек,  чувствуя,
как все мышцы и нервы у нее свиты в  тугой  клубок.  Она  прижала  пальцем
запястье и нащупала пульс: он бился неровно, как испорченные,  обезумевшие
часы. И казалось, что даже самый воздух вокруг пропитан  переполнявшим  ее
страхом.
   Солнечный свет тускнел, небо за окном утратило свое сияние.
   Она знала, что должна сделать что-то, взять себя в руки, встать,  пойти
на кухню, приготовить поесть Бену и себе. Но при одной мысли о том,  чтобы
сдвинуться с места, на нее снова - словно  приступ  тошноты  -  надвинулся
панический ужас перед тем, что творится с  ее  мозгом  и  с  ее  телом,  и
всплыло  воспоминание  о  том,  как  все  это  внезапно  с  такой  яростью
обрушилось на нее. Конечно, она больна, но что это за болезнь, откуда  эта
боль, что с ней творится?  Да  и  боли  не  было;  она  испытывала  только
потрясение и страх. И еще эту уверенность, что что-то произошло.


   Это был  Колт  -  он  пришел  первым.  Дэвид  Колт,  самый  молодой  из
лесорубов, работавших на Райдала. Он бежал бегом вверх по холму от  самого
Хелм-Боттом и,  когда  добежал  до  ворот,  прислонился  к  столбу,  чтобы
отдышаться и собраться с духом. Юный Колт, невысокий, худой, светловолосый
и казавшийся слишком хрупким с виду для работы, которую он выполнял.
   Рут увидела его. Увидела его лицо. Поняла.


   Он приблизился к задней двери и заговорил, а Рут уже была там, смотрела
на него, ждала. Он вытер пот с верхней губы.
   Она спросила:
   - Где он?
   - Он...
   - Где он? Что с ним? С ним что-то  случилось...  Я  знала,  что  с  ним
что-то случилось...
   Колт забормотал невнятно, утирая пот; у него снова перехватило дыхание.
   - Я там не был... Я был... Я был в Хелм-Боттом,  но  не  там,  выше  по
склону... Поттер... Один только Поттер был там, с ним. Меня там не было.
   Язык у него ворочался с трудом, словно вдруг распух, стал толстым,  как
коровий, и не умещался во рту.
   - Где он?
   - Они... Им пришлось вынести его на дорогу... Пришел доктор... Они...
   Он резко отвернулся от нее, он думал: "О господи, я не  знаю,  что  мне
делать, я не могу сказать ей!  Почему  они  не  послали  кого-нибудь  еще,
почему никто из них не пришел сюда?"
   Уже почти стемнело. И стало холодать.
   Рут в ярости закричала на него. Ей хотелось встряхнуть  его,  заставить
его сказать ей все.
   - Дерево упало...
   - Его увезли в больницу? Они забрали его? Куда они его увезли? Что  они
с ним делают?
   Она сейчас же пойдет туда, она должна быть с ним - это  было  все,  что
она понимала, - она не хочет, чтобы кто-нибудь другой прикасался к нему.
   - Дерево убило его. Он умер.
   Все в ней внезапно стало на свое  место,  улеглось.  Она  затихла.  Она
сразу приняла эту весть и все поняла, вспомнила, что она ведь знала, знала
ещ