нужно, и она хотела отворить окно и
крикнуть ему, чтобы он  шел  своей  дорогой.  Но  не  смогла  -  даже  это
оказалось ей не под силу. А он подошел ближе, оставил тележку  у  ворот  и
зашагал по тропинке к дому, обогнул его и направился  к  заднему  крыльцу.
Ладно, он уйдет, как уходили все прочие, надо только выждать.
   Но после того, как он раза два-три постучал в дверь, она все-таки пошла
отворить; ее внезапно охватило желание хоть на  миг  увидеть  живое  лицо,
соприкоснуться с внешним миром. Джо в этот день еще не приходил.
   Человек, как оказалось, был не очень стар, только очень  грязен;  тощее
лицо, худые, жилистые руки и ноги. Рут подумала: он  меня  не  знает,  ему
ничего не известно про меня, ничего не известно и про Бена. Но  он  должен
знать, каждый должен знать, как может быть, чтобы кто-нибудь на  свете  не
знал про нас.
   Он  заговорил,  как  только  она  отворила   дверь,   -   поток   слов,
повторявшихся десятки раз изо дня в день,  речитативом  забарабанил  ей  в
уши:
   - Одежку старую,  башмаки,  горшки,  сковородки,  тарелки,  вазы,  часы
ручные, часы стенные, испорченные и на ходу, старые монеты, медали,  ножи,
ножницы, безделушки  разные,  каминные  щипцы,  совки  для  угля,  одеяла,
медные...
   - Всю эту кучу?
   - Любую вещь...
   - Как? Все это ты привез продавать? И все на этой своей тележке?
   Он стащил с головы шапку и тут же напялил ее снова, одним движением, но
она все же успела рассмотреть, что волосы у него на голове  растут  только
кое-где - кустиками, пучками, - между большими голыми проплешинами, словно
на коже животного, болеющего паршой.
   - Покупаем, барышня, все покупаем -  одежку  старую,  башмаки,  горшки,
сковородки...
   - Нет, - решительно сказала она, потому что, конечно же, у  нее  нечего
было продавать, да если бы и было что, как это она  станет  вести  дела  с
этим бродячим торговцем?
   Он  не  умолк,  пока  не  дошел  до  конца  своего  речитатива,  словно
будильник, поставленный на определенный час и должный отзвенеть свое.
   Рут смотрела мимо него в сад, на вязкую  после  долгих  дождливых  дней
землю, на красную, глинистую, скользкую  тропинку.  Осел  Валаам  стоял  у
изгороди, голова его уныло свешивалась вниз, словно держась  на  сломанной
шее, и он казался таким же полумертвым, как она сама, стоявшая у окна.
   - У меня ничего нет.
   - Я дам хорошие деньги за ваши старые вещи.
   - Нет у меня ничего.
   Он повернул назад,  решив  не  терять  времени  даром  с  этой  молодой
женщиной, которая, как видно, лишь  недавно  вышла  замуж,  только  начала
обзаводиться домом, и у нее  мало  еще  барахла.  Это  у  стариков  всегда
найдется что продать - у стариков, ну да еще у бедняков.
   И тут ее вдруг осенило, и она поняла, что  ей  надо  сделать,  чего  ей
хочется, потому что, быть может, это будет для нее спасением, быть  может,
тогда она сумеет  позабыть,  сумеет  кое-как  начать  жизнь  сначала.  Она
поняла.
   - Постойте!
   Он остановился, обернулся к ней.
   - Не могли бы вы... Не могли бы вы прийти сюда еще раз... Попозже.
   - После обеда?
   - Да-да, зайдите днем. У меня тогда будет  кое-что...  много  вещей.  Я
хочу их продать...
   Он ничего не ответил, и она снова окликнула его, когда  он  был  уже  у
калитки.
   - Вы придете? Пожалуйста, пожалуйста, придите...
   Он приподнял шапку, кивнул и взялся за свою  тележку.  Снова  заморосил
мелкий дождь.
   Эта  мысль  овладела  ею  как  наваждение,  она  вся  была  во   власти
безудержного желания сделать  это  во  что  бы  то  ни  стало,  а  времени
оставалось так мало. Ах, но когда с этим будет покончено, покончено раз  и
навсегда, когда этот человек вернется и увезет все, вот тогда, тогда...
   Но теперь надо все продумать. Сейчас же. Надо начать с верхних комнат.
   Сперва  она  бросилась  выдвигать  подряд  все  ящики,   опустошая   их
наполовину, выбрасывая вещи на пол или на кровать, опустошая  полки  тоже.
Потом поняла, что нужно все делать в каком-то порядке, иначе ей никогда  с
этим не справиться, и пошла в сарай,  отыскала  там  старые  мешки  из-под
зерна - влажные, пахнущие мышами, но еще довольно крепкие, годные в  дело.
В эти мешки она принялась запихивать одежду -  куртки,  рубашки,  башмаки,
брюки, джемпера - одну вещь за другой, кое-как, а  когда  с  одеждой  было
покончено, спустилась вниз, и там оказалось еще так много вещей,  что  она
об этом как-то даже и не подумала. Тут были  инструменты,  книги,  трубки,
ключи - полно всяких  вещей  в  ящиках  стола,  -  и  она,  не  думая,  не
разглядывая их, едва  взяв  в  руки,  стала  тотчас  запихивать  в  мешок.
Оставалось всего несколько вещей: розовый  кварц,  лупа,  кожаный  пояс  с
серебряной пряжкой и карманные часы Бена - все это она решила отдать  Джо.
И был еще перстень с печаткой; Бен никогда его не носил - это был перстень
его деда, - но, случалось, доставал  и  рассматривал.  Эту,  единственную,
вещь Рут решила оставить себе. И больше ничего, ничего.
   Спальня выглядела теперь совсем иначе, она уже явно принадлежала только
одному лицу. Если  не  считать  кровати.  И  когда  она  увидела  это,  ей
захотелось убрать и кровать.  Быть  может,  у  человека  с  тележкой  есть
приятель,  который  заберет  кровать,  или,  может,   удастся   сбыть   ее
кому-нибудь еще. Это была старая латунная кровать, двуспальная, на высоких
ножках и, как почти вся мебель в доме, принадлежала крестной  Фрай.  Но  в
маленькой комнате стояла еще одна, небольшая  кровать,  и  Рут  захотелось
перенести ее сюда, и, если бы  у  нее  хватило  на  это  сил,  она  тотчас
поменяла бы  кровати  местами  -  настолько  неодолимым  было  ее  желание
изменить все, чтобы ничего не осталось здесь от Бена, от их прежней  жизни
- никаких напоминаний. Она с удовольствием предвкушала, как будет спать на
очень узкой кровати, основательно подоткнувши со всех сторон  простыню,  и
если ей захочется по привычке повернуться ночью на другой бок,  то  ни  на
матраце, ни на подушке не хватит для этого места.
   Дверца большого гардероба  стояла  нараспашку.  Она  заглянула  внутрь,
протянула руку и нащупала только пустоту и гладкую круглую перекладину, на
которой раньше висела одежда Бена.
   Мешки были тяжелые; она поволокла их вниз по лестнице, и они со  стуком
прыгали по ступенькам у нее за спиной; она подтащила их на кухне  к  самой
двери и стала ждать, когда придет время и появится человек с тележкой; она
не могла думать ни о чем, не могла ничем заняться, чтобы  приблизить  час,
когда все будет кончено.
   Ее нисколько не беспокоила мысль о том, что будут говорить  об  этом  в
семье Бена, в деревне, не беспокоило ее даже то, что сказал  бы  сам  Бен.
Все ее чувства были сосредоточены сейчас лишь на самой себе, а эти вещи  -
они ведь принадлежали ей теперь, и она могла распорядиться ими как угодно.
А на что они ей? Значит, оставалось только сделать так,  как  она  решила,
или же раздать все эти вещи в  деревне  и  смотреть  потом,  как  то,  что
принадлежало Бену, что укрывало его тело, носит теперь  кто-то  другой.  А
это было бы для нее непереносимо.
   Утро длилось долго; моросящий дождь сгустился в туман, который заполз в
сад и лег на выгоне, заключив в свои объятия дом, и сквозь эту завесу  уже
ничего не было видно и не доносилось ни звука, и Рут  казалось,  что  все,
совершавшееся там, за  этой  завесой,  не  имело  больше  никакого  к  ней
отношения; она отгородила себя от всех людей, от жизни, от всего, а именно
это и было ей нужно. А возможно, и им  тоже.  Они  не  хотели  ее  видеть,
потому что были настроены к ней  враждебно  или  чувствовали  себя  с  ней
неловко - слишком уж о многом напоминала она им и  делала  смерть  слишком
ощутимой. Они начинали думать и тут же пугались своих мыслей.


   Было уже пять часов; она  подумала  с  испугом,  что  человек  этот  не
вернется, и сердце тяжко заколотилось у нее в груди. Она то ходила из угла
в угол по комнате, то стояла у окна - сначала в передней комнате, потом на
кухне - и молила бога, чтобы торговец пришел; ведь как же иначе будет  она
жить  с  этими  мешками,  сваленными  у  двери,  словно  трупы,  ожидающие
погребения. Ей страшно было подумать о том, чтобы  открыть  мешки,  вынуть
оттуда вещи и положить на место. Нет, она и  помыслить  не  могла  о  том,
чтобы снова прикоснуться к ним. Ей припомнились дети, которых она видела в
лесу. Ну что ж, она поступит так же, как они: как-нибудь дотащит эти мешки
до луга или до рощи и зароет их там либо сложит из них костер в саду.
   Но он пришел. Когда стало темнеть и туман  сгустился  еще  больше,  она
услышала громыханье разболтанного колеса на дороге.  Тележка  была  теперь
пуста.
   Он наклонился над одним из мешков,  потянул  за  веревку,  которой  она
кое-как завязала мешок, и принялся выкладывать вещи на пол кухни.
   - Нет!
   Она в ужасе схватила его за руку - она не в состоянии была  увидеть  их
еще раз.
   - Берите все. Я хочу, чтобы вы увезли все.
   - Но я же должен поглядеть, что там, так ведь? Что годится, а что нет.
   - Нет... Дело в том... Я не хочу, чтобы вы открывали мешки.
   Он медленно выпрямился, поглядел на нее.
   - Там одежда... мужская одежда... всякая. И  инструменты,  и...  Все  в
хорошем состоянии.
   - Это вы говорите.
   - Мне все равно, сколько вы мне дадите за них - сколько дадите, столько
и ладно... Пожалуйста, увезите их все, пожалуйста.
   Вы же и так все узнаете, думала она; они все вам расскажут, слух пойдет
по всей деревне, как только вы обмолвитесь о том, где вы были  и  кто  дал
вам эти вещи; они тут же расскажут вам все, что вы захотите узнать.
   Больше он ничего  не  сказал.  Взвалил  мешки  на  тележку,  покрыл  их
брезентом, сунул ей какие-то деньги... Рут даже не посмотрела ни  на  них,
ни на него, закрыла за ним дверь, ушла и забилась в угол, чтобы не  видеть
нагруженной тележки, хотя стук колеса и шаги человека еще  долго  долетали
до нее из тумана, пока не замерли вдали.
   Она вся дрожала от усталости и одновременно от чувства  облегчения,  но
вместе с тем ее мучил стыд;  ее  пугало  то,  что  она  совершила,  и  она
сердилась  на  себя  и  была  потрясена  тем,  как  яростно  хотелось   ей
освободиться от всех этих вещей, как неистово она действовала.
   В комнате было темно. Наконец  она  разжала  руку,  в  которой  держала
деньги,  и  посмотрела  на  них.  Несколько  монет.  Она   не   стала   их
пересчитывать. Они  казались  ей  грязными,  словно  она  держала  в  руке
тридцать сребреников, плату за страшное предательство.  И  совершенно  так
же, как раньше, хотелось ей очистить дом от всего,  принадлежавшего  Бену,
так же исступленно стремилась она теперь только к одному - освободиться от
этих нечистых денег.
   Она выбежала из дома, в промозглом тумане  пересекла  сад,  перемахнула
через загородку в поле и все бежала, бежала, спотыкаясь, путаясь в  траве,
шлепая  по  лужам,  по  слякоти;  ноги  ее  промокли  до  щиколоток,   она
задыхалась, в груди жгло. Она продиралась сквозь  кусты  подлеска,  сквозь
папоротники... Черные, корявые корни и сучья деревьев рвали ей одежду. Она
проникла в рощу, где земля была совсем болотистой, упала,  расцарапав  обо
что-то руку, и снова поднялась на ноги - вся в крови, в  налипших  мокрых,
скользких листьях. Она ничего не видела и ощупью взбиралась по  склону  на
вершину холма, откуда роща круто сбегала вниз, сливаясь с березовым лесом.
И отсюда, сверху, она бросила монеты в черную ямину у  ее  ног  и  тут  же
отвернулась,  не  дожидаясь,  пока  они  со  звоном  упадут   куда-то,   и
припустилась - сквозь кусты, и слякоть, и мокрую траву луга  -  обратно  к
дому, чтобы там почувствовать себя очистившейся, отбросившей от себя  все,
- она даже не пересчитала монеты, просто искупила свою вину.
   Но искупления не пришло. Она поняла это, как только  отворила  дверь  в
дом, из которого так яростно изгнала все вещи,  принадлежавшие  Бену.  Она
остановилась и поглядела на  себя  -  на  грязную,  порванную  одежду,  на
облепленные глиной башмаки, на размазанную на руках кровь.
   И, упав на колени, взмолилась о прощении.



        9


   Пасмурные дни тянулись бесконечно, с неизбывными дождями и  туманом,  и
великому посту, казалось, не будет конца.
   Но в то утро, на другой день после прихода человека  с  тележкой,  Рут,
проснувшись очень рано, увидела  встающее  солнце  и  залитую  его  лучами
комнату. И когда она подошла к окну, весь мир предстал ее глазам зеленый и
золотой. Ее глазам предстала весна. Был конец апреля, страстная суббота, и
она поняла, что ей дано прощение.
   Пустые шкафы и полки уже ничего не говорили ей; она закрыла их, оделась
и пошла по дому, отворяя одно за другим все окна, хотя врывавшийся  в  них
воздух был еще очень свеж. Но ей этого и  хотелось  -  свежего  воздуха  и
света, - чтобы все вокруг было светло.
   В кладовке она нашла маленькую булочку, завернутую  в  белую  салфетку,
как видно оставленную для нее Джо; булочка была уже довольно черствой,  но
Рут отрезала от нее ломтик за ломтиком, намазывала маслом и ела,  а  потом
пошла выпустить кур и собрать яйца.
   И даже яйца выглядели как-то  необычно,  казались  бледными,  тусклыми,
тяжелыми, как камни;  она  разбила  два  яйца,  взбила  с  маслом,  и  они
разлились по сковородке блестящей, золотисто-желтой аппетитной  массой.  У
Рут возникло такое чувство, словно она никогда прежде ничего не  ела.  Еда
была как открытие, как дар, да и все вообще было как  дар,  и  она  поняла
главное: надо принять этот дар и быть довольной - не только ради себя,  но
и ради Бена. Именно этого он ждал от нее, этого хотел.  А  надолго  ли  ей
такой дар?
   В восемь часов появился  Джо.  И  когда  он  шел  навстречу  ей  сквозь
солнечную дымку, она увидела, что и он стал другим:  его  бледная  кожа  и
волосы были как у новорожденного младенца, а движения  легки  и  исполнены
грации, чего она никогда прежде не замечала. Он остановился,  взглянул  на
ее лицо, улыбнулся, и его тревогу как рукой сняло.
   Он сказал:
   - Завтра...
   - Завтра пасха. Да. А ведь я забыла, Джо... О, как я могла забыть!
   Пасха - это же так важно. Промелькнуло  воспоминание  о  прошлом  годе,
когда пасха была более ранней - в марте: тогда все  еще  стояла  настоящая
зима.
   - Нам надо пойти, - сказал Джо. - Или я пойду один, если ты не  хочешь.
Я понимаю, что тебе, может, не хочется. Но кому-то надо пойти.
   Он поглядел вокруг, потом на небо над рощей.
   - Денек - лучше не бывает. Нечасто в этот день выпадает такая погода.
   Он заговорил о том, что надо набрать цветов - в лесу и вдоль  изгородей
- и мху у берега ручья. Вечером в страстную субботу все приходят с цветами
на кладбище и трудятся так целыми  часами  дотемна,  а  то  и  позже  -  с
фонарями, - обкладывают могилы дерном и  сажают  цветы,  создают  красивые
цветочные узоры, чтобы наутро в день воскрешения все усопшие были украшены
свежими цветами.
   - Если хочешь, я могу пойти один и сделаю все сам.
   - О нет! Нет.
   Ведь ей впервые предоставлялась возможность  сделать  что-то  осязаемое
для Бена, и вместе с тем хорошо будет прогуляться с Джо по лесам и  лугам,
наполняя корзины влажным зеленым мхом и весенними цветами.
   - Нет, мы должны пойти вместе.
   Джо нахмурился и отвел глаза.
   - А как остальные? - спросила Рут.
   Он пожал плечами.
   - Ну... Может, Элис придет?
   Но он отрицательно покачал головой.
   Все в этот день казалось зеленым и  золотым,  и  даже  небо  словно  бы
вобрало в себя отблески золотисто-белого  солнца  и  запрокинутых  к  небу
желтых цветочных чашечек на полях, и на лугах, и на лесных опушках.
   Приостановившись на миг на вершине склона и глядя вниз на поля,  Рут  и
Джо сначала  увидели  только  бледно-зеленую  дымку,  наброшенную,  словно
ажурная вуаль, на верхушки деревьев  с  набухшими,  начинавшими  выпускать
первый листок почками. Рут казалось, что она никогда еще не видела  такого
множества оттенков зеленого:  изумрудную  зелень  лиственниц,  окаймлявших
березовый  лес,  и   желтовато-зеленые   листочки   молодых   тополей,   и
пепельно-зеленые - ракит, и соломенно-оливковую поросль молодой пшеницы. В
тени трава была темно-зеленой, как мох, а на пригорках,  в  лучах  солнца,
казалась почти бесцветной; когда же они вступили в лес, там царил  зеленый
полумрак, как на дне пруда, а  листья  колокольчиков  у  их  ног  отливали
зеленым лаком.
   Они спустились вниз через березовую рощу прямо к ручью  и  прошли  мимо
того места, где Рут впервые повстречалась с Беном, и она узнала это место,
но не остановилась, это не взволновало ее, она испытывала  только  чувство
довольства.
   Это был тот самый ручей (сегодня он  бежал  очень  быстро),  в  который
смотрели они с Беном на свои отражения - изменчивые, мерцающие,  когда  по
воде пробегала рябь. Джо принялся снимать пласты бледного торфяного мха  и
укладывать их на дно плоских корзин. Густые, тугие завитки мха походили на
курчавые волосы ребенка и пахли влажно и сладко. Рут и Джо выкапывали  мох
поглубже из земли, чтобы он  не  завял  за  день  и  украсил  могилу.  Они
работали спокойно, согласно, двигаясь  вдоль  берега  ручья,  стараясь  не
поскользнуться. Но один раз Рут все-таки споткнулась, соскользнула ногой в
воду и сразу почувствовала колючий холод. Но это ей было нипочем, ничто не
могло испортить такого дня. Местами лес густел,  становясь  сумрачным,  но
листья берез были все так же светлы,  готовясь  полностью  развернуться  к
первой неделе мая, и солнце проникало почти повсюду, золотило руки и лица,
а  плоские  камни  на  дне  ручья  казались  полупрозрачными  овалами  или
вспыхивали каскадами света. Теперь оставалось только набрать цветов.
   - Желтых, - сказал Джо и рассмеялся. - Пусть все будет  желтым,  словно
мы нашли клад - золотые монеты на дне моря.
   Лимонно-желтые примулы,  и  густо-желтые  первоцветы,  и  чистотелы,  и
бальзамины, и пышные болотные калужницы, и запоздалые мелкие  нарциссы,  и
яркие, похожие на брошки, одуванчики... Пусть  все  это  были  не  садовые
ухоженные цветы, но они украсят любую могилу.
   А   среди   всего   этого   золота   проглядывали   кое-где   белые   и
розовато-лиловые чашечки лугового сердечника, темно-лиловые лесные фиалки,
и анемоны, и барвинок, и - с розоватыми прожилками - кислица.
   Они вернулись домой, чтобы опрыснуть водой дерн в  корзинах,  поставили
их на прохладные каменные плиты кладовой и снова пошли  в  лес  и  набрали
такую уйму колокольчиков, что волей-неволей пришлось побросать часть их по
дороге, и таинственно-прерывистый голубой след тянулся за ними  по  полям.
Руки у Рут стали липкими от сочных стеблей растений. Она зарылась лицом  в
цветы и дышала запахом весны, и он пьянил ее. Она поглядела на Джо: он шел
рядом, лицо его раскраснелось после дня, проведенного под  солнцем,  и  ей
впервые открылось в нем какое-то сходство с Беном - что-то едва уловимое в
выражении глаз и рта. Но это не отпугивало, скорее даже успокаивало, и Джо
стал ей еще милее - и от этого сходства, и оттого, что вместе с тем он был
сам по себе - был связан кровными узами со своим покойным братом и в то же
время совсем другой.


   Когда они поднимались по тропинке к церкви, Рут увидела,  что  все  уже
собрались там, увидела  согбенные  и  коленопреклоненные  фигуры,  занятые
своим делом вокруг могил, и ей в первую минуту  захотелось  повернуться  и
убежать от них, пока они не начали пялить на нее глаза или - еще того хуже
- не заговорили с ней: она ведь знала, что они думают о ней и  о  Бене,  и
избегала общения с ними.
   Было семь часов; вечерний свет хоть  и  поблек  уже  -  словно  солнце,
утратив свой жар, утратило и блеск, - но до полных сумерек оставалось  еще
больше часа. Старые надгробия отбрасывали на траву неверные тени.
   Когда они прошли в ворота, Джо придвинулся к ней ближе, словно понимая,
что она чувствует, и беря ее под свою за