?  Она
мучилась, а мы ничем не могли ей помочь, и она умерла, а что  ты  об  этом
знаешь, что тебе до этого? А мне что осталось? Почему  ты  не  убил  меня,
почему не меня? Разве я не был бы этому рад? А теперь мой ребенок мертв, а
я...
   Слова стали бессвязными и оборвались. Он поглядел  вверх,  сквозь  узор
опадающих листьев, на клочки неба в просветах. И Рут подумала, что  с  ним
сейчас должно  что-то  случиться  -  что-то  сразит  его.  Упадет  дерево.
Обрушатся небеса. И ее охватил панический  ужас  перед  этим  человеком  и
страх за него.
   Но ничего не произошло.  По-прежнему  шел  дождь.  А  Рэтмен  заплакал,
закрыв лицо руками:
   - Прости меня, боже. О господи, прости меня!
   Тогда Рут встала, мягко взяла его под руку, и он не противился ей.  Она
повела его через лес, вниз по склону; они пересекли луг, вышли на дорогу и
направились к деревне, а дождь все падал  не  переставая  с  грязно-серого
неба, и платье на Рут промокло до нитки. Рэтмен следовал за ней слепо, как
ребенок, и плакал. Она понимала, что должна помочь ему. И молилась.



        13


   Дом был тих, нигде ни огонька. Рут стояла за спиной  Томаса  Рэтмена  в
темном, обшитом панелями холле, и капли дождя стекали у  нее  с  волос  на
плечи и с подола платья на пол. Она никогда не бывала в этом доме  прежде,
почти не знала этих людей и не могла сообразить, что ей  теперь  делать  -
остаться или уйти? Рэтмен, казалось, совсем забыл о ее присутствии. Из-под
входной двери несло холодом. И тут откуда-то  из  верхних  комнат  донесся
голодный, требовательный плач. Рут сказала:
   - Вам надо переодеться, снять мокрую одежду.
   Он обернулся и поглядел на нее озадаченно.
   - Ваша жена - она где, наверху или?..
   Но она увидела, что он не понимает, о чем она говорит,  и  все  еще  не
осознает, где он был, и почему, и что произошло.
   Он сделал несколько шагов в сторону от  нее,  отворил  какую-то  дверь,
захлопнул ее за собой, и снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь  далеким
плачем ребенка.
   Дом был большой, старый, ковровая дорожка  на  лестнице  поистерлась  и
кое-где была заштопана.  Бен  говорил  о  том,  как,  должно  быть,  беден
священник,  и  все  же  она  была  поражена   убогостью   и   запустением,
открывшимися глазам. Это могло быть жилище  только  старых,  очень  старых
людей, которым не по средствам держать прислугу или покупать много угля, и
потому половина комнат заперты, пустуют; казалось,  в  доме  нет  света  и
угасла жизнь.
   Ребенок плакал не переставая,  и  Рут  наконец  медленно  поднялась  по
лестнице и пошла по коридору, зовя миссис Рэтмен. Никто не отозвался ей  в
ответ, не послышалось отклика и тогда, когда она дважды постучала в дверь,
из-за которой доносился плач. Она отворила дверь.
   Занавески на окнах были полузадернуты, стекла затуманены струями дождя,
и в первую минуту Рут не сразу вгляделась в полумрак. Она  стояла  держась
за ручку двери, в замешательстве вертя ее в ладони.
   - Что вам надо?
   Она полулежала в  постели,  откинувшись  на  подушки;  светлые  волосы,
кое-как заплетенные в две косы,  рассыпались  по  плечам.  Миссис  Рэтмен.
Молодая женщина, немногим старше Рут, но ее напряженный взгляд и опущенные
углы рта выдавали изнеможение и перенесенный ею удар. Рут вспомнилось, как
кто-то говорил, что со дня рождения второго ребенка она все еще  никак  не
может оправиться. Она взглянула на Рут безучастно, без удивления.
   - Что вам надо?
   Плач,  доносившийся  из  колыбельки,  стоявшей  рядом   с   материнской
кроватью, стал громче, и  женщина  повернула  голову,  не  поднимая  ее  с
подушки, и поглядела вниз, но не произнесла ни слова и не сделала  попытки
взять ребенка.
   Рут шагнула в комнату. Но она уже пожалела, что пришла сюда -  что  она
могла сделать, что сказать? И что эта женщина подумает о ней?
   - Она плачет. Она так ужасно плачет. Я не вынесу  этого  беспрестанного
плача.
   - А не  могу  я  сделать  что-нибудь  для  нее?  Может,  вынуть  ее  из
колыбельки?
   - Она все время плачет.  Изабел  никогда  не  плакала.  Почти  никогда.
Поверите ли - весь вчерашний день, когда Изабел была уже так  больна,  она
все равно не плакала. А теперь она умерла  и  уже  не  может  плакать.  Вы
слышали, что она умерла? Изабел?
   - Да. Я повстречала вашего мужа. Я ходила по лесу, и... и он  был  там.
Он сказал мне. Я привела его домой.
   - Вы вдова Бена Брайса?
   - Да.
   - Зачем вы пришли сюда?
   - Поглядеть... Я подумала, что мистеру Рэтмену нужно пойти  домой.  Шел
дождь. Мне казалось, что ему не следует бродить  по  лесу,  он  был  очень
удручен и... Я подумала, что, может, сумею чем-нибудь помочь.
   - Чем вы можете помочь?
   - Не знаю, - тихо промолвила Рут. - Ничем.
   - Ну да. Вы могли бы это понять. Никто ничем не может помочь.
   - А если...
   - Что?
   - Я могу приготовить поесть... или приглядеть за ребенком. Могу  чем-то
помочь.
   - А зачем вам это?
   - Но, может, вы хотите, чтобы я ушла? Может, вам неприятно,  когда  тут
чужие?
   - Куда пошел мой муж?
   - Он внизу. В одной из комнат.
   - Он плакал, понимаете? Всю ночь. Он не ложился спать,  не  раздевался.
Он сидел на стуле и плакал и не мог найти никаких слов, чтобы помочь себе,
и я тоже не могла помочь ему. Но  я  не  плакала.  Это  мне  следовало  бы
плакать, но я не плакала. А они плакали - мой муж  и  ребенок.  Изабел  же
никогда не плакала, даже когда была совсем крошкой, вы понимаете?
   - Да, вы говорили.
   Но женщина не  умолкала,  все  продолжала  торопливо  говорить,  словно
боясь, что может что-то произойти, если она замолчит, боясь молчания.
   - Когда она была еще  крошкой  и  хотела  есть,  она  просто  открывала
глазки; а когда у нее прорезались зубы, она только тихонько хныкала порой,
но ее ничего не стоило успокоить - возьмешь на руки, заговоришь с  ней,  и
она тут же затихнет и уснет. А вчера...
   Женщина заворочалась в постели, ее руки и ноги  напряглись,  и  линялое
розовое одеяло сползло набок.
   - Вчера она все повторяла: "У меня голова болит, голова болит". Но  она
не плакала, не заплакала ни разу. Я бы и не догадалась,  что  она  больна.
Тяжело больна. А вот Том - он понял. Это было его дитя, больше,  чем  мое,
они были ближе друг к другу. И он понял. Глаза у нее стали такие странные,
и она все прикрывала их рукой. И говорила: "У меня голова болит". И горела
как в огне, жар чувствовался даже сквозь одеяльце, если положить  на  него
руку. Тогда пришел доктор. Но она уже умирала - так он сказал.  Воспаление
мозга, что-то такое, и ничего не могло помочь, и никто не был  виноват.  Я
не могла этого вынести - сидеть, смотреть на нее, ждать, когда она  умрет.
Я ушла. А Том остался. Он сидел возле  нее  весь  день,  а  маленькая  все
плакала и плакала. Она все время плачет. А Изабел  не  плакала  и  умерла.
Минуту назад она была жива и дышала, и вот  умерла.  И  никто  не  мог  ей
помочь. И никто не виноват.
   Внезапно она села на постели и закричала на младенца:
   - Да замолчи ты, замолчи! Не можешь ты, что ли, замолчать? Я не  вынесу
этого - плачет, плачет, плачет...
   Рут подошла и вынула ребенка из  колыбельки.  Ребенок  тотчас  затих  и
уставил на нее два темных, похожих на желуди, глаза. Она села  на  стул  и
принялась тихонько его покачивать. Потом искоса поглядела  на  лежавшую  в
постели молодую мать. Но та отвернулась, поворотясь на  другой  бок,  одна
тяжелая коса упала ей на лицо, и она почти тут же уснула, а Рут  сидела  с
младенцем на руках, пока он тоже не уснул, и ей оставалось только сидеть и
смотреть, как струи дождя бороздят окно.


   Рут и сама не могла бы сказать, как это получилось, что она  пробыла  в
этом доме всю неделю. Никто ее об этом не просил, ничего  вообще  не  было
сказано, но после того, первого, утра, когда она искупала  и  перепеленала
младенца и растопила потом плиту, отворила ставни и  приготовила  завтрак,
все без слов, казалось, положились на нее, подобно тому, как  она  в  свое
время - на Джо. Она стирала, гладила, готовила пищу и прибиралась в  доме,
понимая, что, если этого не сделать, все останется как есть.
   Жена Рэтмена вставала около полудня, одевалась, а потом сидела, глядя в
окно, выходившее в сад. Или - это даже чаще - ходила за Рут  по  пятам  по
всему дому  и  говорила,  говорила  о  своей  мертвой  дочке  Изабел  и  о
беспрестанном  плаче  младенца,  повторяя  все  те  же   слова,   повторяя
исступленно, словно они никак  не  доходили  до  Рут.  И  Рут  становилось
страшно; она начинала бояться отрешенного, неистового выражения ее глаз  и
монотонного, истерического голоса. Ей стало казаться,  что  Мириам  Рэтмен
была больна еще до смерти ее ребенка - больна не только телом, но и душой.
Даже говоря, она оставалась углубленной в себя, ее внимание было приковано
к чему-то, запрятанному глубоко в ее душе, и  слова  извергались  из  нее,
словно поток крови, который она не в силах была остановить и которого даже
не осознавала.
   Она то и дело подходила к Рут, беспомощно останавливалась перед  ней  и
спрашивала:
   - Мне надо поесть? Мне надо переодеться? Уже пора искупать маленькую? -
И, словно ребенок, ждала, какое ей будет дано распоряжение. Рут  понемногу
привыкла к этому и отвечала на ее вопросы, но такая зависимость  какого-то
человека от нее была ей непривычна и пугала.
   Самого Рэтмена ей почти не приходилось  видеть.  Но  что  больше  всего
угнетало ее - это отсутствие, казалось, какой бы то ни было близости между
этими мужем  и  женой,  -  каждый  из  них  словно  бы  почти  не  замечал
присутствия другого в доме. Священник сидел, запершись у себя в  кабинете,
или уходил из дома и бродил где-то часами, а  потом  возвращался  донельзя
усталый, бледный, в промокшей, а то и порванной одежде, ел все, что бы Рут
ни  приготовила  ему,  но,  казалось,  даже  не  понимал,  что   он   ест.
Наведывались разные люди, но он не желал никого видеть. И тут Рут  наконец
осознала, как в свое время вела себя она и  как  это  выглядело  в  глазах
других, когда она затворялась от всех или часами пропадала в  лесу  или  у
могилы Бена по ночам, полностью утратив чувство времени.
   И совсем так же, как она ходила на могилу, Рэтмен все время  заходил  в
маленькую спаленку, где лежала его мертвая девочка,  и  сидел  возле  нее,
словно надеясь обрести в себе какую-то силу, которая возродила бы  ребенка
к жизни.
   Рут избегала заходить в  эту  комнату.  Но  в  день  накануне  похорон,
вытирая руки после мытья посуды, она поняла, что должна сейчас, сейчас  же
подняться туда, должна увидеть и не позволить себе убежать.
   Взявшись за ручку двери, она почувствовала, как у нее сдавило  горло  и
грудь и перехватило дыхание. Но увидеть  она  была  должна.  Она  медленно
переступила порог.
   Рэтмен сидел, уткнувшись лицом  в  ладони,  и  плакал.  Рут  шагнула  к
стоявшей у окна кроватке. Рэтмен не поднял головы. Она перевела взгляд  на
ребенка.
   Вот она - смерть, подумала Рут. Вот она. Так  же  было  с  Беном,  и  с
крестной Фрай, и со всеми людьми на свете, которые когда-то жили,  дышали,
а затем перестали дышать. Вот оно - тело, от которого отлетела  душа.  Она
протянула руку, коснулась мертвого ребенка и ощутила под пальцами холодную
и гладкую, как яблоко, кожу. Но в  комнате,  казалось,  царил  покой  -  и
покой,  и  чувство  неизбежности,  словно  этой   маленькой   девочке   не
предназначено было судьбой вырасти, стать старше. Она достигла положенного
ей предела. И вот пришел конец.
   Но могли ли быть такими же ее чувства, будь это ее ребенок, зачатый  от
Бена, плод ее чрева? Не была ли бы для нее тогда эта смерть самым страшным
несчастьем на свете? На этот вопрос у  нее  не  было  ответа.  Она  видела
только горе и отчаяние отца и безумие матери и понимала, каково им  и  что
еще придется им пережить, и жалела их.
   Молодой священник поднял голову. Он был небрит, лицо казалось застывшим
и словно бы еще более безжизненным, чем у его мертвого ребенка.
   - Почему? - сказал он. - Почему? Почему  другие  люди  живут  -  совсем
старые, больные люди, дурные люди,  -  живут,  а  она  мертва?  Почему  не
умирают они? Почему?
   Рут молчала.
   - А тебя это не поражает? Должно бы поражать, о, должно бы! Почему умер
твой муж? Где тут справедливость? А я молился. Я молился о  чуде,  о  том,
чтобы она поправилась и жила. И когда она  уже  умерла,  я  молил  господа
снова даровать ей жизнь. Но она мертва. Она все так же мертва.
   - Да.
   - А завтра я должен положить ее в гроб и опустить в землю. Разве я могу
это сделать? Как я могу отдать ее?
   - Вы должны.
   Лицо его перекосилось, словно она влепила ему пощечину; он  отвернулся,
склонился над кроваткой и снова заплакал - теперь уже навзрыд,  -  изливая
свой протест и гнев.
   И Рут оставила его, потому что ей нечего  было  сказать  ему  и  помочь
нечем.
   Она вернулась на кухню и принялась полоскать пеленки, а за  окном  лучи
солнца играли на траве, и дрозд скакал себе и скакал по  траве,  и  черное
оперенье его сверкало на солнце, как мокрый антрацит.


   Рут сидела в кресле-качалке возле окна, одна, когда на  кухню  заглянул
священник - он искал ее.
   Ей уже хотелось вернуться к себе,  снова  побыть  одной  -  она  совсем
уморилась за эту неделю, проведенную у Рэтменов. Работы было  много,  и  к
концу дня у нее ломило все тело, хотя жена  Картера  дважды  приходила  по
утрам помочь с уборкой. Рут больше всего выматывало окружавшее ее  горе  и
отчаяние - она чувствовала, как они засасывают и ее, словно от нее  ждали,
чтобы она разделила их, а порой даже - совсем переложила  на  свои  плечи;
она же вовсе не была к этому готова: ее  собственное  горе,  ее  утрата  и
тоска были по-прежнему с ней и она по-прежнему искала от них спасения.
   Ее манил к себе ее пустой дом,  где  был  простор  и  много  свободного
времени для дум, где она могла мало-помалу восстанавливать  свои  душевные
силы. Но она стыдилась этих мыслей, чувствовала себя эгоисткой.
   На похороны ребенка она не пошла - осталась с Мириам-Рэтмен, а та целый
день пролежала в постели и то затихала и впадала  в  молчание,  то  просто
засыпала, а то садилась в постели и, не сводя напряженного  взора  с  лица
Рут, принималась - путано, бессвязно - нести какую-то дикую чушь,  умолкая
лишь на секунду, чтобы передохнуть.
   В окно Рут видела, как Рэтмен выходил из дома, неся в руках гробик. Что
чувствовал он в эти минуты? Рут снова и снова повторяла про себя: господи,
помоги им! И не знала, что может тут помочь.
   Рэтмен сказал:
   - Теперь они обе уснули. А мне кажется, что я не усну больше никогда. Я
хотел позвать к ней врача, но она никого не желает видеть. А я не знаю,  в
какой мере сохранила она рассудок. Я не понимаю. И ничего не могу  сделать
для нее.
   - А разве какой-нибудь врач может ей помочь?
   Рут казалось, что с ними происходит то же, что было с ней, и они должны
проделать весь положенный им путь скорби, и любая медицина тут бессильна.
   - Я пришел поблагодарить тебя, - сказал священник.
   - Не стоит благодарности.
   - Я обязан выразить тебе свою признательность.
   Он говорил вежливо, официально и вдруг закричал:
   - Что ты, собственно, тут делаешь? Почему ты здесь, чего ради? Мало  ты
и без нас видела и смерти, и горя?
   Верно, думала Рут, верно. Но ничего не ответила. Прошла  минута,  и  он
тяжело опустился на один из деревянных стульев с прямой спинкой.
   И сказал:
   - Я должен уехать отсюда. Должен сложить с себя  сан  и  уехать.  Какое
право имею я оставаться теперь здесь?
   - Потому что умер ваш ребенок?
   - Потому что она умерла, и я вижу, что все, во что я верил и ради  чего
жил, умерло вместе с ней. Потому что жизнь моя - это ложь, и  сам  я  лгу.
Как могу я теперь посещать их -  больных,  умирающих,  страждущих,  ищущих
правды? Что я  им  скажу?  Как  могу  я  отправлять  обедню  в  церкви,  и
произносить проповедь, и молиться, понимая, что все это - ложь?  Прежде  я
знал, какие нужно говорить слова, но теперь у меня нет  слов,  и  я  ничем
никому не могу помочь. Я думаю о том, как я ходил к людям и говорил с ними
о смерти и доброте и в чем искать утешения, и мне становится стыдно. Я  же
не понимал ничего, я никогда не испытывал того, что испытали они. Я  читал
книги и учился и думал, что понимаю. Но все это было ложью. Как же я  могу
оставаться здесь?
   Рут, помедлив, сказала:
   - Все меняется. Все начинает пониматься по-другому. Время идет,  и  все
становится другим.
   Но и это были только слова, и она не знала, может ли он понять то,  что
она хотела выразить, - это было так неясно и ей самой.
   - Но ведь так было и с тобой. Я знаю. Ты затворилась от всех, не хотела
видеть меня и никого вообще, и на его похоронах ты  не  плакала.  Я  видел
тебя на кладбище ночью, ты лежала на его могиле... О чем ты думала  тогда?
Какие слова мог бы найти для тебя кто-нибудь?  Я  хорошо  видел,  как  это
было, а теперь знаю и сам. Я корил тебя. А теперь не корю.
   - Но потом были и другие дни... после его  смерти...  были  дни,  когда
становилось легче. И я, казалось мне, начинала что-то понимать.
   Он яростно замотал головой.
   - Что же тут можно понимать? Нет же в этом никакого смысла - в том, что
произошло! Твой муж был молод, полон сил, он был  хороший  человек  и  был
счастлив, и ты была счастлива, и вдруг его не стало, и  моего  ребенка  не
стало, и в этом нет никакого смысла, ничего, кроме жестокости. Ничего.
   Рут бессознательно перебирала в пальцах подол, испуганная  неистовством
его отчаяния, горечью, звучавшей в его голосе; она была потрясена,  потому
что привыкла думать, что священник, конечно, знает больше, чем дано  знать
другим, и многое может понять и объяснить.
   Она начала было рассказывать ему о том, как порой  мир  для  нее  вдруг
менялся и становился прекрасен, как, неизвестно откуда,  у  нее  возникало
прозрение, и ей словно бы делался понятен смысл всех вещей. И о  том,  что
она чувствовала на похоронах и что  чувствовал  Поттер,  стоя  на  коленях
возле мертвого тела Бена там, в лесу. А Рэтмен неотрывно глядел на нее,  и
она видела, что смысл ее слов не доходит до него  и  нет  у  нее  никакого
права говорить ему все это - не  существовало  для  него  утешения  в  его
утрате.
   Он сказал:
   - Все разлетелось на куски, и никто не  в  силах  собрать  их  воедино.
Почему? Почему?
   Как могла она знать?
   - Мой отец был священником, и отец отца - тоже, и  считалось,  что  так
положено быть,  и  никогда  не  возникало  никаких  сомнений  в  том,  что
священником буду и я. Мой отец был хорошим человеком, и я думал, что  буду
таким же, как он. Перед смертью он тяжело болел,  месяцами  болел,  и  все
худел, слабел и все сильнее страдал от боли, но болезнь тянулась медленно.
Он держался, старался продолжать  свое  дело,  отправлял  службы,  посещал
прихожан, потому что они очень полагались на его советы, но под  конец  не
мог даже читать. А смерть долго не приходила, хотя он уже молил о  ней.  Я
приехал домой - я учился тогда в университете,  и  меня  вызвали  к  нему.
Никогда не забуду, как он выглядел.  Я  его  не  узнал.  Весь  сморщенный,
словно у него уже не осталось мяса на костях - они прямо проступали сквозь
кожу. А кожа стала совсем желтой. Он казался дряхлым стариком. И ничего не
мог есть. Мать сидела с ним и давала ему по глоточку воды, больше  ничего.
И как-то ночью нам показалось, что он умирает. Я сидел возле  него.  И  он
сказал: "Я всегда верил. А теперь я знаю". А что же случилось со  мной?  Я
не верю и ничего не знаю. Зачем же мне жить?
   Он опустил голову на стол и затих - он  так  измучился  и  отчаялся  во
всем, что уже не мог больше плакать.
   - А ты, Рут? Что ты будешь делать теперь до конца своих дней?
   - Я не думаю сейчас о том, что станется  со  мной  дальше.  Я  привыкла
думать... мне казалось, что я всегда буду с Беном. А теперь  я  ничего  не
знаю.
   - Почему т