да  срезанного  кустарника  у  нее  за  спиной  и
обрубленные ветви деревьев - все совместилось воедино.
   Само же дерево лежало несколько поодаль: корни,  наполовину  вывернутые
из земли, словно зубы из десен, оставили позади себя рваные раны.  Подойдя
ближе, она увидела, что все сгнило изнутри, изъеденная  гнилью  сердцевина
походила на мертвые, высохшие соты. Но ветви казались здоровыми,  свежими,
и на них уже завязались почки. Никто не был повинен в  случившемся,  никто
не мог ничего предугадать.
   Очень медленно Рут опустилась на  корточки  и  приложила  руки  к  коре
дерева. Покрытая мхом, на ощупь она слегка походила на губку. Так вот оно.
ОНО. Впрочем, она, понятно, не могла  знать,  какой  именно  своей  частью
дерево упало  на  Бена  -  почва  кругом  была  изрыта,  истоптана,  везде
множество следов мужских сапог... Бена могло уложить где угодно.
   Она вдруг поняла, что именно здесь, в лесу, и должен был Бен найти свою
смерть. Это был его дом, он знал его с детства, он был лесным жителем. Она
почувствовала благодарность. Она не хотела бы видеть его больным, месяцами
прикованным к  постели  в  какой-нибудь  неизвестной  больнице.  Все  было
правильно.
   Острый луч солнца пробился между ветвями, упал на паутину, свисавшую  с
куста боярышника, и она заискрилась крошечными бусинками влаги. Рут совсем
окоченела, стоя на коленях; она чувствовала, как сырость проникает  сквозь
одежду, но не двигалась с места; она прижалась лицом  к  упавшему  дереву,
черпая в  нем  что-то  похожее  на  мужество  и  надежду.  Она,  казалось,
задремала, и какие-то картины замелькали перед  ее  глазами,  сменяя  друг
друга, словно игральные карты; она слышала щебетанье птиц, а потом в  него
вплелись отрывочные звуки голосов, и ей почудилось, что это пришли за  ней
сюда, в лес, и окружают ее со всех сторон.
   Когда она снова открыла глаза, ей  стало  понятно  еще  и  другое.  Это
хорошее место, потому что здесь умер Бен, а он был  хороший.  И  стоит  ей
только прийти сюда, и она будет обретать покой, и  все  страхи  развеются,
потому что здесь с ней не может случиться ничего плохого. Ведь если дурная
смерть оставляет на месте, которое  она  посетила,  злой  след,  то  разве
хорошая смерть не может оставить позади себя добрый след?
   Прошло немало времени, прежде чем она поднялась  с  колен  и  принялась
растирать свои затекшие ноги.


   Туман, подобно пуховой перине, лежал на слое слой  в  низине  Лоу-Филд.
Рут попадались грибы -  с  нежной  розовато-коричневой  бахромой  снизу  и
замшево-бархатистыми белыми головками; их набралось больше дюжины,  и  она
рассовала их по  карманам,  а  оставшиеся  понесла  в  сложенных  ковшиком
ладонях, взобралась с ними обратно на холм,  пересекла  выгон  и  у  ворот
увидела Джо, который ждал ее, исполненный тревоги.  Она  издали  окликнула
его, желая успокоить, и осел, услышав ее крик, закричал тоже.
   - Рут...
   - Все в порядке.
   - Грибы!
   - Я собрала их в Лоу-Филд.
   Он метнул на нее быстрый взгляд.
   - Я ходила туда. В Хелм-Боттом. Я не могла не пойти.
   - Понятно.
   - Я должна была пойти одна.
   - Все в порядке?
   - Да.
   Да, потому что теперь ей есть на что опереться, и  она  найдет  в  себе
силы пройти через этот день. Она  страшилась  конца  и  боялась  заглянуть
туда, потому что знала: самое страшное настанет для нее тогда,  когда  для
остальных все будет кончено.



        3


   Когда она свернула к Фосс-Лейн и увидела дом, ей снова стало  казаться,
что она существует как бы отдельно от своего  тела  и  наблюдает  себя  со
стороны - с любопытством, но без волнения. У  входа  толпились  люди;  они
немного подались  назад,  переговариваясь  между  собой,  но,  увидев  ее,
замолчали. Она была в коричневой юбке и жакете, но без шляпы,  потому  что
шляпы у нее не было, а  она  не  догадалась  приобрести  ее  специально  к
похоронам. К тому же шляпа изменит ее, и она станет не такой, какой привык
видеть ее Бен.
   В дверях она  приостановилась;  сердце  ее  колотилось  бешено,  и  она
судорожно сцепила руки.
   Они были там. Все они - и все в черном; женщины в шляпах, а  мужчины  в
костюмах и с нарукавными повязками - строгие, непохожие на себя.  И  когда
она вошла в маленькую прихожую, они тоже замолчали.  Никто  не  подошел  к
ней.
   Дора Брайс сидела в кресле у очага, прижимая платок к глазам. В комнате
было жарко. Рут казалось, что она задохнется, ей хотелось убежать от  этих
мертвенно-бледных, погребальных лиц. Какое отношение имеют они все  к  ней
или  к  Бену?  Ей  вспомнилось,  что  Джо  рассказывал  ей,  как  на  заре
христианства люди на похоронах одевались  в  белые  одежды  и  предавались
радости.
   - Рут...
   Артур Брайс взял ее руку, потом неловко  отпустил.  Шея  у  него  стала
красной, и вены вздулись над белым воротничком.
   Быть может, он не испытывал к ней неприязни, быть  может,  если  бы  не
женская половина семьи, он мог бы стать ей другом. Но он  присоединился  к
ним - Дора и Элис знали свое дело.
   А кто все эти люди? Они выглядели странно - все на одно лицо; вероятно,
это дяди, тетки и кузины Брайсов. Никто из них не был  с  ней  в  родстве.
Одни вскидывали на нее глаза и  тут  же  отводили  взгляд,  другие  упорно
глядели на нее с хмурым видом. Она думала: вы все слышали обо мне и верили
тому, что слышали, а уж чего-чего только не говорили вам обо мне.
   Где Джо? Хоть бы появился Джо. Никогда  еще  не  чувствовала  она  себя
такой  одинокой,  такой  отчужденной  от  всех,  и  ей  оставалось  только
рассчитывать на свою гордость и мужество.
   - Ты, верно, хочешь подняться наверх?
   Артур Брайс стоял у подножья лестницы, и в первую минуту она ничего  не
поняла. А когда смысл его слов  дошел  до  ее  сознания,  она  попятилась,
комната поплыла у нее перед глазами и в ушах зазвенело.
   - О нет, - сказала она. - Нет.
   Дора Брайс подняла голову:
   - Ты не хочешь отдать ему последний долг? Ты не хочешь даже  проститься
с ним?
   - Не надо бояться. Я поднимусь с тобой, детка. -  Артур  Брайс  оттянул
воротничок. - Он выглядит так...
   - Нет!
   Она увидела выражение лица Элис, вспомнила, что та сказала  ей  прошлой
ночью: "Ты бесчувственная, не  можешь  даже  плакать".  Но  она  не  могла
заставить себя подняться  наверх,  увидеть  его  тело,  лежащее  в  гробу,
который скоро будет заколочен навек, - это было выше ее сил. И  какое  это
имело значение теперь? Она окинула взглядом комнату. Значит, все  они  уже
побывали там, наверху? Да. Ей представилась длинная вереница черных фигур,
взбирающихся на лестницу и заглядывающих в гроб. Где лежит Бен.  Бен.  Как
они могут? Как это возможно, что столько людей смотрели на него,  касались
его, мертвого, а она - нет?
   Но так даже лучше. Она  думала:  Бен  не  принадлежит  им.  Когда  я  в
последний раз видела его, он был жив, он удалялся по тропинке ранним утром
одного из самых обычных дней, и мы оба были счастливы, и это я и сохраню в
памяти и не хочу, чтобы мертвая маска заслонила от меня этот его облик.
   Дора Брайс что-то говорила, но голова ее была опущена, слезы мешали  ей
говорить, и слова звучали невнятно.
   - Мы приготовили для тебя постель. На сегодняшнюю ночь.
   - Нет. Я вернусь домой.
   - Туда, к себе наверх? Ты хочешь быть там одна в сегодняшнюю ночь?
   О господи боже, все, похоже, начинается сначала! Ей захотелось крикнуть
им: оставьте меня в покое, оставьте меня в покое!
   - Для тебя будет лучше побыть хотя бы разок с нами. В такой  день,  как
сегодня.
   - Зачем?
   - Хотя бы это-то ты можешь сделать? - Голос Элис прозвучал  громко,  на
всю комнату - ясный и равнодушный.
   Зачем? Какое это может иметь значение для них, если она проведет под их
кровом сегодняшнюю ночь? Почему, если она сегодня вернется к себе, в  свой
дом, это будет нехорошо, неуважительно с ее стороны?
   Больше ничего не было сказано, ибо тут послышался  шум  шагов,  люди  в
черных сюртуках стали один за другим появляться на пороге и, проходя  мимо
Рут, подниматься по лестнице. Рут подумала: я еще могу подняться туда, еще
могу, это последняя возможность. Она видела, что Артур  Брайс  смотрит  на
нее, ждет, чтобы она сделала это.
   Она отвернулась. Увидела за окном машину  и  кучку  людей,  стоявших  в
ожидании, глазевших на дверь, откуда должна появиться семья покойного,  за
которой они пойдут следом через всю деревню к церкви на холме.
   Кто-то притворил наверху дверь, но звуки все  равно  долетали  до  Рут:
глухое постукивание молотка.


   Машина ползла очень медленно, два факельщика  шли  впереди  нее  и  два
позади, а за ними тянулась траурная процессия, похожая на  цепочку  черных
муравьев. Когда Фосс-Лейн остался позади, из-за  плотных  кучевых  облаков
выглянуло солнце. Рут чувствовала себя спокойно  и  отъединенно  от  всего
окружающего. Она шла в стороне, одна, ей  никто  не  был  нужен.  Джо  шел
следом, в двух шагах от нее, с тревогой наблюдая за ней.
   Гроб был из светлого, цвета меда дерева. Рут казалось, что он не  имеет
никакого отношения к Бену - ведь Бен был здесь, куда бы она ни  взглянула,
везде был Бен, он шел рядом с ней и время от времени касался ее локтя, как
бы подбадривая, утешая. Ей хотелось сказать: "Ты ушел, а  теперь  вернулся
обратно. Куда ты уходил? Зачем? Зачем?"
   Она спрашивала себя: может быть, я схожу с ума?
   Приходский священник и викарий стояли в ожидании у  двери  покойницкой,
возле  церкви,  выложенной  по  фасаду  песчаником,  и  казались  в  своих
черно-белых одеяниях похожими на сорок,  и  внезапно  Рут  вспомнился  тот
день, когда она венчалась с Беном, вспомнилось, как они пришли  сюда  рано
утром, одетые  просто,  в  кремовые  шерстяные  пуловеры,  без  шляп,  без
перчаток,  без  цветов.  Обвенчали  их  быстро,  в  церкви  было   человек
пять-шесть, и оттуда они пошли прямо домой, и свадебного  стола  не  было.
Они оба захотели, чтобы было так, и им было наплевать, что станут говорить
в деревне об этой внезапной скромной церемонии. И Доре Брайс волей-неволей
пришлось смириться, но она, конечно, во всем винила Рут, считала, что  она
восстановила Бена против матери.


   Зазвонил колокол, и все бессознательно  зашагали  в  такт  колокольному
звону, и Рут казалось, что все стало замирать -  и  ее  дыхание,  и  удары
сердца, и шаги священников и факельщиков - и скоро остановится совсем, все
остановится.
   И на мгновение  так  все  и  произошло:  время  остановилось,  и  люди,
ставившие на место гроб, отступили назад, и все застыли - каждый на  своем
месте, - и оба священника стояли, ожидая, когда умолкнет колокольный звон.
И колокол умолк. И церковь погрузилась в молчание.
   Рут оказалась впереди всех - одна, рядом только Джо; до нее  доносились
рыдания, всхлипывания, кашель, шарканье ног, но она могла не  видеть  лиц.
Джо стоял как каменный.
   Священник  что-то  произносил,  Рут  отчетливо  слышала  слова,  но  не
улавливала их смысла, словно они звучали на каком-то незнакомом языке. Все
ее чувства были напряжены до предела,  все  вокруг  приобрело  отчетливые,
резко очерченные формы, и уши ее ловили звук многих дыханий.
   А потом это открылось ей так же внезапно и ошеломляюще, как  тогда,  на
пути с тефтонского рынка домой. Все  засветилось  внутренним  светом  -  и
каменные стены церкви, и темное дерево кафедры, и белые и желтые цветы  на
гробе, и цветные стекла окон, и медные решетки, - все стало частью единого
целого, все слилось в невиданной, сияющей красоте. И снова все заняло свое
место в общей картине, и смысл вещей зазвенел в ее мозгу, и она уже  могла
найти им наименование, могла  рассказать  о  них,  и  теперь  наконец  она
услышала и слова, и они были ей понятны:

   "И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя  земля
миновали, и моря уже нет. И я Иоанн увидел святый город Иерусалим,  новый,
сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная  для  мужа
своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий:  се,  скиния  Бога  с
человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог  с
ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет
уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не  будет;  ибо  прежнее  прошло".
(Апокалипсис, гл.21, стих 1-4.)

   Вот оно, это откровение свыше, которое, объединяя ее с Беном, отчуждало
от всех, когда она стояла там, впереди других, с рассыпавшимися по  плечам
медно-рыжими волосами. С Беном, который здесь.  ЗДЕСЬ.  Она  почувствовала
дурноту, но не от горя, а от  радости,  потому  что  любовь  была  сильнее
смерти.


   Ветер дул им в лицо, шелестел погребальными цветами, шумел в  верхушках
тополей  за  церковью,  и  тучи  плыли  низко-низко,  тяжелые  от  еще  не
пролившегося дождя.
   Когда комья земли с легким стуком стали падать на светлую крышку гроба,
Рут подумала: если упасть сейчас  на  колени  и  попросить,  чтобы  крышку
подняли, гроб окажется пуст. У нее не укладывалось в сознании, как все эти
люди, стоявшие вокруг могилы, похожие в своих  черных  одеждах  на  ворон,
могут верить - а они верили, - что Бен мертв. Она видела: они наблюдают за
ней и думают, верно, что она все еще не может осознать случившегося, иначе
почему она не плачет? От гордости? А как же может она плакать? Какая у нее
причина для слез? У всех были безжизненные лица, распухшие,  раскисшие  от
слез, и ей хотелось крикнуть им: "Это вы мертвецы. Вы!" Ибо  ей  казалось,
что им нет места в том, что она называла жизнью;  у  них  не  было  ничего
общего с живыми, трепетными красками цветов  и  трав,  и  с  божественными
порывами ветра, и с жаркой кровью, бегущей по ее жилам.
   Кто-то прикоснулся к ее руке. Джо. Люди уходили. Все было кончено.  Она
поглядела на темно-ржавые, аккуратно уложенные груды земли по обе  стороны
открытой могилы.
   - Рут...
   Джо плакал. Глаза у него запали, словно обведенные синяками. Рут  взяла
его руку и почувствовала, как она дрожит. И по дороге с кладбища они долго
шли рядом, следом за остальными.
   Какие-то люди останавливались по дороге, быть может желая заговорить  с
ней, поделиться своими чувствами, но, поглядев ей в  лицо,  отворачивались
или отступали в сторону, не нарушив молчания.
   Дора Брайс брела неверным шагом, опираясь на руку мужа,  поддерживаемая
с другой стороны Элис, и  вокруг  нее  стал  понемногу  собираться  народ,
потому что тут все понимали свою  роль,  знали,  как  нужно  обходиться  с
женщиной, которая плачет или лишается чувств  -  словом,  ведет  себя  как
должно, то есть на обычный лад.


   И вот все снова столпились  в  передней  комнате.  И  Рут  видела,  как
теперь, когда гроб унесли из дома, с них сходит напряжение и они - в своей
необычной   одежде   -   начинают   держать   себя   свободней,   начинают
переговариваться друг с другом. Она видела, как руки тянутся к бутербродам
и пирожкам, крутят, крутят  ложечками  в  чашках  от  лучшего  фарфорового
сервиза. Джо молча сидел рядом с ней, и на нее скоро - то ли от стеснения,
то ли от неприязни - перестали обращать внимание, перестали уговаривать ее
съесть что-нибудь или выпить. Время тянулось медленно, было уже далеко  за
полдень, но  никто  не  уходил  домой,  и  голоса,  порой  затихая,  порой
разрастаясь все громче и громче, звенели у  нее  в  ушах,  словно  стрекот
насекомых. Ее снова сковала усталость, руки и ноги одеревенели, и  уже  не
было ни сил, ни воли сделать  еще  одну  попытку  вернуться  домой.  Глаза
резало, веки отяжелели. Она не могла пошевелиться, и казалось, никогда уже
не сможет.


   Комната опустела. Все разбрелись по домам. На столб царил  хаос  пустых
тарелок, ложек, остатков еды. Воцарившаяся тишина заставила Рут очнуться.
   Она позволила Элис отвести ее наверх, в приготовленную для нее комнату.
Комната была маленькая, очень чистая и холодная, без всяких украшений  или
картин, и простыни на кровати были натянуты туго, как бинты.
   Зная, что ей не уснуть, Рут даже не пыталась  откинуть  простыню  и  не
стала раздеваться, а сняла только туфли и чулки.  Она  приняла  участие  в
этом странном обряде, к которому ее принудили, потому что у  нее  не  было
сил сопротивляться.
   Но в чем заключается ее долг и что хорошего в том, что она против  воли
проведет эту ночь в доме родителей ее покойного мужа, - этого  она  понять
не могла. Да и не старалась. Мозг у нее  горел  от  усталости  и  от  всех
испытаний, которые обрушивались  на  нее  одно  за  другим  на  протяжении
последних четырех дней.
   Никто не зашел к ней, да она и не жаждала никаких лицемерных проявлений
сочувствия. И все же, лежа на высокой  узкой  кровати  и  прислушиваясь  к
звукам, разносившимся по дому,  она  была  бы  рада  ощутить  хоть  чье-то
присутствие, все равно чье, услышать чей-то голос.
   До глубокой ночи до нее доносились причитания Доры Брайс;  она  слышала
их так отчетливо, словно в доме рухнули все перегородки. Это были  ужасные
звуки, и Рут становилось стыдно за женщину, которая их порождала, и стыдно
за себя, за то, что она на такое неспособна. Эти  вопли  то  затихали,  то
вновь  набирали  силу,  подчиняясь  странному,  безумному,  в  них   самих
заложенному  ритму,  и  наконец  завершились  приглушенными  рыданиями   и
негромким бормотанием Артура Брайса. Послышались  шаги  вверх  и  вниз  по
лестнице. Элис спустилась к матери, и теперь оттуда доносился и  ее  плач.
Рут лежала в оцепенении. Эта ночь была длиннее  всех  прожитых  ею  ночей,
вместе взятых. За стенами дома ветер тоненько и жалобно  завывал  на  свой
лад.
   Где-то посреди ночи Рут встала,  выглянула  в  окно  и  увидела  стылые
серо-стальные тучи, быстро  ползущие  по  лику  луны,  и  в  мозгу  у  нее
зазвенели слова баллады, в которой говорилось о смерти:

   Зарыли в могилу - яблоня в головах.
   Ох, ах, яблоня в головах.
   В землю зарыли, теперь он в могиле.
   Ох, ах, яблоня в головах.

   Плач Доры Брайс замер, в доме все стихло. Теперь Рут  могла  дать  волю
слезам. Но она не станет плакать - только не здесь, нет.  И  в  этом  была
своя гордость, возобладавшая над горем: она не даст им услышать свою муку,
как раньше они не сумели ее увидеть.
   Сейчас ей казалось особенно странным, что это - семья Бена,  что  такой
человек, как Бен, мог быть сыном этих людей. Или Джо - потому что Джо тоже
был инородным  телом  здесь.  Только  Элис  была  сродни  им,  только  она
унаследовала их ограниченность и бессердечие.


   Бен привел ее в Фосс-Лейн через неделю после их первой встречи.  Потому
что за это короткое время оба они уже увидели свое  будущее,  поняли,  что
оно предопределено им так же  бесповоротно,  как  деревьям  предопределено
расти. Бен пришел за ней к ее крестной Фрай в воскресенье после полудня, и
Рут была очень обеспокоена тем, что ей  надеть,  чтобы  это  не  выглядело
слишком официально или слишком нарядно, но  вместе  с  тем  и  не  слишком
затрапезно - словом, так или иначе, не оказалось совсем не тем, что  надо.
Бен только посмеялся над ней. "Это ведь ты, - сказал он. -  И  они  должны
познакомиться с тобой, так ведь? Им  будет  все  равно,  что  ты  на  себя
наденешь, они этого даже не заметят".
   Но он должен же был знать, что это не так, и первое,  что  они  увидят,
это ее платье, и браслет, и какие на ней туфли,  и  как  она  причесана  -
всякие мелочи; их они будут рассматривать и  по  ним  судить  о  ней.  Она
старалась быть дружелюбной, стать своей для них. Теперь-то она знала, что,
как бы она ни выглядела, как бы ни была одета, что бы она ни сказала,  как
бы ни вела себя, это ничего бы не изменило - они  заранее  невзлюбили  ее.
Любая женщина, которой вздумалось бы увести от  них  Бена,  была  для  них
неприемлема и не могла заслужить их одобрения.
   И сегодняшний день воскресил в ее памяти ту, первую встречу, потому что
и сегодня все было так же, как в тот раз.  Они  сидели  тогда  в  парадной
комнате на краешках неудобных  стульев,