н
ничего не мог поделать с ними. Они даже не заметили, как он выскользнул из
комнаты и потом  из  дома.  Поездка  к  морю  была  позабыта.  Джо  прошел
деревней, вышел за околицу; комок в горле душил его, ему хотелось  плакать
от ненависти к Фосс-Лейн и к тому, что они там говорили о Рут, и от  того,
что не было больше Бена, который знал бы, как заставить  их  замолчать,  и
все расставил бы по своим местам.
   Он шел своим обычным путем, через поля, потом поднялся на холм и только
там дал себе волю, упал в траву и заплакал. Но он плакал не о себе. Он все
вытерпит. Ему было жалко их и жалко этого волшебного дня у  моря,  который
теперь, когда они узнали о нем, был непоправимо испорчен.  Ему  оставались
только камешки. И он вынул их  из  кармана  и  прижал  к  щеке.  Это  было
каким-то утешением.


   Элис Брайс тоже вышла из дома и после минутного раздумья направилась  в
противоположную сторону - к  Хармерс-Барн,  где  жил  Боб  Фолей,  кузнец,
который постоянно заговаривал с ней и поглядывал на нее, понятно  как.  Он
желал ее. Она испытывала приятное волнение и чувство вины и отчасти страха
и вместе с тем сознавала себя хозяйкой своей жизни и высоко несла  голову,
не заботясь о том, кто ее увидит и что скажет.
   И потому на долю Артура Брайса, после того как  он  выпил  свою  кружку
пива, выпали горькие упреки, и вновь хлынувшие слезы, и обвинения  в  том,
что он - причина всех бед в жизни его жены. Он  сидел,  усталый,  чувствуя
старую боль в искалеченном плече и руке, и молчал. Какой смысл  возражать?
Но его мучило, что он не знает, как сделать жену счастливее, как  изменить
ее жизнь или заставить ее примириться с судьбой, потому что,  невзирая  ни
на что, он любил ее.


   Хотя кладбище невольно притягивало к себе  Рут  и  она  снова  и  снова
ходила туда, было еще и другое, совсем, совсем другое место - Хелм-Боттом,
- и там она находила утешение; все мысли и чувства, сжигавшие ее  изнутри,
когда она сидела у могилы, здесь, в лесу, утихали, и она снова становилась
сама собой, ей дышалось легче, к ней слетались воспоминания,  и  они  были
светлыми.
   День  за  днем  держалась  хорошая,  ясная  погода,   и   снова   стало
чувствоваться приближение весны. Была суббота, после полудня.  Рут  прошла
полем  и  вступила  в  березовую  рощу,  пронизанную  солнечными   лучами,
высвечивающими  тут  и  там  желтовато-коричневые  листья,   покрывая   их
позолотой и порождая мерцающие тени. Она  прошла  среди  кустов  до  конца
склона и услышала какие-то звуки. Остановилась. С другой  стороны  просеки
доносилось пение,  необычное  пение  -  звучали  высокие  детские  голоса.
Сначала она не могла различить слов, и ей не было видно тех, кто  пел,  но
вскоре они выступили  из-за  деревьев  -  небольшая,  медленно  движущаяся
процессия. Рут отошла  в  сторону,  встала  за  ствол  дуба  и  замерла  в
ожидании.
   Их было пятеро, пять девочек, и она знала каждую из них, все они пришли
из деревни. На них были длинные одеяния - поношенные платья,  старые  юбки
их матерей или старших сестер, на одних - шелковые, на других -  бумажные,
а на головах -  белые  платки,  повязанные  наподобие  монашеских  чепцов.
Идущая впереди девочка несла в вытянутых вперед  руках  какой-то  предмет,
издали напоминавший небольшую белую коробку.
   Все это походило на сновидение, на процессию призраков и в то же  время
пробудило в Рут воспоминание о веренице плакальщиц,  идущих  в  церкви  за
гробом. Только те были в черном с головы до пят, а эти  девочки  -  все  в
белом. Они пели, снова и снова повторяя одни и те же слова, и голоса их не
сливались, каждый голос звучал сам по себе:

   Горько плачет пташка.
   Огласив лесок:
   Умер наш бедняжка,
   Робин-петушок.
   Умер наш бедняжка,
   Робин-петушок.

   Они приближались,  не  прерывая  пения.  Потом  остановились,  рядом  с
упавшим вязом, и тогда голоса их мало-помалу  смолкли.  Одна  из  девочек,
Дженни Колт, та, что несла коробку, наклонилась,  положила  свою  ношу  на
кучу прелых листьев, а другая девочка прошла вперед и принялась  рыть  яму
садовой лопаткой. Остальные стояли, наблюдая, неподвижные  как  статуи,  в
своих длинных ветхих мешковатых одеяниях, и юные их  лица  были  старчески
строги и торжественны.
   Яма была готова.
   - Теперь вы пойте. Я опущу его в могилу и скажу какие надо слова, а  вы
пойте.
   Дженни опустилась на колени, подняла с земли коробку,  очень  осторожно
положила ее в яму и начала засыпать землей и прелыми  листьями,  произнося
при этом какие-то слова; пение возобновилось,  на  мгновение  заглушив  ее
голос, а потом Рут снова его услышала:
   - Пеплу - пепел, праху - прах, пеплу - пепел, праху  -  прах,  пеплу  -
пепел, праху - прах, пеплу - пепел, праху - прах...
   Только это.

   Горько плачет пташка,
   Огласив лесок...

   Дженни воткнула в землю крест, связанный из  двух  веток,  поднялась  с
колен и стояла благоговейно,  как  священнослужитель,  склонив  голову;  а
пение все лилось. Потом все девочки повернулись  и  пошли  прочь,  тем  же
неторопливым шагом, и пение их  плыло  среди  деревьев,  пока  не  замерло
далеким отголоском. И  тогда  остались  только  тишина  и  свежая  могилка
какой-то птички или какого-то маленького зверька.
   Рут подошла к упавшему вязу и опустилась на  него;  солнце  проникло  и
сюда, и к ней вдруг пришло ощущение счастья и - более того -  уверенность,
что она сможет все  пережить,  что  настанет  день,  и  она  выберется  из
длинного темного туннеля и там, по ту сторону его, станет  другой,  станет
самой собой и даже больше, чем прежде, - обновленной, более  цельной.  Как
это произойдет, и когда, и что будет этому предшествовать, она не знала, а
задав себе такой вопрос, не нашла бы на него ответа. Но  если  ей  суждено
умереть, прежде чем она возродится к новой жизни, она не будет одинока, не
будет лишена любви и поддержки, и, что бы ни произошло,  она  чувствовала,
что будет так.
   Дети сумели выполнить ритуал похорон, и это им помогло, облегчило душу.
Рут была рада, что видела  их,  слышала  торжественное  нестройное  пение;
слова и мелодия еще долгие дни  звучали  в  ее  ушах,  а  по  ночам  белые
движущиеся фигурки вплетались в ее сны.
   Теперь она реже ходила на кладбище. Что-то еще отошло в прошлое. Теперь
она ходила в Хелм-Боттом и  сидела  на  упавшем  дереве,  вспоминая.  Ведь
только  собирая  воедино  обрывки  воспоминаний,  она  могла  придать   им
завершенный вид, научиться познавать их смысл.
   Раньше лишь в миг озарений возникал перед ней  образ  прошлого,  но  не
успевала она охватить его взглядом, как озаривший ее свет угасал.



        7


   Каждый день  после  обеда  крестная  Фрай  обычно  два  часа  спала  на
низенькой кушетке в гостиной, и тогда Рут уходила одна  побродить  в  этих
новых для нее местах - они нравились ей, они так не походили  на  то,  что
она оставила дома. Там были плоские поля и часто - весной или  зимой,  под
водой или подо льдом - совсем бесцветные. Там росло мало деревьев - только
жидкие колючие изгороди, а небо не просто стояло над головой, а, казалось,
нависало со всех сторон, словно огромный, унылый свод.
   Здесь же все  имело  форму  и  множество  контрастов:  откосы,  овраги,
высокая узкая гряда холмов, таинственные перелески. И изгороди  тут  -  на
крутых травянистых насыпях - были выше, и  повсюду  -  в  просветах  между
изгородями, в отворенной калитке - виднелись пастбища  или  густые  хлеба,
простиравшиеся до березовых рощ, что  на  дальних  склонах,  а  то  и  еще
дальше, до лиловато-дымчатых холмов.
   Был июнь. Теплынь. Но листва на деревьях  все  еще  оставалась  свежей,
сочно-зеленой, а сено - полно клевера. Ломонос и белые колокольчики вьюнка
одели все живые изгороди и свисали с них, словно вывешенное  для  просушки
ветхое белье. Луга расцвели глазастыми маргаритками и полевыми  ноготками.
Каждый  день  Рут  собирала  полную  охапку   разных   цветов   -   белых,
лиловато-розовых и маслянисто-желтых - и приносила их домой, к крестной, и
никак не могла примириться с тем, что полевые цветы в доме,  не  на  воле,
так быстро вянут; она любовно расставляла  их  по  кувшинам  и  кружкам  с
водой, а наутро видела их поникшими, увядшими, утратившими жизненные силы.
И все же  она  продолжала  их  срывать,  взбираясь  по  склонам  за  белым
костенцом и прячущимися от глаз красавицами анютиными  глазками,  цепляясь
юбкой за колючки изгородей, а иной раз съезжая в какую-нибудь сухую канаву
с высокой травой.
   Она бродила и бродила под лиловато-голубым, как цветы вероники,  небом,
и все  было  редкостным  для  нее,  все  поражало  глаз;  никогда  еще  не
чувствовала она себя такой счастливой, и  под  этим  таилось  что-то  еще,
ожидание чего-то. Ей было девятнадцать лет, она была свободна и то и дело,
то и дело, словно боясь сглазить что-то, вспоминала,  что  отец  ее  женат
теперь на Элин - женат после  долгих  лет  неприкаянности  и  одиночества,
когда он цеплялся за Рут, порабощая  ее,  подавляя  и  всегда,  неизменно,
называя это любовью. А это по-своему и была любовь, только лишенная добра.
И Рут с недоумением спрашивала себя: что бы она стала делать, если бы отец
не женился на Элин, как бы она нашла свой путь к свободе? Верно, у нее  не
хватило бы на это ни мужества, ни предприимчивости.
   Но теперь все было хорошо, все хорошо. И она шла  полями  и  по  берегу
реки,  лежала  в  невысокой  сухой  траве  на  вершине  кряжа  и   слушала
жаворонков, описывающих спирали у нее  над  головой,  и  чувствовала  себя
наконец самой собой, свободной, полной жизни и надежд.
   Если послеполуденное солнце начинало очень уж припекать, она уходила  в
лес  и   казалась   себе   каким-то   морским   животным,   укрывшимся   в
водянисто-зеленоватой глуби.
   И в ту пятницу,  когда  Рут  увидела  Бена  на  вырубке  в  самой  чаще
Дитчерс-Копс, она тотчас узнала его - это был тот парень, который наблюдал
за ней в воскресенье, когда она выходила из  церкви.  Его  лицо  почему-то
врезалось ей в память.
   Он сидел на земле, рядом лежала раскрытая  сумка  с  завтраком,  и  Рут
приостановилась,  словно  чего-то  испугавшись,  но,  уж  верно,  не  его.
Заслышав ее шаги, он обернулся.
   Вот эта минута запомнилась ей особенно живо. Все,  что  было  потом,  в
других местах, даже в минуты самой большой  близости,  не  оставило  в  ее
памяти  его  лица;  она  просыпалась  ночами  в  страхе,  тщетно  стараясь
вспомнить его черты, но они были расплывчаты, знакомы и вместе с  тем  уже
позабыты.
   Но эта минута запечатлелась навсегда.
   То, что произошло, почему-то не удивило ее. Ей было  девятнадцать  лет,
мужчин она не знала, все ее  знакомства  ограничивались  родственниками  и
друзьями ее отца - от всех прочих он отгораживал ее,  видя  в  них  угрозу
своему благополучию.
   Сейчас она впервые обрела свободу, впервые  в  жизни  стала  сама  себе
хозяйкой. И, встретив Бена, полюбила его. Она была  благодарна  судьбе  за
то, что это был Бен - ведь она была вся распахнута навстречу любви,  и  на
месте Бена мог оказаться кто-то другой и сделать ее несчастной, и  она  не
сумела бы защитить себя.
   Поразило ее другое - поразила столь же  внезапно  вспыхнувшая  ответная
любовь Бена, и это никогда не переставало ее поражать. Ведь Бен был старше
ее, ему уже исполнилось двадцать семь лет, он твердо  стоял  на  ногах  и,
конечно, знал других женщин, а она была не слишком-то  высокого  мнения  о
себе.  Отец  ее  однажды  сказал:  "Да,  красавицы  из  тебя  никогда   не
получится", и она поверила в это. А когда она спросила об  этом  Бена,  он
ответил, что до этой поры он еще не встречал девушки, которую ему  бы  так
хотелось узнать до конца.
   - Ты, значит, ждал?
   - Да. Всегда лучше подождать.
   Их первый разговор запомнился ей от слова до слова -  ведь  она  часами
вспоминала его в ту ночь, лежа в постели в доме крестной Фрай, и потом все
последующие дни он не выходил  у  нее  из  ума,  словно  стихи,  заученные
наизусть в детстве: он мгновенно воскресал в ее памяти, и  в  ушах  у  нее
звучали их голоса - ее и Бена, и она снова вдыхала запах леса, окружавшего
их со всех сторон.
   -  Вы  -  крестница  мисс  Фрай.  -  И  он  улыбнулся  в  ответ  на  ее
испуганно-изумленный взгляд. - Вы что, не знаете, как  тут  у  нас?  Здесь
каждому известно все. И каждый любит поболтать.
   - Вот как. - Надо было бы сказать: я с  вами  не  знакома,  но  она  не
смогла.
   - Вы теперь будете жить здесь?
   - Недолго... Сама еще не знаю. Какое-то  время.  Может,  до  осени.  Не
знаю.
   - Мисс Фрай - хороший, надежный человек.
   В других устах эти слова могли бы прозвучать странно,  но  у  Бена  они
прозвучали естественно, и Рут  сразу,  с  самого  начала  приняла  их  как
должное. К тому  же  он  сказал  правду:  крестная  была  именно  такая  -
"хороший, надежный человек".
   Бен всегда говорил то, что думал или чувствовал, и ждал, что это  будет
принято так, как надо; в нем не было ничего двуличного, а у  Рут  не  было
никакого опыта по части того, как мужчины иной раз ведут себя с женщинами:
она не  имела  ни  малейшего  понятия  о  различных  уловках,  о  лести  и
притворствах и потому приняла на веру, когда Бен сказал: "Я  надеюсь,  что
вы  останетесь  здесь".  Впрочем,  впоследствии  прямота   Бена   не   раз
настораживала ее, заставляла замыкаться в себе и задумываться.  Других  же
эта его особенность давно  перестала  настораживать  -  все  уже  привыкли
выслушивать от Бена то, чего им ни от кого не пришлось бы услышать.
   Ей  вдруг  сразу  стало  неожиданно  легко  разговаривать  с  ним,  все
получилось совершенно просто, и она рассказала ему о своем отце и об Элин,
о своей жизни дома, и о том, как ей хорошо здесь, как  она  проводит  свои
дни, где бывает. А он сидел очень тихо, не отвлекаясь ни на что, и слушал.
Вспоминая это, она думала о том, как тихо он сидел тогда в ту,  первую  их
встречу и как столь же тихо вел себя в тот вечер, накануне  своей  смерти:
обычная неуемность покинула его, он не порывался вскочить и  приняться  за
какую-нибудь работу, занять чем-нибудь руки. И это было как бы  началом  и
завершением чего-то, словно  замкнулся  какой-то  круг,  совсем  крошечный
круг, но Рут казалось, что он замкнул внутри себя всю ее жизнь.
   Бен встал тогда - ему надо было идти работать, - и она ушла,  поднялась
по березовому склону, вспоминая, что он сказал,  вспоминая  его  лицо,  и,
только выйдя на залитую солнцем дорогу, остановилась и  подумала,  что  он
даже не спросил, как ее зовут, в то время как она  знала  его  имя.  И  ей
захотелось вернуться назад и назвать ему свое.


   Дни становились  все  длиннее,  приближая  середину  лета,  сливаясь  в
прекрасную золотистую нить, и  крестная  Фрай,  наблюдая  за  Рут,  видела
происходящую в ней перемену, но не спрашивала ни о чем.  Пока  однажды,  в
воскресенье, Бен не пришел к ним домой - к тому времени он уже знал ее имя
- и не предложил отправиться с ним на пикник  в  Кэнтлоу-Хилл.  Тогда  все
стало ясно само собой,  и  Рут  даже  не  удивилась  его  приходу,  только
почувствовала еще большую уверенность в себе и  в  том,  Что  все  в  мире
хорошо.
   Кэнтлоу-Хилл. Это было в шести милях от ее дома, но она  любила  ходить
пешком.
   - Вон, - сказал  Бен,  указывая  на  маленькую  каменную  церквушку  на
вершине холма, окруженную каштановыми  деревьями,  отбрасывавшими  длинные
тени. По густо заросшему дерном склону они  поднялись  на  холм,  вспугнув
овец, которые, завидя их, с блеянием  разбежались,  окликая  одна  другую,
порождая доносившееся со всех сторон эхо. В воздухе стояло жаркое марево и
сухой запах убранного сена.
   После этого Рут виделась с Беном  каждый  день  три  недели  кряду,  но
именно этот первый день в Кэнтлоу-Хилл постоянно воскресал  в  ее  памяти,
снова и снова.
   Она тогда то и дело поглядывала на Бена, словно каждый раз  боясь,  что
он исчезнет. А потом, отведя взгляд, смотрела вдаль  с  холма  на  поля  и
леса, и гладкую, тускло-желтую ленту дороги, и деревню Кэнтлоу, казавшуюся
нежно-розовой в лучах солнца, и все вокруг было  каким-то  необычным,  все
словно бы становилось частицей ее счастья. И она была переполнена  любовью
ко всему, что открывалось ее глазам, и не только просто так, а еще потому,
что все это существовало в одном мире с Беном.
   Он повел ее внутрь церкви, и там было прохладно, как в погребе, а  свет
был какой-то странный, дымчатый. Он  указал  ей  на  деревянную  резьбу  -
изображения птиц и животных, - украшавшую верх каменных колонн, а потом  -
на стены алтаря и на иконы божьей матери с младенцем, чуть потрескавшиеся,
в голубых и розовых тонах. Кафедра проповедника была из  светлого  дерева,
цветных витражей в окнах не было, как не было ни  вышитых  драпировок,  ни
подушечек для коленопреклонения, и ничто не мешало чистоте линий  арок,  и
колонн, и купола. А весь внешний мир, казалось, был вставлен в распахнутые
двери паперти, как в  раму,  -  трепещуще-зеленый,  залитый  ослепительным
солнцем, с переливчатой полоской синего неба по верхнему  краю.  Откуда-то
издалека доносилось блеяние овец, а с церковного двора - щебет  дроздов  и
воркование диких голубей.
   Сидя на прохладной траве среди надгробий, они съели  то,  что  взяли  с
собой на пикник, - яйца, и яблоки, и сыр с хлебом, и  Рут,  закрыв  глаза,
помолилась о том, чтобы все это могло продлиться вечно.


   Теплый вечерний воздух был напоен ароматами  дня,  небо  словно  бы  не
хотело темнеть, лишь теряло свои краски, становясь все бледнее и  бледнее,
от деревьев и изгородей ложились иссиня-черные,  как  смородина,  тени,  и
каждый звук жил словно бы сам  по  себе,  словно  частица  воздуха  внутри
мыльного пузыря.
   Они спустились лесом к ручью и набрали целые охапки водяного кресса,  и
дикий тимьян хрустел у них под ногами. Ручей был неглубок, вода  прозрачна
как стекло, и на дне серебрилась галька.  Рут  легла  на  землю,  опустила
кисти рук в воду, и струящаяся между пальцами  вода  придала  им  странный
фосфоресцирующий  блеск.  Рут  прикоснулась  пальцами  к  холодным  тонким
стеблям водорослей.
   Свет становился  мшисто-серым,  теплый  легкий  ветерок  прошелестел  в
верхушках деревьев, и звук этот был похож на дальний-дальний шум  морского
прибоя.


   - Вот и ты, - сказала крестная Фрай, когда Рут вошла в комнату, - вот и
ты, - и, притянув ее за руку, поближе к своему креслу, понимающими глазами
заглянула ей в лицо.



        8


   Рут сначала увидела этого человека в  окно.  Она  поднялась  с  полчаса
назад или немного раньше, умылась, оделась и стояла, ничего не делая, ни о
чем  не  думая,  ничего  не  чувствуя,  глядя  во  двор,  вся  во   власти
привидевшегося ей ночью тяжелого сна.
   Дождь перестал, но небо  над  поникшими  ветвями  деревьев  было  цвета
сырого теста. Ей так не хотелось просыпаться - она не знала, что делать  с
еще одним днем, как протащить себя через новые восемь-десять часов, борясь
с неотвязными воспоминаниями, приходя в отчаяние или бессильно плача -  до
дурноты, до тошноты. Она взяла в привычку ложиться спать пораньше, в семь,
восемь часов, ища забвения, которое неизменно приходило к ней.
   Человек этот был стар, грязен; он толкал перед собой ручную  тележку  с
одним покривившимся колесом. Он пересек дорогу, посматривая вниз, но  явно
направляясь к ее дому, и сначала она подумала было, что кто-то опять хочет
поглядеть на нее, что-то выведать о ней и притащился  сюда  под  предлогом
спросить, не нужно ли ей чего. Она в испуге отпрянула от окна.
   Но человек этот был не из деревни, она видела  его  впервые.  Когда  он
подошел ближе, она  заметила,  что  тележка  у  него  наполовину  пуста  и
полуприкрыта куском рваного брезента или мешковины, а что в ней лежит,  не
было видно. Значит, он, верно, из бродячих  торговцев,  продающих  горшки,
сковородки, веники. Рут ничего не было