ы не уедешь отсюда?
   - Куда мне ехать?
   - Как ты можешь это вынести: оставаться в этом доме, бродить  по  лесу,
вспоминать?
   - Уеду - все равно ничего не забуду.
   - А Брайсы...
   - Я не вижусь с ними. Только с Джо. Брайсы мне чужие.
   - Все чужие.
   - Но у вас же есть жена. И еще одна дочка.
   - Мне нужна Изабел. Только она мне нужна. А ее у меня нет.
   - Да.
   - Что со мною будет?
   Что будет с каждым из нас, подумала Рут. Он пугал ее, так же, как и его
тронувшаяся умом жена, - в них таилась для нее опасность, ведь ее душевный
мир был все еще очень хрупок, а единственное, что у нее оставалось, -  это
стараться сохранить его, не дать ему распасться.
   - Завтра я вернусь домой.
   - Да. Конечно.
   Но,  заметив  выражение  его  лица,  она  еще   острее,   чем   прежде,
почувствовала угрызения совести.
   - Не может кто-нибудь побыть здесь, с вами? Позаботиться о вас,  помочь
вашей жене? Неужто нет никого?
   Он провел рукой по лбу.
   - Моя сестра... или... Не знаю. Да, кто-то нужен. Я подумаю.
   Я должна остаться, сказала себе Рут.  Нет  никаких  причин  убегать.  Я
должна помочь им. Но она была не в силах, не в силах.
   - Может, вы чего-нибудь поедите теперь?
   - Нет. - Он встал. - Нет. - И направился к двери. Рут слышала,  как  за
ним захлопнулась дверь кабинета и ключ повернулся в замке.
   Наверху Мириам Рэтмен и  младенец  спали  мирным  сном.  Рут  задернула
занавески и вышла.
   На другое утро на рассвете  она  покинула  их  дом.  Теперь  она  могла
вернуться к себе домой, затворить за  собой  дверь  и  остаться  в  полном
одиночестве, не чувствуя ответственности ни за кого, кроме себя  самой,  и
ничто не будет мешать ей предаваться своим думам и снова плакать по Бену и
вспоминать.
   "А сама ты, Рут? Что станешь ты делать до конца  своих  дней?"  Кто  же
знает, быть может, то же, что сейчас.
   Наверху, на  выгоне,  воздух  стал  совсем  холодным  и  пахло  первыми
заморозками;  близилась  зима:  голые  ветви  деревьев,  жестокие   ветры,
пригибающие к земле папоротник, поздние рассветы и долгие темные ночи.



        14


   Рут стояла у окна, глядя на кусты боярышника  и  остролиста,  осыпанные
пышными гроздьями ягод - оранжевых, как пламя,  красных,  как  кровь.  Она
глубоко втянула в  себя  воздух,  задержала  его  на  несколько  секунд  и
медленно выдохнула; она подумала: я сама по себе. И  увидела,  что  кто-то
идет вдоль живой изгороди, идет очень медленно - какая-то женщина; увидела
голову, повязанную голубым шарфом, мелькавшую чуть выше сплетения  ветвей.
Кто может прийти сюда?  Она  вспомнила  жену  священника,  и  ее  охватила
тревога и чувство вины; сейчас она отчетливо поняла, что  поступила  очень
дурно: ведь эта женщина была больна,  и,  конечно,  не  только  скорбь  по
утраченному ребенку заставляла ее так странно вести себя  -  нести  всякий
вздор, уставившись в ужасе в одну точку, или спать часами от изнеможения и
пугаться плача собственного младенца. И ведь она на свой лад ждала  помощи
от Рут, искала,  как  умела,  спасения  из  этого  тупика,  хотела,  чтобы
кто-нибудь пришел ей на помощь, облегчил ее телесные муки и взбаламученную
душу, и она, Рут, не сделала для нее  ничего,  и  Рэтмен  тоже  не  сделал
ничего, весь ушел в свое горе, в свою  беспомощность,  в  раздиравшие  его
сомнения. Что делают они теперь там, в  своем  доме,  эти  муж  и  жена  -
одинокие, далекие друг от друга, как  люди  на  разных  краях  земли?  Кто
приходит теперь к  ним,  чтобы  взять  на  руки  младенца,  искупать  его,
позабавить, рассмешить.
   Это не моя вина, сказала себе Рут, это их беды, не мои. Я  делала,  что
могла. Она закрыла глаза.
   А открыв их, увидела, что по тропинке к дому идет женщина, и лицо у нее
опухшее и бледное, как ягоды омелы, и она как-то странно, словно защищаясь
от кого-то, держит руку перед грудью. Но это не  была  жена  Рэтмена,  это
была Элис Брайс. Элис, которая всегда пугала Рут и вызывала в ней  чувство
неприязни; Элис, обычно державшаяся отчужденно, презрительно, без  улыбки.
Да она и теперь не улыбалась. Но с ней произошла какая-то перемена - у нее
было отсутствующее выражение лица, словно она перенесла тяжелое потрясение
или катастрофу. Она не видела Рут, наблюдавшую за ней из  окна.  И  прошло
немало времени, прежде чем она наконец постучала - негромко - в дверь.
   Элис Брайс. Зачем пришла она сюда, нарушив тонкую пленку одиночества  и
покоя, в которую облекла сейчас  себя  Рут,  пришла  и  пробудила  дыхание
прошлого - всех старых размолвок,  вражды,  -  напомнив  о  том,  что  Бен
издавна принадлежал другим, задолго до того,  как  встретил  ее,  Рут?  Ей
нечего сказать Элис. Так,  может,  лучше  просто  не  подходить  к  двери,
убежать наверх и подождать там, пока она не уйдет? Никто  из  всей  семьи,
кроме Джо, не делал попыток свидеться с ней, ну, и они ей тоже  не  нужны,
ведь она для них все равно что мертва, как Бен; не нужны они  друг  другу.
"Мы чужие", - сказала она как-то про них Рэтмену.
   Стук в дверь прекратился, но Элис не уходила.  Ладно,  день  все  равно
испорчен теперь. Она откроет дверь.
   Сестра Бена сидела на ступеньках, спиной  к  Рут.  Поднялся  ветер,  он
проносился порывами над выгоном, трепал верхушки деревьев, сдувая  мертвые
листья на землю. Элис обернулась. Но не встала.
   - Мне больше ничего не оставалось делать, - сказала  она.  -  Я  ждала,
пока ты вернешься домой. Ты думаешь, я бы пришла сюда,  если  б  мне  было
куда деваться?
   Вид у нее  был  больной,  но  в  словах  и  в  голосе  звучала  прежняя
враждебность, и держалась она совсем как прежде.  Однако  Рут  показалось,
что она делает это сейчас из самозащиты.
   - Я была у Рэтмена. У них умерла дочка.
   - Да, Джо говорил.
   - Кто-то должен был им помочь.
   - Кто-то всегда находится. Рано или поздно.
   Элис встала и поглядела на Рут - долго, пристально, поглядела ей  прямо
в лицо, не сказав больше ни слова, и Рут - как всегда перед  ней  и  перед
Дорой Брайс - почувствовала себя неловко и приниженно, и в то же  время  в
ней пробудилась злоба и решимость постоять за себя. Они ее не  любят,  они
никогда не пытались этого скрывать. Мелькнула мысль о том, что между  ними
ни разу не было сказано ни одного доброго слова.
   И все же что-то изменилось.  Элис  -  та,  что  всегда  была  предметом
гордости и надежд ее матери, та, кому дозволялось всю жизнь  сидеть  сложа
руки и ждать своего звездного часа (которого сама  Дора  Брайс  так  и  не
дождалась), Элис, на кого не жалели  ни  денег,  ни  времени,  ни  похвал,
ничего, кроме, правда, любви, - эта Элис была сейчас  не  только  измучена
или больна; она выглядела неопрятной, даже грязной;  волосы  под  бумажным
шарфом казались тусклыми, а ворот платья - мятым. На левой щеке проступали
бледно-розовые,  земляничного  оттенка  пятна  -  словно  ее  ударили  или
расцарапали. Вот как, значит, и она была уязвима,  в  конце-то  концов,  и
ничего в ней  нет  особенного  -  ни  красоты,  ни  чего-то  из  ряда  вон
выходящего.
   Они стояли и смотрели друг на  друга,  а  ветер  выл  и  громко  хлопал
калиткой. Рут ступила назад и распахнула дверь пошире, пропуская золовку в
дом.


   Голоса словно охотились за ним и настигали его, и ему не  было  от  них
спасения, хотя он и затворился от них тут, в своей комнате, на  верхотуре;
они проникали сквозь стены и пол, и выносить эти выкрики и злобу было  уже
выше его сил. Пронзительный голос матери все повторял одно и то же, и  Джо
вспомнился попугай,  которого  он  видел  сидящим  на  плече  у  какого-то
человека на ярмарке в Тефтоне. А потом  мать  принималась  причитать,  как
причитала все дни и ночи после смерти Бена, и тогда  ее  перекрывал  голос
Элис - короткие, ядовитые слова вонзались в причитания, как  ножи.  И  все
это звучало на фоне тусклого,  терпеливого  бормотания  отца,  пытавшегося
унять их обеих, водворить мир.  Впрочем,  Джо  не  мог  припомнить,  чтобы
когда-нибудь в этом доме по-настоящему царил мир. Порой  только  на  время
наступало затишье, как на море перед бурей, которая каждую  минуту  готова
разразиться снова.
   Джо лежал на постели,  слышал  все,  и  это  было  похоже  на  какой-то
страшный оркестр, где инструменты звучат вразнобой, в дисгармонии  друг  с
другом. При Бене все было лучше, Бен умел утихомирить их -  и  не  столько
словами, сколько просто своим присутствием, потому что сам он  всегда  был
спокоен.
   Джо изо всей силы затыкал пальцами уши, пока где-то в узких  хрящеватых
проходах не возникло боли; он попытался снова взяться за книгу -  это  был
один из дневников, которые  он  обнаружил  в  сундуке  прадеда,  попытался
нарисовать в своем воображении картины, мысленно услышать что-нибудь,  что
заглушило бы остальные звуки.

   "9-го сентября.
   Вот уже семь дней, как на море штиль, словно в награду за все  невзгоды
и бедствия, которые нам пришлось претерпеть  во  время  ужасающих  штормов
последнего месяца. Команда держалась стойко, и я благодарю господа за  то,
что у нас хватило запаса пресной воды и не было больше случаев дизентерии,
которая унесла так много душ.

   11-го сентября.
   Мы стоим на якоре в устье небольшой реки у западного мыса  всей  группы
этих островов, и нашим глазам открывается картина необычайной, живительной
красоты - зелень богатейшей растительности,  яркость  и  свежесть,  равных
которым не узришь даже в самых  богатых  зеленью  графствах  Англии.  Вода
прозрачна и отливает всеми оттенками нефрита и аквамарина - в  зависимости
от  смены  освещения.  Сегодня  мы  решили  высадиться  на   берег.   Меня
вдохновляет на это воспоминание о моей беседе  с  капитаном  Колефаксом  в
Портсмуте: он говорил, что мы встретим  здесь  радушный  прием  и  никаких
проявлений враждебности - наш вид и поведение вызовут только живой интерес
и любопытство.

   25-го сентября.
   Холлард, второй помощник капитана, умер сегодня на рассвете от жестокой
лихорадки и прободения брюшной полости; ни спасти его,  ни  облегчить  ему
страдания у нас не было  средств.  Почти  шесть  часов  он  находился  без
сознания, но под конец у него достало сил услышать слова утешения, которые
прочитали ему из Нового завета и молитвенника, и он умер  как  христианин.
Его опустили в море, и весь экипаж судна отсалютовал ему.  Большая  печаль
охватила нас; он был почти всеобщим любимцем, а для меня его  смерть  была
личной горькой потерей.
   Мы должны достичь Явы через неделю.  Помоги  нам,  господи,  чтобы  эта
прекрасная погода удержалась."

   Джо прочитал уже всю первую тетрадь, подходил к самому концу, а впереди
было  еще  много  тетрадей,  переплетенных  в  бутылочно-зеленую  кожу,  с
металлическими застежками; о многом еще предстояло ему прочесть:  о  бурях
на море, о тропических лесах, о невиданных дворцах, о птицах, волочащих по
земле свои  эмалево-изумрудные  хвосты,  о  стаях  дельфинов,  плывущих  в
кильватере корабля, о ночном небе, сплошь усеянном звездами... И так  ночь
за ночью, без сна, пока не устанут глаза, а возникшие  в  его  воображении
картины не перельются в сновидения,  в  которых  он  за  считанные  минуты
перенесется за тысячи миль, без устали слушая шум моря,  жуткие  завывания
ветра и непонятные голоса.
   А пробуждаясь поутру, он не сразу понимал, где он, и потом день за днем
сердце его жгли надежды, и  страх,  и  неуверенность,  и  чувство  вины  и
тайного предательства. Потому что он и сам не понимал и  не  было  никого,
никого, кто мог бы сказать, что же ему следует делать, прав ли  он,  желая
уплыть далеко-далеко в море на корабле, и вправду ли он  найдет  там  свое
счастье. Он этого не знал. Он открывал дневники, читал и  закрывал  их,  и
уходил из дома, и брел через вспаханные осенние поля, взбирался  на  гряду
холмов. А потом снова  вниз,  домой,  где  истошные  голоса,  и  злоба,  и
жестокие слова, и плач. Он не понимал, зачем это и почему не может быть  в
доме мира.
   Рут, подумал он, и ему сразу стало легче на душе. Рут  все  бы  поняла.
Быть может, она теперь снова дома, и, если ему можно побыть  с  ней,  все,
что тут творится, уже не будет иметь для него значения, все эти голоса  не
будут преследовать его там.
   Он внезапно сел на кровати, поглядел в окно и сказал себе:  если  бы  я
мог жить там, с Рут, мне бы не захотелось  никуда  уходить  далеко,  ни  в
чужие страны, ни в какой-нибудь другой дом. Ну  так  за  чем  дело  стало,
почему бы мне не пожить у нее? Какое кому до этого  дело?  Но  он  не  был
уверен, что у него хватит духу попросить ее об этом, да и захочет  ли  она
принять его. Ведь его присутствие будет постоянно напоминать ей о Бене;  и
он же знал, хорошо знал сам, что она любит быть одна. Он проведает ее, как
обычно, и все.
   Он снова лег и в конце концов заснул,  но  отзвуки  их  голосов  росли,
заглушая друг друга, сон его был беспокоен, и слезы подступали к горлу. Но
он не проснулся и не услышал, как глубокой ночью дом погрузился наконец  в
напряженную, томительную тишину.



        15


   - Куда же мне деваться? Что мне делать?
   Но теперь это уже не звучало вызовом; в голосе Элис не было  больше  ни
гордости,  ни  отчуждения  -  это  была  мольба  о   помощи.   Элис   сама
предостаточно наслушалась всего за минувшие недели;  эхо  их  голосов  еще
звучало в  ее  ушах:  их  исполненные  отчаяния  гневные  вопросы  и  свои
собственные, такие же.
   - Что мне делать?
   Элис откинула голову на  спинку  кресла,  но  все  тело  ее  оставалось
натянутым как струна, ею владел страх.
   Они уже часами сидели вот так здесь - то перебрасываясь словами,  то  в
полном молчании глядя друг на друга и снова отводя глаза в сторону.
   Рут не знала, что сказать, - и не потому, что  приход  к  ней  Элис  со
своими бедами поразил ее, и не потому, что она все еще была  зла  на  нее.
Она просто старалась быть с ней помягче и ничего не  выспрашивать,  только
слушать - ведь у нее не было ответа на ее вопросы.
   Наконец она и сама решилась спросить:
   - Почему ты не выйдешь за него замуж?
   - Замуж?
   - За Роба Фоули. Это же его ребенок. Роб должен жениться на  тебе.  Так
было бы правильно.
   - Нет.
   - Почему?
   Элис только вскользь, мимоходом, словно это не имело отношения  к  ней,
упомянула в разговоре имя кузнеца.
   Рут не знала, как давно они встречались, что было между ними.
   - Он не женится на мне. Да это и не имеет значения. К чему это?
   - Но если ты любишь его... если он любит тебя и к тому же у тебя  будет
ребенок...
   - Он меня не любит.
   - Он так сказал?
   - Он сказал: "Какое мне до этого дело, голубушка? Другие приходили сюда
за тем же самым. Очень может случиться, что еще кто-нибудь придет". Я  это
знала. Я ничего другого и не ждала.
   - Но это же гадко.
   - Нет. Это правда. По крайней мере он говорит  правду.  Он  никогда  не
уверял, что любит меня. Он даже не притворялся.
   - Но он жил с тобой.
   - О Рут! Ты совершенно ничего не понимаешь ни в чем, да?
   - Возможно. Но я знаю, как должно быть между мужчиной и женщиной.
   - У тебя был Бен.
   - Да.
   - И кроме него, никого? Никогда?
   - Мне никто, кроме него, никогда не был нужен.
   - Думаешь, я этого не понимаю? И ведь то же самое можно сказать  и  про
него.
   Ее голос  снова  зазвенел,  в  нем  опять  звучала  зависть  и  прежняя
враждебность.
   - Прости меня.
   - А за что? Бен умер. Ты знаешь про него. Я знаю про другое.
   - Но что будет с тобой? Ты любишь Роба?
   Элис промолчала, постукивая пальцами по краю стула. Рут растопила камин
- первый раз за эту зиму, - принесла ясеневые поленья,  которых  наготовил
Бен за неделю до смерти, аккуратно уложила их крест-накрест -  в  точности
так, как он учил. Но едва она поднесла к ним огонь,  как  у  нее  защемило
сердце, и, когда огонь разгорелся и голубые языки  пламени  начали  лизать
поленья, обвиваясь вокруг них, словно змеи, чувство вины пронзило ее. Ведь
она жгла, уничтожала еще одну частицу прошлого, прошлой  жизни.  И  сейчас
все превратится в дым, исчезнет безвозвратно.
   Но они сидели у очага, и он обогревал их, и, когда говорить было  не  о
чем, можно было смотреть  на  огонь,  а  запах  горящих  поленьев  навевал
воспоминания.
   Элис сказала:
   - Мне кажется, что я никогда никого не любила, кроме Бена, кроме  моего
брата.
   Ее слова поразили Рут. Но потом  пришло  нежданное  чувство  понимания,
тепла и облегчения. Так вот почему, значит, Элис  никогда  не  любила  ее,
чуждалась, старалась принизить. Вот оно что. Виной всему ее любовь к Бену.
Ведь Рут отняла его у них.
   Но любовь к Бену была вместе с тем и узами, связавшими  их,  -  первыми
узами в жизни Элис. Но прежде чем она осознала это и смогла  принять,  Бен
умер.
   А теперь Элис ждала ребенка от человека, которому не было до нее  дела.
Зачем она, вообще-то, связалась с ним? Раз не было там ни любви,  ни  даже
взаимной симпатии, то что же тогда могло соединить их?
   - Ты что, не понимаешь, каково это  -  жить  в  нашем  доме?  Ты  не  в
состоянии себе этого даже вообразить? Как я ненавидела  этот  дом,  годами
ненавидела, годами! Один только Бен умел заставить почувствовать себя  там
как дома, почувствовать, что и  там  можно  быть  счастливой.  Быть  самой
собой. А потом он умер, и не осталось ничего. Остались  вечно  плачущая  и
причитающая мать и отец - а какой кому от него толк?
   - А Джо...
   - Джо? Он еще ребенок.
   Нет, подумала Рут, о нет! Джо понимал все куда лучше любого из них.  Но
она промолчала об этом.
   - И все эти годы я должна  была  сидеть  и  выслушивать,  что  она  мне
втолковывала. Какие планы она для меня строит, кем  я  должна  стать,  что
готовит для меня судьба. Она не хотела дать  мне  жить  своей  жизнью,  ей
нужно было, чтобы я жила по ее указке, так, как нравится ей, чтобы я  была
такой, какая ей угодна. Она никогда не знала, что я такое на  самом  деле.
Да и ни про  одного  из  нас  она  не  знала  ничего.  Она  называет  меня
гордячкой. Ну а сама-то она кто? Что все время клокочет там у нее  внутри,
как не гордость? Да, я должна была сделать что-то, вырваться оттуда,  уйти
куда-то. Мне было все равно куда. Лишь бы показать ей,  что  я  могу  идти
своим путем.
   - Понятно.
   Да, Рут ясно понимала, что творилось там,  в  этом  доме,  почему  Элис
назло и с отчаяния ушла к Робу Фоули, кузнецу, хотя и не ставила его ни  в
грош. Но он был  именно  тем,  что  презирала  Дора  Брайс,  -  человеком,
который, на ее взгляд, недостоин был даже поклониться ее дочери.
   Но вот оказалось, что Элис понесла от него, и  ее  выгнали  из  дома  и
приказали никогда не возвращаться в Фосс-Лейн:  пусть  делает  что  хочет,
родит ребенка или не родит, пусть живет как  знает,  найдет  себе  друзей,
дом, мужа или останется одна. Дору Брайс это не интересовало.
   - Она кричала и визжала не умолкая: "Вон  отсюда,  вон!"  И  не  желала
слушать, что говорил отец, - а он хотел, чтобы я осталась. Он хотел покоя.
"Лишь бы в доме был покой". Ему не было стыдно за меня.  Но  она  сказала:
"Вон из дома!" А я даже рада была уйти. Не такой это дом, чтобы торчать  в
нем дог конца жизни.
   Элис закрыла глаза. Лицо ее  было  бледно  от  изнеможения,  кожа  туго
обтягивала скулы. Рут думала, как  могут  люди  так  поступать  -  выгнать
родное дитя из дома, не пожелав ни выслушать его, ни простить?
   Она сказала:
   - Хорошо, что ты пришла сюда. Ты правильно сделала.
   - Я не хочу, чтобы ты меня жалела. Не хочу, чтобы ты просто из  чувства
долга позволила мне остаться здесь. Только потому, что я - сестра Бена. Не
думай, что это чему-то поможет.
   - Я знаю.
   - Я найду куда пойти. Устроюсь как-нибудь. Когда голова начнет варить.
   - Тебе надо остаться здесь.
   - Ты же меня не любишь.
   - Я тебя еще просто не знаю, - сказала Рут, и это была правда. -  Да  и
никогда не знала.
   - А ты когда-нибудь хотела узнать? Пыталась?
   - Нет.
   - У тебя был Бен.