и,  как  и
она  -  часть  их  жизни,  и  не  должно   быть   больше   места   ни   ее
подозрительности, ни ее враждебности, ни ее страху, ни ее гордости, что  в
этом таится опасность, ибо это разъедает душу и может в конце концов стать
погибельным для нее. Все, все открылось ей в это пасхальное утро  и  стало
понятным и внушило веру в добро. Она опустилась на  колени.  И  промолвила
про себя: "Я больше не буду поддаваться злу, не буду плакать из жалости  к
себе,  не  буду  подвергать  сомнению  то,  что  истинно,  перестану  быть
неблагодарной. Я буду жить, как надо. Буду жить, как надо". И ей  казалось
невозможным, чтобы  могло  быть  иначе.  Так  была  она  исполнена  сил  и
уверенности и сознания цели, так далеко  позади  остались  ночи  горечи  и
отчаяния.
   Никогда ничего плохого не может случиться с ней теперь.
   В этом приподнятом состоянии духа, исполненная решимости, она вышла  из
церкви и не увидела рядом с собой Джо: ее окружали другие люди,  те,  кому
она улыбалась, идя к службе, и теперь ей  захотелось  заговорить  с  ними,
чтобы они увидели, какая произошла с ней  перемена,  поняли,  что  она  не
чурается их больше, не хочет отгораживаться от них. Но слова не шли у  нее
с языка, она была слишком застенчива и ждала, чтобы кто-нибудь сам подошел
к ней, заговорил с ней, облегчил ей первый шаг, и она выжидающе переводила
взгляд с одного лица на другое.
   Но  она  увидела,  что  они-то  ничуть  не  изменились  и   по-прежнему
сторонятся ее, пугаясь окружающей ее атмосферы горя и смерти, что они  все
еще уязвлены тем, как  яростно  отвергала  она  их  сочувствие,  любые  их
попытки прийти ей на помощь в беде, по-прежнему видят в ней гордячку.  Она
научила их  держаться  от  нее  в  стороне  -  ведь  разве  не  этого  она
добивалась? Откуда же им знать о том, какая произошла в ней перемена?
   Она видела, как  они  отворачиваются,  окинув  ее  быстрым  беспокойным
взглядом, видела, как они по двое, по трое уходят из церкви по тропинке, и
остро ощущала всю силу их неприятия ее. Ей  хотелось  крикнуть  им  что-то
вслед, заставить их понять, что сегодня пасха и начало  новой  жизни,  что
она хочет стать другой, и где  же  их  милосердие,  почему  не  хотят  они
признать ее своей, сказать  ей  хоть  несколько  слов,  позвать  с  собой,
выказать радушие? Как могут они ждать, чтобы  она  одна,  без  их  помощи,
перестроила все по-иному?
   Но она понимала, понимала. Что посеешь, то пожнешь. Она  почувствовала,
что слабеет от внезапного, неукротимого  желания,  чтобы  Бен  был  рядом,
защитил ее от всего враждебного мира; ведь тогда ей ничто и никто  никогда
не будет нужен, и пусть себе идут своей дорогой.
   Она поглядела вокруг. Все было таким же, как прежде. И все  изменилось.
Мир стал пуст, хотя  все  так  же  сияло  солнце  и  пели  птицы,  стрелой
проносясь над расцветшим кладбищем, и жизнь била через край, как мгновение
назад, как со вчерашнего утра. Но ничто, казалось, не может  уже  принести
ей утешение, защитить, придать силы. И когда Джо вышел наконец из  церкви,
он предстал перед ней таким, каким он был: ранимым подростком,  со  своими
нуждами, со своей жизнью, которую ему предстояло прожить и  в  которой  не
вечно будет находиться для нее место.
   Но что же произошло? И почему,  почему?  И  это  после  того,  как  она
молилась и обрела такое успокоение, такую уверенность в себе, после  того,
как слова пасхального гимна еще звучали в ее ушах,  придавая  ей  сознание
своей силы, своей власти над жизнью?  Она  почувствовала  себя  обманутой,
обойденной. Люди оттолкнули ее, не дали ей начать жить по-новому.  Ну  что
ж, она обойдется и без них.
   - Джо, послушай... если ты сбегаешь домой и переоденешься, я устрою нам
маленький пикник. Сегодня будет жаркий день,  и  мы  можем,  если  хочешь,
перемахнуть через кряж и пройти пешком до самой реки, можем...
   Джо смущенно поглядел на нее.
   - Рут... Рут, я не могу. Я никак не могу пойти с тобой.
   - Не можешь?
   - Я бы хотел... Я бы лучше пошел с  тобой,  только...  я  должен  пойти
навестить бабушку Холмс в Дэттон-Рич, мы туда все пойдем,  и  я  пообещал,
вчера, когда вернулся вечером домой...  пообещал  отцу.  И  теперь  должен
пойти.
   Ну да, конечно, он должен пойти. Она не может вечно распоряжаться  Джо,
он не ее собственность. Его семья - хотя она и не любит их всех - имеет на
него права. Это правильно - он должен навестить свою бабушку.
   - Ну понятно... Я как-то не сообразила. Конечно, ты должен пойти.
   - А как же ты...
   - О Джо, не смотри на меня так,  не  огорчайся.  У  меня  куча  дел.  В
саду... Там надо кое-что привести в порядок, и надо сходить проведать мисс
Клару - уж не заболела ли она, ее не было в церкви.
   - Я не хочу, чтобы ты оставалась одна.
   - Да я в полном порядке, Джо. И все будет в порядке.
   - Просто я не могу не пойти, я обещал.
   - Ну конечно, сегодня же пасха. Бабушке захочется  повидать  вас,  всех
вас.
   - Завтра я приду. Я не оставлю тебя одну еще на целый день.
   - Джо...
   - Да?
   Ей хотелось сказать ему, что он очень хороший и она любит его,  что  он
не должен позволять ей вечно использовать его, посягать на его свободу, на
его личную, отдельную от нее жизнь. Но она так ничего и не сказала, только
положила руку ему на плечо, когда они пошли прочь от церкви.


   Сидя на послеполуденном солнце перед домом, она понимала,  что  дело  в
ней самой, а не во всем, что ее окружало, и это порождало в ней  ненависть
к себе и желание освободиться от себя. Но  она  оставалась  тем,  что  она
есть, как и ее положение, ее  вдовство,  оставалось  неизменным,  и  ничто
никогда не могло измениться. Вчера, собирая цветы и  украшая  могилу,  она
слишком быстро поддалась обману, преисполнилась надежд  и  довольства;  ей
казалось, что она полностью примирилась с тем, что осталась теперь  совсем
одна и никогда уже не свидится с Беном на этом  свете,  и  у  нее  хватит,
должно хватить сил перенести это.
   Но она не могла с этим справиться, не могла поверить в себя. И если так
оно и будет всегда, если ее будет то подымать над землей,  то  швырять  на
землю ничком, если никогда не будет ничего устойчивого, прочного, если  ни
радость, ни скорбь, ни удовольствие, ни боль не имеют ни смысла, ни конца,
тогда она не в силах больше жить.
   Перед полуднем она пошла в деревню  к  дому  мисс  Клары;  ей  хотелось
побыть с кем-то, после того как Джо ушел с Брайсами в Дэттон-Рич.  Она  не
сердилась на него за это - просто ей не хватало его, да и  завидовала  она
этой новой близости, возникшей в семье Брайсов, в семье,  от  которой  она
сознательно отгораживалась всю жизнь.
   Мисс Клары не оказалось дома; и передняя и задняя дверь - обе на замке.
Значит, и у нее в конце концов нашлись друзья или родственники -  люди,  о
которых Рут ничего не было известно.
   А ее дом был пуст, Бена  не  было  здесь,  и  то,  скрытое  от  глаз  в
украшенной цветами могиле, - оно все таяло с часу на час, и скоро и его не
станет. И Рут вдруг показалось, что Бена никогда и не существовало вовсе.
   Она закрыла глаза,  но  взбудораженные  мысли  продолжали  кружиться  в
мозгу, и ей стало не легче, а хуже: казалось, жаркая кровь приливала у нее
к вискам, захлестывала ее,  била  в  закрытые  веки,  мысли  путались,  ей
становилось дурно; она открыла глаза, стараясь прийти  в  себя,  уцепиться
взглядом хоть за что-нибудь, за  что-нибудь  -  за  дерево,  за  осла,  за
большой камень слева... И, упав ничком в траву, она заплакала от отчаяния,
раскинув руки, сжимая кулаки, повторяя:
   - О господи, о господи... Я же поняла... И вот я опять  не  понимаю.  Я
ничего, ничего не понимаю... О господи, я схожу с ума.
   Ее испугали эти, произнесенные вслух слова: "Я схожу с ума". Она лежала
совсем тихо, а в земле, под ней, шла, казалось, своя  жизнь.  "Я  схожу  с
ума". Замерев, она ждала, что еще  мгновение  -  и  произойдет  последний,
окончательный, страшный  взрыв,  нестерпимый  свет  вспыхнет,  взвихрится,
что-то накатит на нее, как волна, круша все вокруг,  проникнет  внутрь,  и
она сойдет с ума, завизжит или захохочет, непроизвольно, неукротимо.
   Ничего не произошло. Все было спокойно и мирно. Рут  чувствовала  тепло
солнца на затылке и на раскинутых руках. Она задремала, и  ей  вспомнилось
кладбище в цветах и показалось, что вот,  сейчас,  ей  откроется  какая-то
великая и очень простая истина, которая объяснит ей все - и  ее  жизнь,  и
жизнь Бена, и его смерть, и все, что существует в мире, живет и умирает.
   Она сама не знала - спала она или нет, но только когда совсем очнулась,
почувствовала, что отдохнула и не было больше ни смятения, ни страха.  Она
спасется; так или иначе, она еще может спастись.
   Нет.
   Она медленно поднялась с земли. Что-то стало на  свое"  место,  но  уже
по-другому. Нет, спастись не в ее власти. Одна истина открылась ей  тогда,
в страстную пятницу, другая - теперь. Все, что она  думала,  делала,  все,
что она чувствовала со дня смерти Бена, не  имело  значения,  ибо  чувства
обманчивы.
   Она прошла в дом, здесь было прохладно. И вот они - две стороны  одного
познания: Бену уготована была смерть, а спасти себя не в ее власти. И  вся
оставшаяся ей жизнь - все тот же темный туннель,  откуда  по-прежнему  нет
исхода. Она снова заплакала  -  от  усталости,  от  неистребимого  желания
вернуть себе Бена, закончить  этот  страшный  путь,  прежде  чем  она  его
начнет. Она спросила себя: "Как мне вынести все это? Где взять силы  жить,
и жить, и жить дальше?"
   Тишина нависала над ней, как туча.


   Пасха прошла, весенние цветы увяли, их смели с могил и  сожгли,  апрель
прошелся по земле внезапным снегопадом, а в мае снова пошли дожди,  и  для
Рут не было больше озарений, она просто продолжала жить, не думая, не смея
ничего себе пожелать. А потом, в начале июня, когда ей стало казаться, что
она вот так всю свою жизнь  и  жила  одна  -  хотя  по-прежнему  не  могла
примириться с тем, что Бен мертв, - наступили жаркие, знойные дни.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ



        10


   Рут так  и  не  выбралась  проведать  Поттера,  как  она  надумала,  на
следующий день, и потом  еще  целую  неделю  собиралась  с  духом,  а  тем
временем лето незаметно скользнуло в осень, как рука в знакомую перчатку.
   Она впервые заметила это, когда, выйдя утром  из  задней  двери,  чтобы
покормить  кур,  ощутила  дыхание  осени   в   легком   тумане,   который,
сгустившись, лег тяжелыми каплями росы на траву; впрочем, через  несколько
минут солнце высушило все, пронизав своими лучами.
   Она  вынесла  табуретку,  села  и  принялась  латать  рукав  рубашки  и
услышала, как падают на землю первые яблоки, хотя в  воздухе  не  было  ни
малейшего дуновения; поглядев в сторону  курятника,  она  заметила  легкий
желтоватый мазок - он был словно  проведен  кистью  по  блестящим  зеленым
верхушкам деревьев. Вчера, проходя мимо райдаловской  фермы,  она  видела,
как снимают последний  урожай:  жнивье  выглядело  уродливым,  похожим  на
только что обритую голову;  в  зелени  живой  изгороди  запутались  клочки
соломы, стрижи и ласточки собирались в стаи  и  чертили  в  небе  круги  и
зигзаги.
   Осень, подумала Рут,  отрезая  кусок  белого  полотна.  Она  не  хотела
наступления осени, потому что это означало еще  одну  перемену,  еще  одну
встречу с новой  порой  года,  которую  надо  прожить  без  Бена.  Прошлой
осенью... Она нахмурилась, резко вывернула рубашку наизнанку и  склонилась
над ней, не желая позволить себе снова и снова предаваться  воспоминаниям,
снова и снова прокручивать их, как белка свое колесо.
   А сколько было зелени и желтизны! И вот они  уже  тронуты  распадом,  и
свежие, сочные краски весны стали  суше.  Было  так  много  солнца,  а  по
вечерам налетали тучи комаров и в бешеном танце вились вокруг ее головы  и
под ветвями старых яблонь.
   Не хотела она прихода осени, а за ней зимы, смены времен года. И все же
будет и в этом  своя  красота;  папоротники  начнут  понемногу  ссыхаться,
съеживаться, свертываться внутрь, а все желтое загорится  оранжевым  огнем
и,  сгорая,  сгустится  до  темно-коричневого,  а   листва   берез   будет
мало-помалу меняться и медленно, очень медленно сохнуть и  окрашиваться  в
табачный цвет.
   Рут  думала  о  море,  которое  может  быть  то  синим,  то  серым,  то
розовато-голубым, и о том, что вот придет срок, и лес снова станет черным,
солнце - кроваво-красным, а холмы - пушистыми от снега. Лето в  этом  году
тянулось медленно, еле волоча ноги, время, казалось,  остановилось,  и  ей
хотелось перенестись отсюда куда-то далеко-далеко, но  она  понимала,  что
этой мечте не сбыться.
   Впрочем, последние недели она уже меньше думала о  себе.  Это  потеряло
смысл, она ушла от прошлого так далеко и будет уходить все дальше и дальше
- идти, дышать и слышать стук  своего  сердца...  и  все.  Разве  что  она
побывает еще у Поттера, по ту сторону выгона,  и  тогда,  быть  может,  ее
представление о мире либо найдет себе подтверждение, либо рухнет.
   Подошел день ее рождения и тоже миновал. Ей исполнилось  двадцать  лет.
Но она чувствовала себя на сотни  тысяч  лет  старше,  настолько  древней,
насколько это возможно для человека, и вместе  с  тем  не  ощущала  своего
возраста вовсе, словно младенец, только  что  покинувший  влажное,  тесное
чрево матери.
   Рождение, смерть, воскрешение - одно переходит в другое.
   В глубине леса - и перед рассветом, и сентябрьскими вечерами -  неясыть
выкликала свое "А-хуу", а  голоса  дроздов  стали  ниже  тоном:  казалось,
жизненные силы, возрожденные весной, иссякали.
   Рут поглядела на аккуратные,  частые  стежки  заплаты  на  райдаловской
рубашке: вот что-то было завершено и давало удовлетворение.
   В день ее рождения Джо принес ей вырезанный из мыльного камня кораблик,
плитку шоколада, пучок пижмы  и  одну  из  своих  раковин  -  на  редкость
красивую,  тяжелую,  серебристо-розовую,  с  коричневатыми,  как  родинки,
пятнышками и завернутыми внутрь краями, напоминавшими формой рот. Глядя на
Джо, Рут понимала, что голова его  полна  шумом  далекого  моря,  а  перед
глазами стоит видение парусов, мачт и водяных валов. Ну что ж, быть может,
он уедет. Ведь на будущий год он закончит школу и, быть может, решит пойти
по стопам своего прадеда Холмса, чей матросский сундучок он открывал  чуть
ли не каждый день и рылся в спрятанных там сокровищах. Да, быть может,  он
уедет. Она подняла глаза от работы, руки ее замерли  на  полотне  рубашки.
Тогда не останется никого, она будет поистине одинока.
   Быть может, так и будет.
   Мне двадцать лет, подумала она, а что это значит?  Как  долго  придется
мне еще прожить? Быть может, через двадцать, или сорок, или пятьдесят  лет
я уже не смогу вспомнить ту, что сидит сейчас здесь, не признаю ее? А Бен?
Как же с Беном,  как  я  встречусь  с  ним,  если  стану  старой-престарой
женщиной? А он? Какие с ним произойдут перемены? Он уйдет от меня  далеко?
"Смерть не властна над любовью". Но сейчас  ей  хотелось  бы  верить,  что
другой жизни, с ее страшной ответственностью, не будет и ее  самой  просто
не станет, она исчезнет, как развеянный ветром дым. И все же она знала то,
что знала, выбора не было. Были  только  вопросы,  вопросы,  застрявшие  в
мозгу.
   Вопросы.
   Она встала, аккуратно сложила рубашку и убрала ее, понимая, что  теперь
надо идти, больше откладывать нельзя. Было уже четверть седьмого.


   О чем думала она, идя по кочковатой тропинке через выгон? О том, что ей
стукнуло двадцать, а она ничего не знает. Например, думала она, я  никогда
не читала книг, ничего не знаю о том, что хотели сказать великие писатели.
А вот Джо знает, и Бен знал. А быть может, книги многое могли бы  поведать
мне, научить, помочь; быть может, они владеют теми кусочками  головоломки,
которых мне недостает, чтобы познать истину?  Или,  на  худой  конец,  они
увели бы меня от моих мыслей, и ночи и дни не тянулись  бы  так  долго.  И
вместе с тем она чувствовала,  что  в  простом  терпении  тоже  есть  своя
награда.
   Ей припомнилось несколько  стихов,  которые  она,  когда  ей  было  лет
десять-одиннадцать, учила в школе и легко  запоминала  наизусть,  а  потом
читала отцу и его приятелям, потому что отцу хотелось похвалиться ею - она
была его гордостью, единственным, что он мог предъявить за свои  пятьдесят
лет жизни.

   Не страшись ни солнца в зной,
   Ни метельных бурь зимой.

   Она остановилась, слова, как тяжелые камни, беспорядочно перекатывались
у нее в голове, ей стоило немало труда выбирать нужные, выстраивать их  по
порядку.

   Трубочист и богатей
   Станут кормом для червей.

   Это были старинные стихи, печальные, и они заставляли ее плакать,  хотя
она еще не умела их понять. Она смотрела тогда из окна на  плоские  топкие
поля, на небо, на ручей, на тростники, и все было  бесцветным,  словно  из
кости, и ей казалось, что смерть близка.

   Пахарю его сорочку
   Постираю добела, ах!
   И повешу на ограду,
   Хорошенько просушу, ах!

   И была у этих слов мелодия. Но она не понимала, не  могла  понять  даже
сейчас, почему ей хотелось от них плакать.
   Книги. Но книг не стало -  и  тех,  увы,  что  принадлежали  Бену;  она
запихнула их в мешки, погрузила в тележку заезжего старьевщика  и  продала
за деньги. А где теперь эти деньги? У нее остались только  книги  крестной
Фрай, да и тех совсем мало, какая-то стопка:  молитвенник,  Библия,  "Путь
паломника", английский словарь да книжка с кулинарными рецептами и  "Жизнь
мистера Джорджа Герберта". Ни в одну из них она не заглядывала.
   "Я ничего не знаю". И может быть, это было неважно.


   Дом Поттера внезапно открылся ей -  внизу,  у  конца  пологого  спуска:
крыша его казалась розовато-алой в лучах заходящего солнца.  Для  мужчины,
который живет один, все  выглядело  очень  чисто,  прибранно:  трава  была
аккуратно  скошена,  живые  изгороди   подстрижены,   ворота   и   калитка
свежепокрашены. Неужели он и стряпает, и прибирается, и стирает - все сам,
неужели у него нет друзей, никто его не навещает? Рут подумала о том, как,
верно, он одинок, и  читает  ли  он  книги,  или  думает  о  чем-то,  или,
возвратясь с работы в лесу, тут же принимается за работу у  себя  в  саду,
потом прогуливает собаку и ложится спать?
   Она  остановилась,  полускрытая  папоротниками.  Поттер.  Что  она  ему
скажет? И внезапно ей вспомнились отец  и  Элин,  представилось,  что  они
сейчас снимают с грушевых деревьев плоды, и она почувствовала,  как  давно
не видела их, как мало знает об их теперешней жизни вдвоем и как сама  она
переменилась с тех пор. Они писали ей после смерти Бена, звали ее домой  и
предлагали приехать к ней, но она не  хотела  ни  того,  ни  другого,  она
хотела справиться со всем, все пережить одна. А если  правду  сказать,  то
она боялась - боялась после тех лет, взаперти с отцом в бесприютном  доме,
что ее всосет обратно в эту старую жизнь, как  если  бы  она  снова  стала
ребенком, и ее жизнь с Беном сотрется в памяти, будто ее и не бывало.  Она
вырвалась от них и должна и дальше быть в стороне, а они - жить  без  нее.
Отец женат теперь, у него есть Элин, а она ему больше не нужна.
   До нее донеслись ритмичные звуки: кто-то копал лопатой  землю.  Значит,
Поттер дома,  в  саду.  Надо  пойти  туда.  Тонкая  струйка  дыма,  словно
прочерченная в воздухе карандашом, поднималась вверх над живой  изгородью,
и, когда Рут приблизилась к воротам, запах дыма  защекотал  ей  ноздри,  и
внезапно она почувствовала, как ее отбросило  назад,  в  прошлое,  в  один
прошлогодний осенний вечер, когда Бен разложил костер и порыв ветра тонкой
пепельно-серой дымкой затуманил его лицо,  и  волосы,  и  голые  руки.  О,
подумалось ей, о, вот это, все эти мелочи - костер ввечеру, - именно они и
делают утрату непереносимой. Вот о чем она тосковала, что было утрачено ею
- не страсть, не какие-то важные слов