огла я узнать?
   - Бывает. Между двумя людьми всякое бывает.
   Рут сказала:
   - Я не видела его... когда он был мертв. Все видели его - там, в  доме;
поднимались по лестнице наверх и  глазели  на  него.  Но  я  не  пошла.  Я
боялась. Я не хотела видеть, каким он стал. Теперь я жалею, что не видела.
   - Но у тебя есть то, что тебе нужнее всего, - ты можешь  вспоминать.  У
тебя есть это, Рут.
   - Если бы я поглядела на него... Вы говорите, с лицом ничего не было?
   - Я тебе правду сказал. Тебе положено все знать. Я  рассказал  все  как
было.
   - Мне не нужно, чтобы вы щадили мои чувства.
   - Я и не пытался.
   - Да. - Она поглядела на Поттера. - И теперь...
   Ей казалось, что в комнате словно  бы  что-то  изменилось,  потому  что
наконец открылась вся правда и больше ничего не нужно было узнавать и  еще
потому, что она могла разделить эту правду с  Поттером  и  понимала,  ясно
понимала, как все это было и для него. Что-то протянулось от него  к  ней,
какая-то тонкая нить, которая уже никогда не порвется. Поттер.  Он  держал
все это знание при себе - всю правду, и воспоминания свои,  и  чувства,  -
чтобы разделить их с ней, когда она будет к этому готова.
   - А теперь... - Но она не знала, как сказать о том, что же теперь и что
дальше - как сказать о себе, о Бене. Значит, его  тело  лежало  на  земле,
безжизненное, раздавленное тяжестью упавшего дерева, и кровь, просочившись
сквозь одежду, напитала землю. Но лицо осталось невредимым.
   Неожиданно, откуда ни возьмись, слезы  подступили  к  горлу  и  хлынули
ручьем, а Поттер сидел на стуле и не говорил ни слова и все же был для нее
утешением, как бы перекладывая часть ее горя на себя. А она  плакала  так,
как не плакала еще никогда, ни перед одним человеком на свете, и это  было
хорошо, это давало облегчение, которого она не испытывала  за  все  долгие
месяцы скорби в одиночестве. И как бы подвело под чем-то черту.


   Поттер приготовил для нее и для себя еду - холодное мясо, хлеб, соленые
огурцы, - и хотя Рут сказала, что еда не идет ей в горло, все же,  отведав
кусочек сочного розоватого мяса, почувствовала вдруг, что страшно голодна.
Поттер молча смотрел, как она ест.
   - Тебе надо есть. Негоже совсем  забывать  про  себя.  Ему  бы  это  не
понравилось.
   И она не рассердилась, не взъерошилась  против  его  слов,  как  бывало
всякий раз, когда кто-нибудь начинал говорить ей, что бы  сказал  Бен,  да
чего бы он хотел, да что бы он подумал. Поттер был прав,  и  она  понимала
это, понимала, какая забота о ней проявилась в этих его словах.
   Она поглядела на свою пустую тарелку. В первый раз со смерти  Бена  она
поела с кем-то за одним столом, даже с  Джо  ни  разу  не  присела  рядом.
Поттеру как-то удалось вывести ее из погружения в  самое  себя,  хотя  он,
закончив свой рассказ,  и  говорил-то  совсем  мало.  Теперь  ей  хотелось
спросить его, не плохо ли ему жить тут в одиночестве, разузнать больше про
его жизнь, быть может, выведать у него какой-то секрет, в надежде, что  он
научит ее чему-то, объяснит ей, как она сама должна жить; ведь  его  слова
могли привести только к добру - у нее не было на этот  счет  сомнений.  Ей
тоже  предстояла  одинокая  жизнь,  и  надо  было  прожить  ее  как-то  по
возможности по-хорошему. Но она не решалась  проявить  нескромность,  как,
вероятно, сделали бы другие на ее месте, - боялась оскорбить его.
   Она встала. Пора домой, сказала она, и  он  пошел  проводить  ее  через
выгон; собака весело бежала впереди.
   - Я рада, что побывала у вас. Рада, что вы рассказали мне... рассказали
все как было.
   - Теперь это будет с тобой всегда. Такое не позабудешь.
   - Я не хочу ничего забывать.
   - Если бы я не рассказал тебе все, как оно было,  ты  бы  напридумывала
себе невесть чего, пострашнее.
   - Да.
   О да, так оно и было, так и было: и во сне, и наяву  она  видела  перед
собой Бена с изуродованным, раздробленным лицом - неузнаваемого, стонущего
от боли, медленно, в полном одиночестве отдающего богу душу  под  тяжестью
придавившего его дерева. Значит, все было не так, не так страшно, и,  быть
может, узнав правду, она еще найдет в себе силы жить.
   Поттер сказал:
   - Я стану заглядывать к тебе. Загляну, как пойду мимо.
   И она знала, что он не будет навязчив.
   Он кликнул собаку, а Рут стояла в воротах и слушала, как замирали вдали
его шаги. Ночь была теплая, ясная, и, поглядев на небо, она вспомнила, как
Бен называл ей звезды, старался научить ее распознавать  их.  Он  говорил:
"Это легко. Это все равно что знакомиться с городом, запоминать улицы,  по
которым ходишь. Это совсем просто, если часто смотреть на небо".
   Но карта звездного неба так никогда и  не  стала  понятна  ей;  звезды,
казалось, каждую ночь меняли свои места, они были как попало раскиданы  по
небу, словно цветы на лугу. А вот их названия нравились  ей.  Бен  записал
для нее некоторые из них, и ей доставляло удовольствие  повторять  их  для
себя вслух.
   Персей. Водолей. Туманность  Андромеды.  Большая  Медведица.  Возничий.
Эридан. Жираф. Плеяды...
   Но даже еще маленьким  ребенком  она  не  могла  поверить,  как  верили
другие, что рай - где-то там  высоко,  высоко  над  головой,  где  звезды;
потому что в ночном небе было что-то пугающее, какой-то пронизанный ветром
холод и пустота. Нет, ей всегда чудилось, что  рай  где-то  здесь,  вокруг
нее, не дальше кончиков ее пальцев, и, если бы только  ей  дано  было  его
увидеть, она бы увидела, и это было бы что-то на удивление  знакомое.  Она
чувствовала это и теперь. Если протянуть руку...
   Она уронила руку. Ничего не  получалось.  Оставалось  только  ждать  и,
насколько хватит сил, продолжать  как-то  жить.  Но  сегодняшний  день  не
пропал зря, что-то было достигнуто, какой-то шаг сделан.
   Она пошла садом - загнать кур.



        11


   Временами ее охватывало сомнение: да жила ли она,  существовала  ли  до
Бена? Потому что - казалось ей - это он научил ее всему, что она знала,  и
она привыкла целиком полагаться на него; у нее  никогда  не  возникало  ни
сомнений, ни вопросов, когда он ей что-нибудь говорил,  и  не  было  нужды
мыслить самостоятельно. А теперь это стало необходимо.  И  тем  не  менее,
пока осень захватывала в свои объятья всю  округу,  все,  что  Рут  видела
вокруг, слышала, открывала, узнавала, - все пришло к ней от Бена. Казалось
бы, в те долгие годы, прожитые дома, с отцом, она  не  могла  не  замечать
течения  времени,  смены  времен  года,  изменений  погоды,   но   ей   не
вспоминалось ничего; плоские равнины, небо, устье реки  -  все  было  лишь
блеклым фоном ее замкнутой повседневной жизни. Приехав  сюда,  она  словно
родилась заново в незнакомом ей мире, обрела способность видеть и слышать,
обонять, осязать, ощущать вкус. Существует мнение, что только в детстве мы
свободно и обостренно пользуемся всеми нашими шестью чувствами. Но  с  Рут
было не так. Она была подобна  куколке  бабочки  в  непроницаемости  своей
тусклой, хрупкой оболочки, и разрушил эту оболочку Бен.
   После  вечера,  проведенного  с  Поттером,  дни  снова  потекли   своей
медленной чередой, уже ставшей для нее  привычной  с  прошлой  весны;  она
спала, работала и ела в одиночестве, и все сутки были так похожи  друг  на
друга, что она уже не знала, какой сегодня день - понедельник или пятница.
Но она стала спокойней, уже не проводила полдня и полночи в  слезах,  хотя
порой внезапные слезы и навертывались у нее на глаза, когда она занималась
каким-нибудь делом и словно бы и не думала о Бене и не тосковала по нем.
   Она была несчастлива, но и не была  по-настоящему,  глубоко  несчастна.
Она существовала. А цвета и звуки вокруг менялись:  вечера  подкрадывались
почти незаметно, как тени; по утрам, на заре, пахло  свежестью,  по  ночам
холодало.
   Джо приходил после занятий в школе, взбирался на холм, но теперь уже не
каждый день. Кроме него, она не видела никого, если не  считать  человека,
приносившего одежду в починку от Райдала, да  Поттера,  который  раза  два
прошел мимо по выгону со своей собакой, остановился, поискал ее глазами  и
помахал, приветствуя ее, палкой. Но ближе не подошел.
   Деревья  потемнели,  стали  ржаво-коричневыми,  а  другие  выцвели   до
светло-желтого топаза, и лишь  кое-где  попадались  запоздавшие,  все  еще
тускло-зеленые. В живой изгороди заалели ягоды шиповника и  боярышника,  а
на выгоне и вдоль просек медленно зрела ежевика, наливаясь в цвет вина,  и
дикие сливы стали сине-фиолетовыми со свинцовым отливом. Рут думала о том,
что нужно сделать: собрать яблоки-кислицы - для желе и сливы - для  джина;
купить у Райдала груши-паданки и законсервировать  их.  За  две  прошедших
осени Бен научил ее, о чем следует позаботиться, какие фрукты  собирать  и
когда и как превращать их в соки и джемы, прозрачные и густые в стеклянной
посуде. Но теперь она только набирала порой пригоршни  ежевики  и  съедала
ягоды сырыми, выплевывая недозрелые, те, что были еще твердыми и  кислыми.
Какой смысл ходить с корзиной, пока она  не  наполнится,  а  потом  часами
торчать на кухне, если зимой некого будет  угостить?  Ей  подумалось,  что
ягоды можно бы продать и выручить немного денег, но  она  не  выполнила  и
этого намерения.
   Она сидела в саду или бродила по полям и  забредала  в  лес,  где  было
очень тихо, темно и пахло прелью, она спускалась  лесом  далеко  вниз,  до
самой реки, и подолгу глядела на-воду, и все эти дни ощущала себя  как  бы
безмолвной сердцевиной окружающего  ее  умирания.  Птицы,  уже  готовые  к
отлету на юг, слетались и собирались в  стаи,  рассыпавшись  по  небу  над
краем леса, словно  конфетти;  на  смену  им  прилетят  другие  -  юрки  и
дрозды-рябинники, - а за плугом, выворачивавшим пласты земли, превращая ее
из зеленой в коричневую, следовали кулиги  чибисов  и  куропаток.  Уже  не
слышно было больше пения птиц -  только  глуховатая,  сварливая  трескотня
соек и сорок. Лесные голуби молчаливо притаились среди умирающей листвы, и
кузнечики столь же безмолвно жались к земле.
   И все же в полдень опять сияло солнце, было тепло и сухо,  фермерами  и
садоводами владела тревога, и в церкви возносились молитвы о дожде.



        12


   Но лес все время притягивал Рут к себе, и она редко бродила  теперь  по
полям или поднималась на кряж.  Сентябрь,  избыв  мало-помалу  свой  срок,
сменился октябрем; воздух между стрелами  деревьев  был  душен  и  тих,  в
опавшей листве, в почве, в грибах, в  плодах  шло  медленное  брожение,  а
из-под коры деревьев, сквозь поры, выступала, словно пот, влага туманов  и
рос. Сладковатый запах гниения слегка отпугивал Рут, так же как и царившая
вокруг тишина. Но когда  с  деревьев  опали  сухие  листья,  то  появились
прогалины, в  которые,  совсем  как  ранней  весной,  проникало  солнце  и
обволакивало золотистой пряжей лучей раскидистые голые ветви платанов.
   На смену тяжелому каменному сну первых недель после смерти Бена  теперь
пришла беспокойная полубессонница, и Рут беспрестанно казалось, что она на
грани пробуждения; бессвязные образы клубились у нее в  мозгу,  и  ей  все
время чудились какие-то звуки. Она поднималась рано, смотрела  на  себя  в
зеркало и видела синие круги под глазами, хотя кожа ее сильно загорела  от
долгих дней под солнцем. Она говорила себе: я постарела. И в  самом  деле,
лицо у нее изменилось: пропала девичья округлость и расплывчатость черт  -
они заострились, скулы  обозначились  резче.  Что  такое  двадцать  лет  -
расцвет или увядание? Она не знала ответа на этот вопрос.
   Она повернулась на другой бок, открыла глаза: еще не рассвело,  но  она
знала, что уже не уснет, и, хотя в комнате было холодно, простыни и одеяло
казались горячими и жгли ей кожу. Она встала, подошла к  окну  и  увидела,
что был тот мертвенный час, когда конец ночи предшествует рассвету.
   Она вышла из дома. Безмолвие. Тишина. То, к чему она уже так  привыкла,
что оно не пугало ее. Однако  что  погнало  ее  в  такой  час  из  дома  и
заставило в одиночестве шагать по дороге к лесу? Этого она  не  знала,  но
все же брела через силу среди холода и безлюдья, ничего не видя, ничего не
слыша, кроме звука собственных шагов  и  ударов  собственного  сердца.  Но
вместе с тем все сейчас было совсем по-другому, совсем непохоже  на  сухое
тепло и яркость дня, и мысли ее стали проясняться.
   Прежде всего она направилась к Хелм-Боттом, чуть не ощупью пробираясь к
вырубке, к упавшему вязу. Мертвая кора дерева  изменилась  за  это  время,
помягчала, из нее полезли губковидные  грибы,  а  в  трещинах  полно  было
насекомых, и Рут почувствовала их легкие прикосновения, когда они поползли
по ее рукам и между пальцев. Пахло гниением.
   Смерть, думала она. Смерть была вокруг; но  не  внезапная,  как  смерть
Бена - быстрое, чистое отъединение души от тела, - а медленная,  крадучись
подползающая смерть. То, что прежде росло, поднималось, наливаясь  соками,
выпуская побеги, паря над землей, -  съеживалось,  ссыхалось,  замирало  в
себе самом, падало на почву, побежденное увяданием, гниением, распадом,  и
исчезало с лица земли, растворившись в  ее  влаге.  Была  когда-то  весна,
теперь  грядет  зима,  а  потом  снова  наступит  весна.  Смерть  и  новое
возрождение жизни. Рут чувствовала это и в себе самой -  чувствовала,  как
старая, отработанная кровь  иссякает  в  ее  жилах,  сменяясь  свежей;  но
процесс этот только-только начинался. Он был нов для нее, и она могла лишь
пассивно подчиниться ему, не ведая, что ее ждет, какие чувства,  ощущения,
надежды могут прийти на смену старым. Но они могли родиться только из  уже
пережитого. Значит, все было предопределено.
   Край леса начинал светлеть, и Рут сидела, ожидая, пока свет расползался
все дальше и  все  ближе  к  ней,  так  что  она  уже  начинала  различать
засеребрившиеся стволы деревьев вокруг. Она встала  и  спустилась  вниз  к
ручью. Ручей почти высох,  вода  едва  струилась  по  дну,  и  камни  были
подернуты тонким слоем тины.
   Рут думала о том, как протянет она наступающий день, изнемогая от  жары
и усталости, и как снова  придет  сюда,  чтобы  сидеть  здесь  часами  или
медленно бродить среди деревьев, и как, быть может, когда-нибудь нарушится
это течение ее жизни, пробудив в ней что-то новое - какие-то  желания  или
надежды, - и даст ей силы предаться им. Порой она корила себя, думая,  что
ничто не изменится, пока она сама этого не захочет, не приложит усилий;  а
порой проникалась сознанием, что ей остается только ждать, пока что-нибудь
извне не пробудит ее к жизни.
   До сих пор  она  ведь  никогда  еще  собственной  волей  не  добивалась
каких-либо перемен в своей жизни: перемены происходили сами собой,  и  она
принимала их, не умея даже понять, нужно это или нет,  хорошо  или  дурно.
Она  боялась  активно  вмешиваться  в  ход  дней,  обстоятельства   жизни,
отношения с людьми, перемену мест. Она не делала этого никогда, потому что
сначала возле нее был отец, а потом - Бен. Нет, значит, она теперь  просто
замрет и будет ждать.
   Рассвет близился, и камни в ручье стали светлеть, а на  воде  появились
блики. И тут где-то в глубине леса у себя  за  спиной  она  услышала  это,
услышала голос человека - отчаянные, бессвязные призывы и рыдания. Она  не
испугалась и не двинулась с места. Но кто же мог прийти сюда в такую рань,
кто это бредет по лесу, спотыкаясь, замирая на месте  и  снова  пробираясь
вперед,  все  время  продолжая  при  этом  испускать  крики  боли,  гнева,
отчаяния? Кто?
   Она все так же стояла у ручья, ожидая, что человек этот может  набрести
на нее. Мало-помалу становилось все светлее, а затем совсем  рассвело,  но
рассвет был серый - ни ночь, ни день. Солнце не проглянуло.
   Шагов больше не было слышно,  но  рыдания  не  смолкали,  только  стали
теперь приглушенней и доносились откуда-то  со  спуска  к  ручью.  Хриплые
всхлипывания прерывались время от времени шумом дыхания. Они напоминали ей
о чем-то. Ну да - о ее собственных уродливых всхлипах в те, первые, дни  и
ночи.
   Она пошла, оглядываясь по сторонам. И когда в конце концов  набрела  на
него, то застыла на месте, потрясенная, не решаясь сделать ни шагу  ближе,
оцепенев от неожиданности. Это был Рэтмен, священник. Он сидел  на  земле,
поджав колени, склонившись на  них,  свесив  голову.  Он  захлебывался  от
рыданий и то сжимал, то разжимал кулаки, и волосы у него были  всклокочены
и торчали на голове во все стороны. И при этом он еще бормотал что-то,  но
уразуметь это глухое, невнятное бормотание было невозможно. Он не  слышал,
как подошла Рут, и она долго стояла молча, охваченная тревогой,  не  зная,
как ей поступить. Она заметила, что одежда священника так  измята,  словно
он в ней спал; брюки были мокрые,  все  в  грязи  и  порванные  во  многих
местах, словно он продирался сквозь заросли. Впервые в  жизни  Рут  видела
перед собой плачущего мужчину. Ей захотелось тут же уйти. Но  разве  можно
так? Она была вне себя от неизъяснимой жалости к нему и  не  могла  просто
уйти и оставить его одного. Наконец она  сделала  несколько  шагов  в  его
сторону. Он остался недвижим. Начал моросить дождь.
   Рут спросила:
   - Что случилось? Да что же такое случилось?
   Но она произнесла это почти шепотом.
   Через несколько мгновений он поднял голову. Она поняла, что он не видит
ее, не знает, где он и почему он здесь. Он  уставился  на  нее,  не  видя,
красными,  заплывшими  глазами;  изборожденное  потоками  слез  лицо  было
неузнаваемо, и весь вид его был странен - он казался стариком, хотя не был
стар. Белый воротничок священника отсутствовал, и шея его была  бледной  и
казалась мертвой - кусок плоти, никогда не видевшей солнечных  лучей.  Его
стала бить дрожь, и он яростно замотал головой. И снова поглядел  на  Рут.
Потом начал опускаться на колени, но уже молча. Рут подошла к нему и  тоже
опустилась на колени.
   - Я слышала. Я была у ручья и услышала ваш голос... Что случилось?
   Он  без  всякого  выражения  смотрел  на  нее,  не  делая  попытки   ни
заговорить, ни утереть слезы. Он весь сжался, как животное или  ребенок  в
приступе невыносимой боли. Бесшумно падал моросящий дождь и  покрывал  его
волосы и плечи мельчайшими капельками. Рут подумала:  все  мы  молились  о
дожде, и вот он, долгожданный, и пришел конец засухе  и  палящему  солнцу.
Она наклонилась и тронула священника за рукав.
   - Может, вы пойдете домой? Дождь ведь. И всего шесть часов утра. Может,
я провожу вас домой?
   И, слыша свои слова, она  внезапно  осознала,  что  повторяет  то,  что
другие когда-то говорили ей и что пробуждало в ней тогда только  злобу,  а
теперь она вдруг поняла, что  те  слова  и  вопросы  были  просто  благими
попытками утешить, разделить ее горе. Она же отвергала их.
   - Что ты делаешь здесь? Ты? Почему ты здесь? - Голос священника  звучал
резко.
   - Я... Я часто прихожу сюда. Просыпаюсь и иду побродить. Здесь тихо.  И
я обычно прихожу сюда, в лес. Вот и услышала ваш голос. Вы больны?
   По его телу снова пробежала дрожь.
   - Ты слышала, что я говорил?
   - Нет. Я не разобрала. Вы плакали, но слов я не поняла.
   - Плакал в голос. Да. Я был...
   Теперь он говорил тихо и  почти  без  всякого  выражения.  Дождь  пошел
сильнее, забарабанил по листве.
   - Вам нельзя сидеть здесь. Тут сыро. Уйдемте отсюда.
   - Да. - Но он не двинулся с места. Он сказал: - Моя дочь умерла.  Вчера
она заболела, а сегодня умерла. Сегодня она мертва.
   Его дочь. Она припомнила, как Картер говорил ей несколько недель  назад
- когда же это было? - что жена Рэтмена родила второго ребенка. У них  уже
был один ребенок - маленькая девочка, лет трех, с удивительно нежной белой
кожей. Но Рут даже не знала ее имени.
   - Моя дочка умерла. - Он вдруг поднялся на ноги, выпрямился и  закричал
- закричал так, что по лесу пошел гул, - исступленно, словно помешанный: -
Она умерла, а где же ты, господи, где твоя  любовь  и  твоя  доброта