ют, что он пригвожден к армии, и
не  собираются его возвращать.  Ни на один миг они не  допускают мысли,  что
Бонапарт может решиться самовольно передать  командование другому генералу и
нарушить их покой; ими предусмотрены все возможности, не  предусмотрено лишь
одно - сам Бонапарт.
     Фуше,  однако,  знает больше и получает  сведения из самых  достоверных
источников, потому что  ему-то все передает  и  доносит о  каждом  письме, о
каждом  мероприятии  самый  лучший,   самый  осведомленный  и  преданный  из
оплачиваемых Фуше шпионов  -  не  кто  иной, как  жена  Бонапарта,  Жозефина
Богарне.  Подкупить  эту легкомысленную  креолку  было,  пожалуй,  не  очень
большим подвигом, ибо,  вследствие своей сумасбродной  расточительности, она
вечно нуждается в деньгах, и  сотни тысяч, которые щедро выдает ей  Наполеон
из государственной  кассы, исчезают как капли в море у этой женщины, которая
приобретает  ежегодно триста шляп и семьсот платьев, которая не умеет беречь
ни  своих денег, ни своего тела, ни своей репутации  и к тому же находится в
ту пору в дурном настроении.  Дело в том, что пока маленький пылкий генерал,
собиравшийся взять ее  с собой в скучную страну мамелюков, пребывал на  поле
брани,  она  проводила  ночи с  красивым,  милым Шарлем, а быть может,  и  с
двумя-тремя другими,  вероятно  даже со своим  прежним  любовником Баррасом.
Это, видите ли, не понравилось глупым интриганам-деверям Жозефу и Люсьену, и
они  поторопились донести  обо  всем ее  вспыльчивому, ревнивому, как турок,
супругу. Вот почему ей нужен человек, который помог бы ей, который следил бы
за братьями-шпионами и контролировал их корреспонденцию. Это обстоятельство,
а  заодно  и некоторое количество  дукатов  -  Фуше  в своих мемуарах  прямо
называет цифру  в  тысячу луидоров - заставляют будущую императрицу выдавать
Фуше все секреты и в первую очередь самый важный и  самый грозный секрет - о
предстоящем возвращении Бонапарта.
     Фуше  довольствуется тем,  что  он  осведомлен.  Разумеется,  гражданин
министр полиции и не думает информировать  свое начальство. Прежде всего  он
укрепляет  свою  дружбу с супругой  претендента, в тиши извлекает  пользу из
полученных  им  сведений  и, по  обыкновению,  хорошо  подготовленный,  идет
навстречу решению, которое, как он отлично  понимает, не заставит себя долго
ждать.

     11  октября  1799 года  Директория поспешно призывает Фуше.  Зеркальный
телеграф  передал  невероятную  весть:   Бонапарт  самовольно,   без  вызова
Директории,  вернулся  из  Египта   и  высадился  во  Фрежюсе.  Что  делать?
Арестовать ли тотчас же  генерала, который, не получив приказа, как дезертир
покинул свою армию,  или принять  его вежливо? Фуше, представляясь еще более
удивленным, чем искренне удивленные известием  члены Директории, советует им
быть снисходительными. Выждать! Выждать! Ибо  Фуше еще не решил, выступит ли
он на стороне Бонапарта, или против него,- он предпочитает дать развернуться
событиям.  Но пока потерявшие голову члены Директории  спорят, помиловать ли
Бонапарта,  несмотря  на его  дезертирство,  или арестовать  его, народ  уже
сказал свое слово.  Авиньон,  Лион, Париж встречают его как  триумфатора, во
всех городах на  его пути устраивают иллюминации, и публика в театрах, когда
со сцены  сообщают  о  его  возвращении,  встречает  эту  весть  ликованием:
возвращается  не  подчиненный, а  повелитель, могучий  и властный.  Едва  он
прибыл в Париж,  в свою квартиру на улице Шантерен (вскоре ее назовут  в его
честь улицей Победы), как его уже окружает толпа друзей и людей, полагающих,
что полезно прослыть его другом. Генералы, депутаты, министры, даже Талейран
оказывают почтительное внимание генералу, и, наконец, к нему  отправляется и
сам министр  полиции собственной персоной. Он едет на улицу Шантерен и велит
доложить о  себе Бонапарту.  Но Бонапарту этот  господин Фуше представляется
безразличным  и  незначительным  посетителем.  И  он  заставляет  его,   как
надоедливого  просителя, прождать добрый час в передней. Фуше - это имя  ему
мало что говорит: лично он с ним не знаком и, может быть, только вспоминает,
что человек с таким  именем  сыграл в годы террора довольно печальную роль в
Лионе;  быть может,  он встречал этого  оборванного,  опустившегося, мелкого
полицейского  шпика в приемной своего друга  Барраса.  Во всяком случае, это
человек, не имеющий большого значения, какой-то мелкий делец, пронырливостью
раздобывший  себе  теперь  маленькое министерство.  Такого  можно  заставить
посидеть в  передней. И  в самом деле, Жозеф Фуше битый час терпеливо ждет в
передней генерала, и ему, быть может, пришлось бы и два и три часа просидеть
там в  кресле, сердобольно предложенном ему лакеем, не случись Реалю, одному
из  участников  затеваемого Бонапартом  государственного переворота, увидеть
всемогущего министра, у которого домогается аудиенции весь  Париж,  в  столь
жалком  положении.  Испуганный  таким  злополучным  промахом,  он вбегает  в
комнату генерала, взволнованно сообщая ему об  ужасной ошибке: как можно так
оскорбительно  заставлять ждать именно  того,  кто  одним  движением  пальца
может, как бомбу, взорвать всю их затею. Бонапарт тотчас же поспешно выходит
к Фуше, очень вежливо приглашает его зайти в  кабинет, просит извинить его и
два часа разговаривает с ним с глазу на глаз.
     Впервые  встретились  Бонапарт  и  Фуше  лицом  к  лицу:  они тщательно
рассматривают, оценивают друг  друга, соображая,  насколько один может  быть
полезен  другому в достижении  его личных  целей. Выдающиеся люди  мгновенно
распознают друг друга.  Фуше сразу же  угадывает  в неслыханной динамичности
этого властного  человека  непреодолимый гений самовластия.  Бонапарт  своим
острым стремительным взглядом хищника сразу узнает в Фуше полезного,  на все
пригодного, быстро соображающего и энергично  действующего помощника. Никто,
рассказывал он  на острове св.  Елены,  не дал ему  такого сжатого и в то же
время всеобъемлющего  обзора положения Франции и Директории, как Фуше в этой
первой двухчасовой беседе.  И то,  что Фуше  -  среди  добродетелей которого
откровенность  отнюдь   не  значится  -  немедленно  открывает   всю  правду
претенденту  на  трон,  означает,   что  и  он  решил  отдать  себя  в   его
распоряжение.  В первый  же час распределяются  роли  -  господин  и  слуга,
завоеватель мира и политик эпохи; их совместная игра может начаться.

     Фуше  уже при первой встрече  с  необыкновенной готовностью  доверяется
Бонапарту.  Однако он не отдает  себя всецело в  его распоряжение.  Фуше  не
принимает  открытого  участия в  заговоре,  который  должен  вызвать падение
Директории и сделать Бонапарта самодержцем, он слишком осторожен  для такого
шага. Слишком строго, слишком убежденно придерживается  он своего жизненного
принципа: никогда не принимать окончательного решения, пока не определилось,
на  чьей стороне победа. Но  происходит нечто странное: в последующие недели
обладающего столь  тонким слухом,  столь острым зрением министра французской
полиции поражает тягостный недуг: он внезапно становится слепым и глухим. Он
не слышит наводняющих город слухов о предстоящем государственном перевороте,
не  видит  бесчисленных  писем,  которые  суют ему в руки.  Все  его  обычно
безукоризненно достоверные источники информации словно магически иссякли,  и
в то время, как из пяти членов Директории двое даже участвуют  в заговоре, а
третий  наполовину  к  нему  примкнул,  министр  полиции  не  подозревает  о
готовящемся военном перевороте, или, вернее, делает вид, что не подозревает.
В его ежедневных донесениях нет ни  строчки о генерале Бонапарте и о  клике,
нетерпеливо  бряцающей оружием; правда, и другой стороне, стороне Бонапарта,
не доставляет он никаких сведений,  не сообщает ни строчки. Только молчанием
предает Фуше  Директорию, только  молчанием связан  он  с Бонапартом,  и  он
выжидает, выжидает, выжидает. В такие мгновения  крайнего напряжения, за две
минуты до свершения эта амфибия чувствует себя превосходно. Держать в страхе
обе   партии,   быть   человеком,  перед  которым  заискивают  обе  стороны,
чувствовать в  своей руке колебание весов - вот в чем величайшее наслаждение
для этого страстного интригана. Самая  чудесная из всех игр,  несравнимая  в
своем напряжении  с  игрой  за  зеленым столом или любовными забавами,-  эти
мгновения, когда мировая  игра  приближается к развязке!  Сознавать  в такие
минуты, что властен  ускорить или затормозить ход событий, но, исходя именно
из  этого  сознания, владеть  собой и  ничего не  предпринимать,  как бы  ни
чесались руки от стремления вступить в бой, а только наблюдать  с волнующим,
возбуждающим, едва ли не порочным любопытством психолога  - вот единственное
наслаждение, воспламеняющее его  холодный ум; только оно волнует эту мутную,
жидкую,  почти  водянистую  кровь.  Лишь такое  психологически  извращенное,
духовно сладострастное упоение может увлечь этого трезвого, лишенного нервов
человека - Жозефа Фуше. И в  эти мгновения острого напряжения перед решающим
выстрелом его  обычно угрюмую  серьезность окрыляет  своеобразная, жестокая,
циничная  веселость.  Духовное  сладострастие  может  разрядиться  только  в
веселости,  в  добродушной  или злой насмешке, и  поэтому  Фуше любит шутить
именно тогда, когда другие находятся в величайшей опасности; как следователь
в  "Преступлении  и наказании",  он выдумывает самые  остроумные  и поистине
дьявольские  шутки именно тогда, когда  виновный  трепещет от ужаса. В такие
мгновения он любит мистифицировать.  На этот раз он в самый зловещий  момент
ставит веселую комедию на подмостках, которые, можно сказать, воздвигнуты на
бочке пороха. За несколько дней до государственного переворота (он, конечно,
заранее знает назначенный  день) Фуше устраивает званый  вечер. Приглашенные
на этот интимный вечер Бонапарт, Реаль и другие заговорщики, сидя за столом,
вдруг замечают,  что их компания здесь  в  полном  составе: министр  полиции
Директории пригласил  к себе  всю камарилью,  всех без исключения участников
заговора против Директории. Что это значит? Тревожным  взглядом обменивается
Бонапарт  со своими приверженцами.  Неужели  за дверью уже  стоят  жандармы,
чтобы одним ударом  разрушить  гнездо государственного переворота? Некоторые
из заговорщиков,  может быть, припоминают нечто подобное в истории - роковую
трапезу, устроенную  Петром  Великим  для  стрельцов,  когда палач  подал  к
десерту  их головы. Однако люди, подобные Фуше, не  прибегают к такого  рода
жестокостям - напротив, когда, к общему удивлению заговорщиков, является еще
один гость (это и в самом деле дьявольская затея!), а именно президент Гойэ,
против  которого  и   направлен   их  заговор,  они  становятся  свидетелями
изумительного диалога. Президент справляется у министра полиции  о последних
событиях.  "О, все одно и  то  же,-  отвечает  Фуше, лениво  подымая веки  и
устремив взор в пространство.- Все  та же болтовня  о заговорах. Но  я знаю,
как к этому относиться. Если бы заговор действительно существовал, мы бы уже
имели тому доказательство на площади Революции".
     Этот   тонкий  намек  на  гильотину  действует  на  заговорщиков,   как
прикосновение холодного  лезвия.  Они недоумевают: над кем он смеется  - над
Гойэ или над ними?  Дурачит  он  их или президента Директории? Они  не знают
этого, не знает,  вероятно, и сам Фуше,  ибо для  него существует  лишь одно
наслаждение на свете: сладострастие двойственности, жгучая прелесть и острая
опасность двойной игры.

     После этой  веселой  шутки  министр полиции впадает  опять  в  странную
летаргию  - вплоть до момента решительного удара; он слеп и глух, а половина
сената уже подкуплена, и вся армия на стороне заговорщиков.  И странное дело
- Жозеф Фуше, который, как всем известно, всегда встает очень  рано и первым
появляется у себя в  министерстве, именно 18 брюмера, в день наполеоновского
переворота,  охвачен  изумительным,  глубочайшим  утренним  сном.  Он охотно
проспал бы весь день, но два посланца из Директории подымают его с постели и
сообщают  беспредельно  изумленному  министру  о  странных  происшествиях  в
сенате, о сборе отрядов и явном перевороте.  Жозеф  Фуше  протирает глаза  и
прикидывается,  как полагается, пораженным (несмотря на  то, что он накануне
вечером совещался  с  Бонапартом).  Но, к  сожалению, продолжать  спать  или
притворяться спящим  уже невозможно. Министру полиции  приходится  одеться и
пойти в Директорию, где его грубо встречает  президент Гойэ, который не дает
ему дольше разыгрывать комедию изумления. "Ваш долг был,- набрасывается Гойэ
на  Фуше,- оповестить нас об этом  заговоре, и, без  сомнения,  ваша полиция
могла бы своевременно узнать о нем". Фуше спокойно проглатывает эту грубость
и, словно самый преданный исполнитель,  просит дальнейших указаний.  Но Гойэ
резко  обрывает  его:   "Если  Директория  найдет  нужным  приказывать,  она
обратится к людям,  достойным  ее  доверия".  Фуше улыбается про себя:  этот
глупец  еще не знает, что его Директория уже давно не имеет сил приказывать,
что из пяти ее  членов двое уже изменили, а третий подкуплен! Но зачем учить
глупцов? Он холодно откланивается и отправляется на свое место.
     Но  где  его место, Фуше, собственно говоря, еще не знает,-  он министр
полиции  старого  или  нового  правительства,  в  зависимости  от того,  кто
победит.  Лишь на следующие сутки  решается исход борьбы между Директорией и
Бонапартом. Первый  день начался  для  Бонапарта  удачно:  сенат, подогретый
обещаниями и хорошо  подмазанный взятками, исполняет все желания Бонапарта -
назначает его  командующим войсками  и  переносит заседание  нижней  палаты,
Совета  Пятисот, в Сен-Клу, где  нет ни рабочих батальонов, ни общественного
мнения,  ни  "народа",  а  имеется  лишь  прекрасный  парк,   который  можно
герметически  закупорить  двумя отрядами гренадеров. Но это еще  не означает
выигрыша  всей  партии,  ибо среди "Пятисот" есть  десяток-другой  несносных
парней, которых не  удается ни подкупить,  ни запугать; найдутся, пожалуй, и
такие, которые будут с кинжалом или пистолетом  в руках  защищать республику
от претендента на престол.  При таком положении  надо держать в порядке свои
нервы, не давать себя увлечь ни симпатиям, ни  тем более таким пустякам, как
присяга, а сохранять спокойствие, выжидать, быть настороже, пока не настанет
решительный час.
     И Фуше сохраняет  спокойствие. Едва Бонапарт выступил во главе  конницы
по  направлению  к  Сен-Клу,  едва  последовали  за  ним в экипажах  главные
заговорщики, Талейран, Сийес и десятка два других, как вдруг, по  приказанию
министра полиции, на всех парижских заставах  опускаются шлагбаумы. Никто не
смеет  покидать  города,  никто  не смеет  входить  в  него,  кроме курьеров
министра полиции. Никто из  восьмисот тысяч жителей, кроме этого энергичного
человека,  не  должен знать, удался или не удался переворот. Каждые  полчаса
доносит ему  курьер о ходе  событий, а он все еще не принимает решения. Если
победит  Бонапарт,  то,  разумеется,  Фуше  сегодня  же  вечером станет  его
министром и верным слугой;  если  он потерпит неудачу, Фуше останется верным
слугой  Директории,  готовым  спокойно  арестовать  "мятежника".   Известия,
которые  он  получает, довольно  противоречивы,  ибо  в  то  время как  Фуше
прекрасно  владеет собой, более великий, чем он,-  Бонапарт -  теряет всякое
самообладание:   это   18   брюмера,    подарившее   Бонапарту   европейское
самодержавие,  остается, словно в  насмешку,  пожалуй,  самым жалким днем  в
личной  жизни  этого  великого  человека.  Решительный перед жерлами  пушек,
Бонапарт всегда теряется, когда ему  приходится  привлекать  людей  на  свою
сторону словами: много лет привыкший командовать, он разучился  уговаривать.
Он умеет, схватив знамя, скакать впереди  своих гренадеров, он умеет разбить
армии. Но этому закаленному солдату не удается напугать с трибуны нескольких
республиканских  адвокатов. Много раз описывали,  как  не  знающий поражений
полководец,  выведенный  из  равновесия  непрерывными  репликами  депутатов,
бормотал наивные и  пустые фразы  вроде: "Бог войны  за меня", и так позорно
сбивался, что друзья  поторопились убрать  его с  трибуны. Только штыки  его
солдат спасают героя Арколе и Риволи от жалкого поражения,  которое едва  не
нанесли ему несколько крикливых адвокатов. И, лишь снова сев на коня и отдав
солдатам  приказ  разогнать  собрание,  он опять  становится  повелителем  и
диктатором,  и  сознание, что  он снова  сжимает рукоять своей сабли, вносит
уверенность в его смятенную душу.
     В семь часов вечера все решено, Бонапарт - консул и самодержец Франции.
Будь  он побежден или отвергнут,  Фуше тотчас  бы  велел расклеить  на  всех
стенах Парижа  патетическую  прокламацию:  "Подлый заговор  раскрыт",  и так
далее. Но  так  как  победил  Бонапарт,  то  он  считает  эту  победу  своим
достоянием. Не от Бонапарта, а от господина министра полиции  Фуше узнает на
следующий  день  Париж   об   окончательном  падении  республики,  о  начале
наполеоновской  диктатуры.  "Министр   полиции  извещает  своих  сограждан,-
говорится в этом лживом сообщении,- что, когда  Совет собрался в Сен-Клу для
обсуждения дел республики и генерал  Бонапарт явился в Совет Пятисот,  чтобы
разоблачить революционные козни, он едва  не стал жертвой  убийцы. Но  гений
республики  спас генерала. Пусть республиканцы  сохраняют спокойствие... ибо
их желания теперь сбудутся...  пусть  успокоятся  слабые - они находятся под
защитой  сильных...  и  только  те должны бояться,  кто  сеет  беспокойство,
смущает общественное  мнение и подготавливает беспорядки.  Приняты все меры,
чтобы подавить смутьянов".
     Снова  Фуше чрезвычайно удачно  применяется  к обстоятельствам.  И  так
нагло, так открыто среди бела дня совершается его переход к  победителю, что
постепенно  самые широкие круги начинают разгадывать Фуше. Спустя  несколько
недель в предместьях Парижа ставится веселая  комедия "Флюгер из Сен-Клу"; в
этой  всеми  понятой  и восторженно принятой комедии,  где лишь  слегка были
изменены  имена, самым забавным  образом высмеивались его беспринципность  и
осторожность. Фуше  в качестве цензора  мог бы,  конечно, запретить подобное
высмеивание своей особы,  но,  к счастью, он был достаточно умен,  чтобы  не
прибегать  к этому. Он совсем  не скрывает свей характер, или,  вернее,  его
отсутствие;   напротив,   он  даже  афиширует  свое   непостоянство  и  свою
загадочность, потому что это  окружает  его  своеобразным ореолом. Пусть над
ним смеются, лишь бы ему подчинялись и боялись его.
     Бонапарт  - победитель, Фуше - тайный помощник  и перебежчик, а Баррас,
повелитель Директории,- главная жертва. Ему этот день  дает, пожалуй,  самый
замечательный  в  мировой  истории  урок  неблагодарности.  Ведь  оба   они,
соединенными силами свалившие его и, как назойливому попрошайке,  швырнувшие
ему миллионную  подачку, два года тому назад были его креатурами, обязанными
ему   благодарностью,   людьми,  которых   он  вывел  из  ничтожества.  Этот
добродушный, легкомысленный,  никому не  мешающий жить,  любящий наслаждения
bon  homme26  в  прямом  смысле этого  слова  подобрал  на  улице
маленького,  смуглого,  опального и  почти  уже  сосланного  артиллерийского
офицера  Наполеона  Бонапарта;   он  украсил  заплатанную  шинель  Бонапарта
генеральскими  позументами;  в  один день  сделал его,  обойдя  всех других,
комендантом Парижа, подсунул ему свою любовницу, наполнил карманы  деньгами,
сделал главнокомандующим итальянской армией  и  тем самым  построил для него
мост  в бессмертие. Таким же образом  он извлек Фуше  из грязной  мансарды в
пятом этаже,  спас  его от гильотины и был единственным, кто избавил Фуше от
голода в дни, когда все от него отвернулись, а потом  создал ему положение и
наб