инять  то  или  иное
политическое решение; пивовар Сантер одним нажимом пальца за несколько часов
приводит их в движение. Эти батальоны агитаторов предместий, рыбных торговок
и авантюристов известны еще со времени славного взятия Бастилии, их знают со
времени страшных дней сентябрьских убийств. Всякий раз, когда нужно прорвать
плотину законов,  насильно вздымают  эту громадную  народную волну, и всегда
она неодолимо увлекает с собой все - и последними  тех,  кого она вынесла на
поверхность из собственной глубины.
     Уже в полдень густые толпы окружают манеж и Тюильри; мужчины в жилетах,
с обнаженной  грудью  и  грозными  пиками  в  руках,  издевающиеся, кричащие
женщины в  огненно-алых карманьолах, солдаты национальной гвардии  и  просто
люди  улицы. Из их среды появляются зачинщики  мятежей -  Фурнье американец,
Гусман  испанец, Теруань  де Мерикур - истерическая  пародия на Жанну д'Арк.
Когда  проходят  депутаты, которых  подозревают  в готовности  голосовать за
помилование,  их обливают словно  из  помойных  ушатов потоком  ругательств;
народным  представителям  грозят кулаками,  угрожая расправой: все  средства
террора  и  грубого насилия пускаются в ход, чтобы запугать депутатов, чтобы
заставить их отправить на плаху короля.
     И это  запугивание  действует на всех  малодушных. При  свете мерцающих
свечей собираются  испуганные жирондисты в  эти  серые зимние  сумерки.  Еще
вчера  они  были  готовы  голосовать  против  казни  короля, чтобы  избежать
истребительной  войны  со всей  Европой,  а теперь, под  страшным  давлением
народного восстания, они охвачены  тревогой и разногласиями. Наконец, поздно
вечером начинается  поименное голосование, и  по иронии судьбы первым должен
сказать свое слово вождь жирондистов Верньо, чей всегда такой пылкий голос -
ведь  оратор южанин  - как  молот потрясал  стены. Но  в этот  миг он, вождь
республики,   боится,   что    покажется    недостаточно    последовательным
республиканцем,  если оставит  жизнь королю. И он, обычно такой порывистый и
бурный,  пристыженно  опустив  большую  голову,  медленно,  тяжелыми  шагами
подымается на трибуну и тихо произносит: "La mort" - смерть.
     Это  слово  как  звук  камертона   разносится  по  залу.  Первый  среди
жирондистов  отступил. Большинство  остальных верны себе; триста  голосов из
семисот поданы  за помилование, хотя все  сознают, что  теперь  политическая
умеренность  требует гораздо  большей  смелости,  чем мнимая  решительность.
Долго колеблются чаши весов:  несколько голосов  могут все  решить. Наконец,
вызывают Жозефа Фуше, депутата из  Нанта, того  самого, который еще накануне
уверял друзей, что будет в зажигательной речи защищать жизнь короля, который
еще  десять  часов  тому  назад  играл  роль   самого   решительного   среди
решительных. Но тем временем бывший учитель математики, хороший калькулятор,
Фуше  подсчитал голоса  и  увидел,  что  он рискует  очутиться в  невыгодной
партии, в  единственной партии, к  которой  он никогда не примкнет: в партии
меньшинства. Бесшумными  шагами поспешно поднимается он  на трибуну, и с его
бледных уст тихо слетает слово: "La mort" - смерть.
     Герцог  Отрантский  впоследствии произнесет и напишет  сто тысяч  слов,
чтобы  признать,  что  одно  это  слово,  сделавшее Жозефа Фуше  regicide  -
цареубийцей,  было  ошибкой.  Но  слово  сказано  публично  н запечатлено  в
"Moniteur"5; его не вычеркнуть из  истории,  оно останется навеки
памятным и  в личной истории его жизни.  Ибо  это  первое публичное  падение
Жозефа  Фуше. Он  коварно напал сзади  на своих  друзей,  Кондорсе  и  Дону,
одурачил их  и обманул. Но  перед  лицом истории им не придется  краснеть за
это,  ведь и другие,  более  сильные, Робеспьер и Карно, Лафайет,  Баррас  и
Наполеон,  самые  могучие  люди своей  эпохи,  разделят их участь: в  минуту
неудачи он предаст их.
     В это  мгновение, кроме того, впервые обнаруживается в характере Жозефа
Фуше  еще одна,  ярко  выраженная и  существенная  черта:  его  бесстыдство.
Предательски  покидая  свою  партию,  он  никогда  не  бывает  осторожным  и
медлительным,  он  не  крадется смущенно, тайком выбираясь из ее рядов. Нет,
среди  бела   дня,  с   холодной  усмешкой,  с  поразительной,   сокрушающей
самоуверенностью  он  прямым  путем  переходит  к  вчерашнему  противнику  и
усваивает  все его  слова  и аргументы. Что думают и  говорят  о нем прежние
товарищи  по партии,  что думает  толпа и  общественность  -  ему совершенно
безразлично. Для него важно только одно: быть всегда в числе победителей,  а
не побежденных. В молниеносности его превращения и безграничном цинизме  его
измен проявляется дерзость, невольно ошеломляющая, вызывающая удивление. Ему
достаточно двадцати  четырех часов,  иногда  одного  часа, иногда всего лишь
мгновения, чтобы на глазах у всех просто  отшвырнуть знамя своих убеждений н
с шумом  развернуть другое. Он  следует  не за идеей, а за  временем, и  чем
быстрее оно мчится, тем проворнее он его догоняет.
     Он знает -  нантские  избиратели  будут возмущены,  прочитав  завтра  в
"Moniteur", за что  он голосовал. Значит, надо их ошеломить: это вернее, чем
убеждать. И с  той же ослепляющей" дерзостью, с той же  наглостью, Которая в
такие мгновения едва не придает ему видимости величия, он не выжидает взрыва
возмущения, а предупреждает нападение. Уже через день после голосования Фуше
выпускает манифест, в котором он с шумом выдает за свое внутреннее убеждение
то, что в действительности  ему внушил страх перед провалом в парламенте: он
не  оставляет  своим  избирателям времени  для  размышлений и  подсчетов,  а
стремительно и грубо терроризирует и запугивает их.
     Ни  Марат,  ни  самые  ярые якобинцы  не  сумели бы,  обращаясь к своим
буржуазным  избирателям,  написать  более  кровожадно,  чем этот  вчера  еще
умеренный депутат: "Преступления деспота стали очевидными и преисполнили все
сердца возмущением. Если его  голова не падет тотчас же под ножом гильотины,
все разбойники и убийцы смогут  свободно  расхаживать по улицам и  нам будет
грозить  ужаснейший хаос.  Время за нас  и  против всех королей  земли". Так
провозглашает необходимость и неизбежность казни тот, кто еще накануне носил
в кармане сюртука столь же убедительный манифест против этой казни.
     И  действительно,  умный  математик  вычислил   правильно.  Будучи  сам
оппортунистом,  он  прекрасно знает  всесокрушающую силу трусости; он знает,
что, когда на политическую арену выступают массы, смелость является решающим
знаменателем  во всех вычислениях. И  он  оказывается  прав: добропорядочные
консервативные  буржуа  боязливо склоняются  перед этим  наглым, неожиданным
манифестом;  сбитые  с  толку  и  смущенные,  они  торопятся санкционировать
решение,  которому  в  душе  нимало  не сочувствуют.  Никто не  осмеливается
противоречить.  И с того  дня Жозеф  Фуше держит  в  руках жесткий  холодный
рычаг,  который дает ему  возможность  вывернуться при всех обстоятельствах:
презрение к людям.
     С  этого  дня, с  16 января, хамелеон Жозеф Фуше избирает  (до  поры до
времени) красный  цвет;  в один день  умеренный  становится архинепримиримым
радикалом  и  сверхтеррористом.  Одним  прыжком  он  переметнулся  в  лагерь
противников и даже в их  рядах  оказывается на крайнем,  самом  левом, самом
радикальном крыле. С  жуткой поспешностью -  лишь бы не отстать  от других -
усваивает  этот  холодный  ум,  этот трезвый  кабинетный человек кровожадный
жаргон террористов.  Он требует решительных мер  против  эмигрантов,  против
духовенства; он возбуждает, он гремит, он  неистовствует, он убивает словами
и  жестами. Собственно говоря, он мог  бы опять подружиться  с Робеспьером и
сесть с ним  рядом. Но этот неподкупный,  обладающий  протестантски  суровой
совестью человек не  любит ренегатов; с  удвоенным недоверием отворачивается
он от  перебежчика; шумный радикализм  Фуше кажется  ему подозрительнее  его
прежнего хладнокровия.
     Фуше  своим  обостренным чутьем  угадывает опасность этого надзора,  он
предвидит  приближение  критических  дней.  Не   рассеялась  еще  гроза  над
собранием, а на политическом горизонте уже сгущаются тучи трагической борьбы
между  вождями революции,  между  Дантоном  и  Робеспьером, между  Эбером  и
Демуленом; и здесь, в среде  радикалов,  необходимо  было  принимать  чью-то
сторону, но Фуше не любит связывать себя, прежде чем определение  позиций не
станет безопасным и выгодным. Он знает, что мудрость дипломата заключается в
том, чтобы в решающее время быть подальше от  иных ситуаций. И вот он решает
покинуть на все время борьбы политическую арену  Конвента, чтобы  вернуться,
когда  спор  будет решен. Для  такого отступления, к счастью, представляется
почетный  предлог,  ибо  Конвент избирает двести  делегатов из своей  среды,
чтобы поддержать порядок в округах. Ему не по себе в вулканической атмосфере
зала  собраний,  и  Фуше  прилагает  все  старания  чтобы  попасть  в  число
командируемых делегатов. Его  избирают.  Ему предоставлена передышка. Пускай
тем  временем  борются  другие, пускай  уничтожают  друг  друга,  пусть они,
страстные,  расчищают  место  для честолюбца!  Лишь бы не присутствовать при
этом,  не  быть вынужденным  выбрать  одну  из  партий!  Несколько  месяцев,
несколько недель немало значат в эпоху бешеного бега мировых часов. Когда он
вернется,  исход  борьбы уже будет  решен,  и  он сможет  тогда  спокойно  и
безопасно  присоединиться  к  победителю,  к  своей  неизменной  партии:   к
большинству.
     Историки французской революции обычно уделяют мало внимания  событиям в
провинции. Все описания словно прикованы к циферблату Парижа, только на  нем
обозрим ход времени. Но маятник, регулирующий этот ход, надо искать в стране
и армиях. Париж  - это  лозунг,  инициатива, первичный толчок, а в  огромной
стране сосредоточено действие и решающая движущая сила.
     Конвент своевременно понял, что темпы революции в городе и в деревне не
совпадают: люди  в селах, в деревушках и горах соображают не так быстро, как
в  столице,  они  воспринимают  идеи   гораздо   медленнее  и  осторожнее  и
перерабатывают  их  по  собственному   разумению.  То,  что  в  Конвенте  на
протяжении часа становится законом, лишь медленно и  по каплям просачивается
в  деревню  и  большей  частью  проникает  туда   уже  фальсифицированным  и
разжиженным стараниями провинциальных  чиновников-роялистов  и духовенства -
людей старого  порядка. Поэтому сельские округа всегда отстают  от Парижа на
целую  эпоху. Когда в  Конвенте  господствуют  жирондисты,  в  провинции еще
раздаются  голоса в  защиту короля;  когда  торжествуют  якобинцы, провинция
только  начинает  приближаться  к   идеям   жиронды.  Тщетны   поэтому   все
патетические декреты, ибо печатное  слово в ту пору медленно  и нерешительно
пробивает себе дорогу в Овернь и Вандею.
     Это заставило Конвент направить в провинцию деятельных носителей живого
слова, чтобы ускорить ритм революции по всей  Франции, сломить колеблющийся,
едва ли не контрреволюционный темп развития сельских округов. Он избирает из
своей среды двести депутатов,  обязанных  вершить его  волю, и  наделяет  их
почти неограниченной властью.  Кто носит трехцветный шарф и красную шляпу  с
перьями, тот обладает правами диктатора. Он  может  взимать налоги, выносить
приговоры, набирать рекрутов, смещать  генералов; ни одно ведомство не смеет
сопротивляться тому, кто  своей священной персоной символически представляет
волю Конвента. Его права неограниченны, как некогда права проконсулов  Рима,
вершивших во всех завоеванных странах волю сената; каждый из них - диктатор,
самодержавный повелитель; его решения не подлежат обжалованию и пересмотру.
     Могущество  этих   выборных   проконсулов   огромно,   но   огромна   и
ответственность.  Каждый  из них в пределах доверенной  ему области является
как бы королем, императором, неограниченным самодержцем. Но в то же время за
его спиной сверкает  гильотина, ибо Комитет общественного спасения следит за
каждой жалобой  и  немилосердно  требует от каждого самого  точного отчета о
расходовании предоставленных  ему денежных сумм. Кто был недостаточно суров,
с  тем сурово поступят; и  напротив - кто слишком неистовствовал, того  ждет
возмездие.  Если  общее  направление  склоняется   к  террору  -   правильны
террористические мероприятия; если же на весах  перевешивает чаша милосердия
-  они оказываются ошибкой. Кажущиеся хозяева целых  областей, они на  самом
деле   рабы   Комитета   общественного   спасения,  подвластные   изменениям
политической  обстановки,  поэтому  они  беспрестанно поглядывают  в сторону
Парижа, прислушиваются  к  его голосу, чтобы, властвуя над жизнью и  смертью
других, сохранить  свою жизнь. Нелегкую должность взяли они на себя; так же,
как генералы революции перед лицом врага, они знают, что их может извинить и
спасти от обнаженного меча только одно - успех.
     Час,  когда Фуше назначен проконсулом,- это час радикалов. Поэтому Фуше
неистово  радикален  в своем  департаменте нижней Луары - в Нанте,  Невере и
Мулене. Он громит  умеренных, он наводняет провинцию потоком  манифестов, он
грозит суровыми карами богачам, всем колеблющимся и  нерешительным; применяя
моральное и  физическое принуждение, он  сколачивает в деревнях целые  полки
добровольцев и направляет их против врага. Как организатор и в умении быстро
схватывать обстановку он по меньшей мере равен своим  товарищам, по дерзости
речей он превосходит их всех. Потому что,- и это  следует  запомнить,- Жозеф
Фуше, в отличие  от зачинателей революции Робеспьера и Дантона,  которые еще
почтительно объявляют частную собственность "неприкосновенной", не соблюдает
осторожности  в вопросах  религии  и  частной  собственности:  он составляет
смелую,   радикально-социалистическую,   большевистскую   программу.  Первым
откровенно коммунистическим  манифестом  нового времени был  по  существу не
знаменитейший  манифест Карла  Маркса и  не "Hessische Landbote"6
Георга  Бюхнера, а почти  не отмеченная в социалистической летописи лионская
"Инструкция", которую хотя и подписали  совместно Колло д'Эрбуа и  Фуше,  но
сочинил, несомненно,  один  Фуше.  Этот  энергичный,  на сто лет опередивший
запросы времени  документ - один  из удивительнейших документов  революции -
достоин того,  чтобы извлечь его из  мрака забвения; пусть  его историческая
ценность   умаляется  тем,   что  впоследствии  герцог  Отрантский  отчаянно
опровергал все,  что он сам когда-то требовал как гражданин Жозеф Фуше,- все
же, с современной точки  зрения,  этот символ его тогдашней  веры заставляет
считать  Фуше первым откровенным  социалистом  и  коммунистом  революции. Не
Марат  и  не  Шомет   сформулировали  самые  смелые  требования  французской
революции, а Жозеф Фуше; этот документ ярче и резче любого описания освещает
его постоянно скрывающийся в тени образ.
     "Инструкция"  смело  начинается  провозглашением  непогрешимости  любых
дерзаний:  "Все  позволено   тем,  кто  действует  в  духе   революции.  Для
республиканца  нет  опасности, кроме  опасности  плестись  в  хвосте законов
республики. Кто перешагнет через них, кто, казалось бы, заходит дальше цели,
тот часто  еще далек от  завершения. Пока существует хоть один несчастный на
земле, свобода должна идти все вперед и вперед".
     После  этого  энергичного  и  уже  в  известной  мере  максималистского
введения  Фуше   так   поясняет  сущность  революционного  духа:  "Революция
совершена   для  народа;   но  под  этим  именем  не  следует  подразумевать
привилегированный благодаря своему богатству класс, присвоивший все  радости
жизни и все общественное  достояние.  Народ - это  совокупность  французских
граждан и  прежде  всего огромный класс бедняков, защищающих границы  нашего
отечества и кормящих своим трудом общество. Революция была бы политическим и
моральным  бесчинством, если  бы  она заботилась о  благополучии  нескольких
сотен  людей  и терпела нищету  двадцати  четырех  миллионов.  Она  была  бы
оскорбительным обманом человечества, если  бы мы все время только говорили о
равенстве, тогда  как  огромные различия  в  благосостоянии  отделяют одного
человека от  другого". После этих  вступительных  слов  Фуше  развивает свою
излюбленную  теорию,  что  богатый,  mauvais  riche,  никогда не  может быть
настоящим революционером, не может быть настоящим, искренним республиканцем,
что,  следовательно,  всякая  собственно буржуазная  революция,  сохраняющая
разницу состояний, должна неизбежно выродиться  в новую тиранию, "ибо богачи
всегда считали бы себя особой породой людей". Поэтому Фуше требует от народа
проявления  величайшей  энергии  и осуществления совершенной, "интегральной"
революции. "Не  обманывайте себя: чтобы быть  действительно  республиканцем,
каждый гражданин должен  в самом  себе  произвести  революцию, подобно  той,
которая преобразила  лик Франции. Не  должно  остаться ничего  общего  между
подданными  тиранов и  населением свободной страны.  Все ваши действия, ваши
чувства,  ваши  привычки  должны быть изменены. Вас притесняют -  значит, вы
должны уничтожить ваших притеснителей;  вы были рабами церковных  суеверий -
теперь вашим единственным  культом пусть будет культ свободы... Каждый, кому
чужд  этот  энтузиазм, кто знает  иные радости,  иные заботы, кроме  счастья
народа, кто открывает  свою душу холодным интересам, кто подсчитывает, какую
прибыль ему  даст его звание, его положение и талант, и тем самым отделяется
на миг от общего дела, чья кровь  не  кипит при виде  притеснений и роскоши,
кто проливает слезы  сочувствия над бедствиями врагов народа и  не сохраняет
всей своей чувствительности только для мучеников свободы,- тот лжет, если он
осмеливается  называть  себя республиканцем. Пусть он  покинет нашу  страну,
иначе его узнают, его нечистая кровь  оросит землю свободы. Республика хочет
видеть  в  своих пределах лишь свободных  людей, она решила  истребить  всех
других,  и  она называет своими детьми лишь тех, кто хочет жить, бороться  и
умирать за  нее". С  третьего параграфа  революционная  декларация  начинает
становиться   обнаженным,   открыто  коммунистическим   манифестом   (первым
достаточно  откровенным  после  1793  года):  "Каждый, имеющий больше самого
необходимого, должен быть привлечен к участию в этом чрезвычайно важном деле
оказания  помощи,   и  взносы  должны  соответствовать  великим  требованиям
отечества;   поэтому   вы   должны  в   самых  широких   размерах,  подлинно
революционным  способом  установить,  сколько каждый  в  отдельности  должен
вносить  на общее дело. Тут идет речь не о  математическом определении и  не
боязливо  осторожном методе, обычно  применяемом при  составлении  налоговых
списков;   это   особое   мероприятие   должно   соответствовать   характеру
обстоятельств.  Действуйте  поэтому  широко  и  смело,  возьмите  у  каждого
гражданина все, в чем  он не нуждается, ибо всякий излишек  (le  superflu) -
это открытое поругание народных прав.  Единичная  личность может лишь во зло
употребить свои излишки. Поэтому оставляйте лишь безусловно необходимое, все
остальное во время войны принадлежит республике и ее армиям".
     Особенно подчеркивает Фуше в этом манифесте, что нельзя удовлетворяться
только деньгами. "Все предметы,- продолжает  он,- которыми граждане обладают
в  излишке и  которые могут быть полезны  защитникам  отечества, принадлежат
отныне отечеству. Есть люди, которые обладают громадным  количеством полотна
и рубах, тканей  и сапог.  Все эти вещи должны стать предметом революционной
реквизиции". Таким же образом он  требует,  чтобы в национальную  казну было
отдано золото и серебро,  metaux vils et corrupteurs7, презренные
для  истинного  республиканца; "украшенные  эмблемой  республики,  очищенные
огнем, они станут полезным достоянием о