я свершения  кровавого дела
Жозеф Фуше  был  палачом, "кровопийцей", как в то время  называли  передовых
бойцов  террора?  Судя  по  его  словам  -  это так. Едва ли  кто-нибудь  из
проконсулов  вел  себя  в порученной ему провинции  решительнее, энергичнее,
радикальнее,  революционнее,  чем  Жозеф  Фуше; он беспощадно  реквизировал,
грабил церкви,  опустошал сундуки и  душил всякое сопротивление. Однако -  и
это  чрезвычайно  характерно  для  него!  -  только  в  словах,  приказах  и
запугиваниях  проявляется его  террор, ибо за  все  время его  власти  ни  в
Невере, ни в Кламси не  пролилось ни одной  капли  крови. В то время  как  в
Париже гильотина  работает словно  швейная машинка, в то время  как  Карье в
Нанте  сотнями  топит  "подозрительных",  в Луаре  и  по  всей  стране  идут
расстрелы, убийства  и охота на людей,  Фуше в  своем  округе не свершает ни
единой политической казни.  Он  знает  - и это лейтмотив  его  психологии  -
трусость  большинства людей, он знает,  что дикий, сильный  террористический
жест   большей  частью  способен   заменить  террор  как  таковой,  и  когда
впоследствии, в эпоху пышного расцвета реакции, все провинции обвиняют своих
былых повелителей, то все его округа могут сообщить только о том, что он все
время грозил смертью, но никто не может обвинить его ни в одной казни. Итак,
совершенно  очевидно,  что Фуше, назначенный палачом Лиона, не  любит крови.
Этот холодный,  бесчувственный человек, этот  калькулятор  и  рассудительный
игрок,  скорее лисица, чем тигр, не нуждается в запахе крови для возбуждения
нервов.  Он  неистовствует и  угрожает  (оставаясь  внутренне спокойным)  на
словах, но никогда не требует казней ради наслаждения убийством, как те, кто
одержим  властью. Инстинкт и благоразумие (а не  гуманность)  заставляют его
уважать человеческую жизнь, пока его  собственная жизнь в  безопасности;  он
угрожает  жизни и судьбе человека лишь тогда. когда  ставится под угрозу его
собственная жизнь или выгода.
     В  этом одна  из тайн  почти  всех революций  и трагическая  судьба  их
вождей: все они не  любят  крови  и все же вынуждены  ее проливать. Демулен,
сидя за письменным столом, требует с  пеной у рта суда над жирондистами; но,
услыхав  в  зале  суда  смертный приговор двадцати  двум  людям, которых сам
посадил на скамью подсудимых,  он вскочил и дрожащий,  смертельно бледный, в
отчаянии выбежал из зала:  нет,  этого  он не  хотел! Робеспьер, поставивший
свою подпись под тысячами роковых декретов, за два года до этого восставал в
Национальном  собрании  против   смертной   казни  и   клеймил   войну   как
преступление. У Дантона,  хотя он и был создателем смертоносного  трибунала,
вырвалось из глубины  души изречение: "Лучше быть гильотинированным  самому,
чем гильотинировать других". Даже  Марат, требовавший в  своей газете триста
тысяч  голов, старался спасти каждого  отдельного человека, приговоренного к
смерти. Вина французских революционеров не в том, что они опьянились запахом
крови,  а в их кровожадных речах: они совершали глупости - только для  того,
чтобы  воодушевлять  народ,  для  того,  чтобы   доказать  самим  себе  свой
радикализм, они создали  кровавый жаргон  и постоянно бредили  изменниками и
эшафотом. И когда народ, опьяненный, одурманенный, одержимый этими безумными
возбуждающими   речами,   действительно  требует  осуществления  тех   самых
"энергичных  мер", в необходимости  которых его убедили, у вождей не хватает
мужества оказать сопротивление: они  обязаны гильотинировать, чтобы избежать
обвинения  в лживости разговоров о гильотине. Их действия вынуждены  мчаться
вдогонку за  их бешеными речами, и  вот начинается жуткое соревнование,  ибо
никто не осмеливается отстать от другого в погоне за народным благоволением.
В силу неудержимого закона тяготения одна казнь влечет за собой другую: игра
кровавыми словами превращается в дикое нагромождение человеческих  казней. И
отнюдь  не потребность, даже не  страсть и меньше всего решительность, а как
раз нерешительность, даже трусость политиков, партийных деятелей, не имеющих
мужества  сопротивляться  воле  народа, в  конечном  счете  именно  трусость
заставляет их приносить в жертву тысячи жизней. К сожалению, мировая история
- история не только человеческого мужества, как ее чаще всего изображают, но
и история  человеческой  трусости  и политика - не руководство  общественным
мнением,  как  хотят  нам внушить, а, напротив, рабское  преклонение  вождей
перед той  инстанцией, которую они сами создали  и воспитали своим влиянием.
Так всегда  возникают  войны:  из  игры  опасными  словами,  из  возбуждения
национальных  страстей; так возникают и  политические преступления. Ни  один
порок,  ни  одна  жестокость  не  вызвали  стольких  кровопролитий,  сколько
человеческая трусость. Поэтому  если Жозеф  Фуше в Лионе становится массовым
палачом, то причина  этого кроется не в его республиканской  страстности (он
не знает никаких страстей), а единственно в боязни прослыть умеренным. Но не
мысли являются решающим  в истории, а деяния, и хотя  он тысячу раз возражал
против  этого, за ним  все-таки утвердилось  прозвище Mitrailleur de Lyon, и
впоследствии  даже герцогская  мантия  не сможет скрыть следов крови на  его
руках.

     Колло  д'Эрбуа прибывает в Лион 7 ноября, а Фуше - 10-го. Они тотчас же
приступают к делу. Но  прежде чем начать настоящую трагедию, экс-комедиант и
его помощник - бывший священнослужитель - разыгрывают маленькую сатирическую
пьеску,  пожалуй  самую  вызывающую  и   наглую  за  все  время  французской
революции:  нечто вроде черной мессы среди белого дня. Панихида  по мученику
свободы Шалье  становится  предлогом для этой оргии  атеистического экстаза.
Пролог разыгрывается в  восемь  часов утра. Из всех церквей  выносят остатки
предметов  культа,  срываются с  алтарей  распятия, выбрасываются покровы  и
облачения, огромное шествие проходит по всему городу к площади Терро. Четыре
прибывших  из  Парижа  якобинца  несут  на  носилках,  покрытых трехцветными
коврами, бюст Шалье, усыпанный грудами цветов, урну с его прахом и маленькую
клетку с  голубем,  который  будто бы  служил утешением  мученику в  тюрьме.
Торжественно и серьезно шествуют за носилками три проконсула,  направляясь к
месту    нового   богослужения,    которое   должно   со   всей    пышностью
засвидетельствовать   перед  лионским  населением   божественность  мученика
свободы Шалье, "Dieu  saveur mort pour  eux"12. Но эту и без того
уже неприятно патетическую церемонию усугубляет еще и чрезвычайно неудачная,
глупая, безвкусная выдумка:  шумная толпа,  ликуя, пускаясь в дикие  пляски,
тащит   похищенную  церковную  утварь,  чаши,   дароносицы   и   религиозные
изображения,  а  позади  трусит  осел,  которому  искусно  напялили  на  уши
епископскую митру. К хвосту бедного животного привязали распятие и библию, и
так,  на потеху ревущей  толпе,  волочится  по  уличной  грязи привязанное к
ослиному хвосту евангелие.
     Наконец,  воинственные фанфары призывают народ остановиться. На большой
площади сооружен  алтарь из дерна,  на  нем торжественно устанавливают  бюст
Шалье и урну. Три народных представителя благоговейно склоняются перед новой
святыней. Первым берет слово бывалый актер Колло д'Эрбуа, а за ним выступает
Фуше. Он, упорно  молчавший в Конвенте,  овладев своим  голосом, высокопарно
взывает,  обращаясь  к  гипсовому бюсту: "Шалье, Шалье,  тебя  нет  с  нами!
Преступники  принесли  в жертву  тебя, мученика свободы,  и пусть кровь этих
преступников будет искупительной жертвой, которая успокоит твою разгневанную
тень. Шалье, Шалье! Перед твоим изображением клянемся мы отомстить за пытки,
и пусть  дымящаяся  кровь  аристократов  будет  для  тебя  ладаном".  Третий
народный  представитель менее  красноречив, чем  будущий аристократ,  герцог
Отрантский. Он  лишь смиренно целует  бюст  и восклицает  громовым  голосом:
"Смерть аристократам!"
     После  этих  трех  торжественных  молений  зажигается  большой  костер.
Серьезно  смотрят  недавний монах Жозеф  Фуше  и его коллеги, как отвязывают
евангелие от ослиного  хвоста  и  бросают в  костер,  чтобы  сжечь  вместе с
церковными облачениями, требниками, дароносицами и деревянными изображениями
святых. Затем  осла,  в  награду  за  его  кощунственные  заслуги,  поят  из
освященной чаши  для  причастия  и, по окончании этой  безвкусной церемонии,
четверо  якобинцев  на  плечах  относят   бюст  Шалье  в  церковь,  где  его
торжественно водружают на алтарь вместо разбитого изображения Христа.
     Для  сохранения непреходящей  памяти об  этом достойном  празднестве  в
последующие за  ним дни  чеканят медаль.  Теперь  ее  нельзя  нигде достать,
вероятно потому, что впоследствии герцог Отрантский  скупил все экземпляры и
уничтожил их,  так  же как  и книги, слишком подробно  описывающие эти яркие
подвиги из ультраякобинского и атеистического периода его деятельности.
     Он  сам обладал хорошей памятью, но для Son Excellence  Monseigneur  le
senateur ministre13 христианнейшего короля было весьма неудобно и
неприятно, чтобы  другие помнили  и могли напомнить  об этой лионской черной
мессе.
     Как ни отвратителен первый  день пребывания Жозефа Фуше в Лионе, все же
пока это только спектакль и нелепый маскарад. Кровь еще не пролилась. Но уже
на  следующее  утро консулы  запираются  в  уединенном,  неприступном  доме;
вооруженная  стража  охраняет  его  от  посторонних;  дверь  заперта, словно
символически  преграждая   доступ   всякому  снисхождению,  всякой  просьбе.
Создается революционный трибунал, и письмо Конвенту возвещает, какую ужасную
Варфоломеевскую  ночь задумали народные короли  Фуше и Колло:  "Мы исполняем
нашу миссию с энергией стойких республиканцев и не намерены спускаться с той
высоты,  на  которую  нас  возвел  народ, ради  соблюдения жалких  интересов
нескольких более или менее  виновных людей. Мы отстранили от себя  всех, ибо
не  хотим  ни   терять  времени,  ни  оказывать  милости.  Мы  видим  только
республику,  повелевающую  нам дать лионцам примерный  и  памятный  урок. Мы
слышим  только вопль  народа, требующего быстрой и страшной  мести за  казнь
патриотов, чтобы  человечеству не  пришлось впредь  проливать  потоки крови.
Уверенные в том, что в этом подлом городе нет иных невинных, кроме тех, кого
убийцы  народа угнетали  и заключали в тюрьмы,  мы  относимся  недоверчиво к
слезам  раскаяния. Ничто не может  обезоружить нашу суровость. Мы должны вам
сознаться,  граждане  коллеги,  что  на  снисходительность мы смотрим как на
опасную слабость,  способную  вновь  воспламенить  преступные надежды  в тот
момент,  когда  их  нужно  погасить  навсегда. Оказать  снисхождение  одному
человеку - значит  оказать его всем подобным ему, и тогда воздействие вашего
правосудия будет недействительным. Разрушение подвигается  слишком медленно,
республиканское нетерпение  требует  решительных  мер:  только  взрывы  мин,
пожирающая работа пламени могут выразить гневную силу народа. Исполнение его
воли не  должно задерживаться, как исполнение воли тиранов, оно должно  быть
разрушительным, как буря".
     Эта  буря разражается по заранее  намеченной программе  4 декабря, и ее
отголоски грозно раскатываются по всей Франции. Рано утром выводят из тюрьмы
шестьдесят юношей, связанных по двое. Но их ведут не к гильотине, работающей
"слишком  медленно", по выражению Фуше,  а на равнину Бротто, по  ту сторону
Роны.  Две параллельные наспех вырытые канавы дают жертвам понять  ожидающую
их  судьбу, а поставленные в десяти шагах от них пушки указывают на средство
этой массовой  бойни.  Беззащитных  людей собирают  и связывают в  кричащий,
трепещущий,   воющий,   неистовствующий,   тщетно  сопротивляющийся   клубок
человеческого отчаяния.  Звучит команда - и из смертельно  близких  пушечных
жерл в трясущуюся от ужаса человеческую массу врывается разящий свинец. Этот
первый выстрел не  убивает всех обреченных, у некоторых только оторваны руки
или ноги, у других разорваны внутренности,  некоторые даже случайно уцелели.
Но  пока кровь широким  струящимся потоком стекает в  канавы,  звучит  новая
команда, и теперь уже кавалеристы  набрасываются с  саблями и пистолетами на
уцелевших, рубят и  расстреливают дрожащее, стонущее, вопящее, беззащитное и
не  могущее  бежать человеческое стадо, пока не  замирает последний хрип.  В
награду за убийство палачам разрешается  снять одежду  и обувь с шестидесяти
еще теплых трупов, прежде чем закопать их истерзанными и обнаженными.
     Это первый  из знаменитых  пушечных  расстрелов  Жозефа  Фуше, будущего
министра  христианнейшего короля,  и на следующий день он  гордо  хвастает в
пламенной  прокламации:   "Народные   представители  останутся   твердыми  в
исполнении доверенной им миссии, народ вложил в их руки громы своей мести, и
они сохранят их, пока не будут  уничтожены  все враги  свободы. У них хватит
мужества спокойно  шагать вдоль длиннейших  рядов могил заговорщиков, чтобы,
шагая через развалины, прийти к счастью нации и обновлению мира". И в тот же
день это печальное "мужество" еще раз  подтверждается смертоносными  пушками
на равнине Бротто;  на этот раз перед ними еще большее стадо. Двести  десять
голов убойного  скота  выводят  со связанными  за  спиной  руками,  и  через
несколько минут их укладывают картечь и залпы пехоты. Процедура остается той
же, только на этот раз мясникам облегчают неприятную работу - их освобождают
после  столь  утомительной резни  от обязанностей  могильщиков.  Зачем  этим
негодяям  могилы?  Сняв  окровавленные  сапоги со  сведенных судорогой  ног,
обнаженные, подчас еще корчащиеся тела просто бросают в текучую могилу Роны.
     Но и эту ужасную расправу, которая вызовет отвращение по всей стране  и
в мировой истории, Жозеф Фуше еще облекает  покровом восторженных слов. Даже
то, что воды Роны заражены трупами, он прославляет как политический подвиг,-
дескать,  донесенные течением до  Тулона,  они послужат  наглядным  примером
неумолимой  страшной  мести  республиканцев. "Необходимо,-  пишет  он,-чтобы
окровавленные тела, брошенные в Рону,  доплыли вдоль обоих берегов до устья,
до  подлого Тулона:  они  возбудят  ужас у трусливых  и  жестоких  англичан,
ужаснут их и  покажут им силу народного всемогущества". В самом Лионе  такое
устрашение уже излишне, ибо  казнь продолжает следовать за казнью, гекатомба
за гекатомбой.  Взятие  Тулона Фуше приветствует "слезами радости" и в честь
радостного дня "посылает на расстрел двести мятежников". Все мольбы о пощаде
тщетны.
     Двух  женщин,   слишком   страстно  моливших   кровавое   судилище   об
освобождении  их  мужей,  поставили  связанными   у  гильотины;   никого  из
пытающихся  просить  о снисхождении  не  подпускают  даже  к  дому  народных
представителей. Но чем неистовее грохочут залпы, тем громче  раздаются слова
проконсулов: "Да, мы осмеливаемся это утверждать, мы пролили немало нечистой
крови, но  лишь во имя человечности и  исполнения долга... Мы не выпустим из
рук молнию, которую вы доверили нашим рукам, пока вы не прикажете нам этого.
До тех пор мы будем беспрерывно продолжать убивать наших врагов, мы истребим
их самым совершенным, самым ужасным и самым быстрым способом".
     И тысяча шестьсот казней в течение нескольких  недель подтверждают, что
на этот раз, в виде исключения, Жозеф Фуше сказал правду.
     Но, организуя эти бойни и составляя о них восторженные донесения, Жозеф
Фуше  и  его  коллега не забывают о другом печальном поручении  Конвента.  В
первый  же  день по прибытии они  посылают  в Париж  жалобу,  утверждая, что
предписанное   разрушение   города   "слишком   медленно"   совершалось   их
предшественником, "теперь мины должны  ускорить дело  разрушения; саперы уже
приступили к работе, и  в течение двух дней здания Белькура будут взорваны".
Эти  знаменитые фасады,  начатые  в царствование  Людовика  XIV, построенные
учеником  Мансара,  были,  как самые  лучшие,  предназначены  к  уничтожению
первыми. Жители  грубо  изгоняются из домов, и сотни безработных,  женщины и
мужчины, за  несколько недель  бессмысленно разрушительной работы превращают
великолепные  произведения архитектуры  в  груды  мусора.  Несчастный  город
наполнен воплями и стонами, треском выстрелов  и  грохотом рушащихся зданий;
пока  комитет  de  justice14  уничтожает  людей,  а   комитет  de
demolition15 - дома, комитет des substances16 проводит
беспощадную реквизицию съестных припасов, тканей и ценных вещей.
     Каждый  дом  обыскивается  от погреба до чердака в поисках скрывающихся
людей и спрятанных драгоценностей; везде царит террор двоих -  Фуше и Колло,
незримых  и недоступных,  прячущихся в  доме,  оберегаемом  стражей.  Лучшие
дворцы уже разрушены, тюрьмы хотя и пополняются заново, но все же наполовину
пусты, магазины очищены, и поля Бротто пропитались кровью тысяч казненных; в
конце концов несколько граждан  решаются (пусть это будет  им стоить жизни!)
отправиться в Париж и подать Конвенту прошение о сохранении оставшейся части
города. Конечно, текст этого прошения очень  осторожен,  даже раболепен; они
трусливо  начинают  с  поклонов,  восхваляя  декрет,  достойный  Герострата,
который "словно продиктован гением  римского сената".  Но затем они просят о
"пощаде  для  искренне  раскаявшихся,  для  заблудившихся,  о  пощаде  -  мы
осмеливаемся так выразиться - для невинных, несправедливо обвиненных".
     Но консулы своевременно узнали  о тайной жалобе, и Колло д'Эрбуа, самый
красноречивый  из  них,   летит   курьерской   почтой,   чтобы  своевременно
отпарировать удар. На следующий  день  у него  хватает дерзости, вместо того
чтобы  оправдываться, восхвалять  в  Конвенте и в клубе  якобинцев  массовые
казни   как  особую  "гуманность".  "Мы  хотели,-  говорит  он,-  освободить
человечество от ужасного зрелища  слишком  многих  казней, следующих одна за
другой, поэтому  комиссары  решили  уничтожить  в  один  день  осужденных  и
предателей;  это  желание  вызвано  подлинной  чувствительностью  (veritable
sensibilite)". И у якобинцев он  еще пламеннее, чем в Конвенте, восторгается
этой "гуманной" системой. "Да, мы уничтожили двести осужденных одним залпом,
и  нас  упрекают за это. Разве  не понятно само собой,  что это  было  актом
гуманности! Когда гильотинируют двадцать человек, то последний из осужденных
двадцать  раз  переживает  казнь,  в  то  время  как  таким  путем  двадцать
предателей  погибают одновременно".  И  действительно,  эти  избитые  фразы,
поспешно   выуженные   из   кровавой   чернильницы  революционного  жаргона,
производят впечатление: Конвент и якобинцы одобряют  объяснения Колло  и тем
самым дают  проконсулам  санкцию  на  новые  расправы. В тот же  день  Париж
чествует перенесение  праха Шалье в Пантеон -  честь,  оказанная до  тех пор
только  Жан  Жаку  Руссо  и  Марату,-  и  его возлюбленной,  так  же  как  и
возлюбленной Марата, назначают пенсию. Таким образом, этот мученик  публично
объявлен  национальным  святым,  и  все  насилия Фуше и  Колло  одобрены как
справедливая месть.
     И все же некоторая неуверенность овладела обоими деятелями, ибо опасная
обстановка  в  Конвенте,  колебания  между  Дантоном  и  Робеспьером,  между
умеренностью  и террором  требуют удвоенной осторожности. И  вот они  решают
разделить  роли:   Колло  д'Эрбуа   остается  в  Париже,  чтобы  следить  за
настроениями  Комитета  и   Конвента,  чтобы  заранее  со  своей  напористой
ораторской  страстностью разгромить всякое возможное  нападение, продолжение
же  убийств предоставляется "энергии" Фуше. Важно установить, что в то время
Жозеф  Фуше  был  неограниченным  самодержцем,  ибо  впоследствии  он  ловко
пытается приписать все  насилия своему более откровенному  коллеге; но факты
свидетельствуют, что  и в  то  время, когда  он  повелевал единолично,