бщества. Для торжества республики нам
нужны  лишь   сталь  и  железо".  Воззвание  кончается  ужасным  призывом  к
беспощадности.  "Мы   со  всей  строгостью  будем  охранять   врученные  нам
полномочия,  мы будем наказывать как  злостное намерение все, что при других
обстоятельствах могло  быть названо упущением,  слабостью и медлительностью.
Время  половинчатых  мероприятий и пощады  миновало. Помогите  нам  наносить
мощные  удары,  иначе они обрушатся  на вас  самих.  Свобода  или  смерть  -
выбирайте!"
     Этот   принципиальный   документ  дает   возможность   угадать   методы
деятельности Жозефа  Фуше в  роли проконсула. В департаменте Нижней Луары, в
Нанте, Невере и Мулене он осмеливается вступать в борьбу  с самыми  могучими
силами Франции, перед которыми осторожно отступают даже Робеспьер и Дантон,-
с частной  собственностью и  церковью.  Он  действует быстро и  решительно в
направлении egalisation des fortunes8 и изобретает так называемые
"филантропические комитеты", которым состоятельные люди обязаны преподносить
дары,  устанавливая  их  размеры якобы  по  своему  усмотрению.  Чтобы  быть
достаточно хорошо понятым, он сразу же делает мягкое указание: "Если богатый
не  использует  своего  права  сделать  достойным  любви   режим  свободы  -
республика оставляет за собой право завладеть его состоянием". Он нетерпим к
излишкам  и  энергично  расширяет  само  понятие  superflu,  утверждая,  что
"республиканцу нужны только оружие, хлеб и сорок экю дохода". Фуше извлекает
лошадей из конюшен, муку из мешков;
     арендаторы  отвечают жизнью  за невыполнение  данных им предписаний; он
предписывает употребление хлеба низкого качества,  каким впоследствии  был и
хлеб мировой войны,- и запрещает всякую выпечку из белой муки. Каждую неделю
он,  таким  образом,  выставляет  пять тысяч рекрутов, снабженных  лошадьми,
обувью,  обмундированием  и ружьями;  он заставляет  работать фабрики, и все
подчиняются его железной энергии. Деньги стекаются - налоги, подати  и дары,
поставки  и трудовые повинности;  два месяца спустя он гордо пишет Конвенту:
"Ont  rougit ici d'etre  riche"  - "Здесь  стыдятся прослыть богатым". Но  в
действительности он должен был бы сказать: "Здесь боятся быть богатым".
     Выступая  как радикал  и  коммунист,  Жозеф Фуше,  ставший впоследствии
миллионером и герцогом Отрантским,  который повторно  обвенчается в церкви с
благословения короля, проявлял себя в то  время свирепым  и страстным борцом
против христианства. "Этот лицемерный  культ  должен быть  заменен  верой  в
республику и мораль",- гремит он в своем зажигательном послании, и как удары
молнии  обрушиваются его  первые мероприятия на  церкви  и соборы.  Закон за
законом, декрет за  декретом: "Духовенство имеет право носить свое облачение
только  при  исполнении обрядов", все  преимущества у  него отнимаются,  ибо
"пора,- поясняет он,- возвратить этот высокомерный класс  к чистоте древнего
христианства  и обратить  его  в  граждан государства".  Скоро  Жозефа  Фуше
перестает  удовлетворять положение  носителя  высшей военной власти, высшего
вершителя  правосудия,  неограниченного  диктатора;  он  присваивает  и  все
функции   церкви.   Он   уничтожает   безбрачие   духовенства,   приказывает
священнослужителям,  чтобы  в течение  месяца  каждый  женился или  усыновил
ребенка,  он  сам  заключает  и  расторгает  браки на рыночных  площадях, он
подымается  на  амвон  (откуда  старательно  удалены  кресты  и  религиозные
украшения)  и  произносит   атеистические   проповеди,  в  которых  отрицает
бессмертие  и   существование   бога.   Христианские  обряды  при  похоронах
отменяются,  и  в  утешение на  кладбищенских  церквах  высекается  надпись:
"Смерть -  это  вечный  сон".  В Невере новоявленный папа впервые  в  стране
совершает обряд  гражданского  крещения  своей  дочери,  названной  в  честь
департамента  Ниевр. Национальная  гвардия  выступает с  барабанным  боем  и
музыкой, и на  рыночной площади он без  участия церкви дает ребенку  имя.  В
Мулене он верхом на коне, во главе целого кортежа, разъезжает  по  городу  с
молотком  в  руке и разбивает кресты,  распятия  и религиозные  изображения,
"постыдные"  свидетельства  фанатизма.  Похищенные  митры  и   напрестольные
покровы бросают в костер,  и,  пока  вздымается яркое пламя,  ликующая чернь
пляшет вокруг атеистического аутодафе. Но неистовствовать, разбивая  мертвые
предметы, беззащитные  каменные фигуры  и хрупкие кресты,  было бы для  Фуше
только  частичным торжеством. Настоящее торжество доставил  ему  архиепископ
Франсуа Лоран,  который  после  его  речей  сорвал с  себя облачение и надел
красную шапку, а  когда тридцать  священнослужителей с восторгом последовали
его примеру, весть об этом успехе, словно пожар, пронеслась по всей Франции.
И  гордо хвастается Фуше  перед своими менее удачливыми коллегами-атеистами,
что он  уничтожил фанатизм, искоренил христианство во вверенной ему  области
так же, как богатство.
     Могло  бы  показаться, что  все это  -  деяния  безумца,  исступленного
фанатика  и  фантазера.  Но  в действительности  Жозеф  Фуше  даже в  мнимой
страстности остается трезвым калькулятором и реалистом. Он знает, что обязан
отчитаться перед  Конвентом,  знает, что курс  патриотических  фраз  и писем
падает так же быстро, как и курс ассигнаций, поэтому,  если хочешь возбудить
удивление, нужно заговорить языком металла.  И, отправляя набранные им полки
к границе, он все добытое при ограблении церквей отправляет в Париж. Ящик за
ящиком  с   золотыми  дароносицами,  сломанными  расплавленными  серебряными
подсвечниками,  тяжеловесными распятиями и драгоценными камнями втаскивают в
Конвент. Он знает:  республике нужны  прежде  всего  наличные  деньги,  и он
первый, он единственный посылает депутатам из провинции  такую красноречивую
добычу. Сперва они  поражены этой небывалой энергией,  потом приветствуют ее
громовыми аплодисментами. С этого часа в Конвенте знают и повторяют имя Фуше
-   железного   человека,   самого    неустрашимого,   самого   настойчивого
республиканца республики.
     Когда Фуше, исполнив  свою миссию, возвращается  в  Конвент, он уже  не
похож  на того неизвестного, незначительного депутата, каким он  был  в 1792
году. Человеку,  который выставил десять тысяч  рекрутов,  который выжал сто
тысяч марок золотом, тысячу двести фунтов наличными деньгами, тысячу слитков
серебра, ни разу не  прибегнув к Rasoir national9,  к  гильотине,
Конвент  поистине  не может не выразить  восхищения его усердием  -  pour sa
vigilance.  Ультраякобинец  Шомет  публикует   гимн  в   честь  его  деяний.
"Гражданин Фуше,-пишет  он,-  сотворил те чудеса, о которых я рассказал.  Он
почтил  старых,  поддержал  слабых, уважил  несчастных,  разрушил  фанатизм,
уничтожил   федерализм.  Он   восстановил  производство   железа,  арестовал
подозрительных, примерно наказал каждое преступление, преследовал и  сажал в
тюрьмы  эксплуататоров". Спустя  год после того, как  он  осторожно  сел  на
скамью  умеренных, Фуше  слывет самым радикальным в среде радикалов, и когда
восстание  в  Лионе  потребовало  назначения особенно энергичного  человека,
беспощадного,  не  знающего  колебаний,- кто мог показаться более подходящим
для  проведения  самого  ужасного  эдикта,  когда-либо созданного  этой  или
какой-либо  другой революцией?  "Услуги,  уже  оказанные  тобой  революции,-
предписывает ему на своем великолепном жаргоне Конвент,- служат залогом тех,
которые   ты  еще  окажешь.   Ты  должен  снова  разжечь   потухающий  факел
гражданского  духа   в   Ville   affran-chie   (Lyon)10.  Доверши
революцию,  положи  конец  войне  аристократов, и пусть  развалины,  которые
свергнутая власть стремится восстановить, обрушатся на них и раздавят их".
     И   в   этом   образе    мстителя   и   разрушителя,   Mitrailleur   de
Lyon11, впервые  вступает  Жозеф Фуше,  впоследствии  миллионер и
герцог Отрантский, в мировую историю.



        Глава вторая. MITRAILLEUR DE LYON. 1793

     В  книге истории  французской революции  редко  открывают одну из самых
кровавых  ее страниц  - главу  о Лионском  восстании.  И  все же ни в  одном
городе, даже в  Париже, социальные противоречия не выразились так остро, как
в этом  первом индустриальном городе тогда еще  мелкобуржуазной  и  аграрной
Франции,  в городе, ставшем родиной  шелковой промышленности.  Еще  в разгар
буржуазной  революции 1792  года  рабочие  впервые  образуют  там  отчетливо
пролетарскую  массу,  резко  отделяющуюся от  роялистски и  капиталистически
настроенных   предпринимателей.  Нет  ничего   удивительного,  что  на  этой
раскаленной почве как реакция, так и революция принимают  самые  кровавые  и
фантастические формы.
     Приверженцы якобинцев, толпы рабочих и безработных  группируются вокруг
одного  из тех  своеобразных людей, которых  внезапно выносит на поверхность
всякий  мировой  переворот,  одного  из тех  кристально  чистых  идеалистов,
которые, однако,  своей  верой и своим  идеализмом  навлекают больше  бед  и
вызывают больше кровопролитий,  чем самые грубые  реалистические политики  и
самые  свирепые  террористы.   Обычно   именно   такие   искренне  верующие,
религиозные, экстатические натуры, стремящиеся  перестроить и улучшить мир с
самыми благородными намерениями, дают  побудительный  толчок  к убийствам  и
несчастьям, которые отвратительны для них самих. В Лионе таким человеком был
Шалье,  расстрига-священник и  бывший  купец, для  которого революция  стала
истинным, настоящим христианством; он был  предан  ей с любовью суеверной  и
самозабвенной.  Восхождение человечества к разуму и к равенству означает для
этого  страстного  почитателя  Жан  Жака  Руссо осуществление  тысячелетнего
царства, его  пылкое и  фанатичное человеколюбие видит в мировом пожаре зарю
новой,  нескончаемой  человечности. Трогательный  фантазер:  когда  Бастилия
пала, он собственными руками относит камень из стены крепости в  Лион; шесть
дней и шесть  ночей идет пешком из Парижа и делает из этого камня алтарь. Он
обожает  пламенного,  язвительного памфлетиста Марата как  бога,  как  новую
Пифию;  он знает  наизусть его речи  и статьи  и  как  никто другой в  Лионе
воспламеняет   своими   мистическими   и  наивными  речами  рабочих.   Народ
инстинктивно чувствует  его  пылающее  и  сострадательное  человеколюбие,  а
лионские   реакционеры  понимают,   что   этот   чистый   духом,   одержимый
человеколюбием  человек  во  много раз  опаснее  самых  шумливых  зачинщиков
мятежей  - якобинцев. К нему тянутся все сердца, против  него направлена вся
ненависть.  И когда в городе  вспыхивают  первые волнения, в тюрьму бросают,
как зачинщика, этого  неврастенического, немного смешного  фантазера. Против
Шалье, с трудом использовав поддельное письмо, состряпали какое-то обвинение
и,  в  устрашение  другим  радикалам, бросая вызов  парижскому Конвенту, его
приговаривают к смертной казни.
     Тщетно  возмущенный  Конвент  посылает в Лион гонца  за  гонцом,  чтобы
спасти Шалье. Он увещевает, он требует, он угрожает непослушному магистрату.
Но, решившись,  наконец,  показать  когти  парижским террористам,  городской
совет  самовластно отвергает  все  протесты. Нехотя  выписали  в свое  время
лионцы  орудие  террора  -  гильотину - и поставили ее  в сарай;  теперь они
решили  дать  урок  сторонникам террора, впервые испытав это так  называемое
гуманное орудие революции на революционере. И так как машина не  опробована,
а  палач неопытен -  казнь  Шалье  превращается в  жестокую,  гнусную пытку.
Трижды опускается тупой нож, не отсекая головы осужденного. С ужасом смотрит
народ,  как  закованное,  обливающееся  кровью,  еще живое  тело  его  вождя
корчится в  мучениях позорной пытки, пока, наконец, палач милосердным ударом
сабли не отделяет голову несчастного от туловища.
     Но эта  голова мученика, трижды раздробленная топором, скоро становится
палладиумом мести для революции и головой Медузы для убийц.

     Конвент  встревожен известием об этом  преступлении. Французский  город
осмеливается  в  одиночку  открыто выступить против  Конвента! Такой  наглый
вызов должен быть потоплен в крови. Но и лионские правители понимают, что им
предстоит. Они  переходят от сопротивления к открытому  мятежу; они собирают
войско,  строят  укрепления против  сограждан,  против французов  и  открыто
сопротивляются республиканской армии. Теперь оружие должно решить спор между
Лионом и Парижем, между реакцией и революцией.
     С  логической  точки зрения  гражданская  война  в такой  момент должна
казаться самоубийством молодой республики, ибо  никогда ее положение не было
опаснее, отчаяннее, безвыходное. Англичане заняли Тулон, завладели арсеналом
и  флотом,  угрожают  Дюнкирхену; в то же самое  время пруссаки и  австрийцы
продвигаются вдоль  берегов  Рейна  и  в  Арденнах,  и  вся  Вандея охвачена
пожаром. Битвы и мятежи сотрясают республику от одной границы  до другой. Но
эти же  дни  - поистине  героические дни Конвента. Следуя  грозному роковому
инстинкту, вожди решают  победить  опасность, послав ей  вызов: после  казни
Шалье  они отвергают всякое  соглашение с его  палачами.  "Potius mori  quam
foedari" - "Лучше гибель, чем соглашение", лучше, ведя семь войн, начать еще
одну,  чем  заключить мир,  свидетельствующий о  слабости. И этот  неистовый
энтузиазм отчаяния, эта  нелогичная,  бешеная страстность  спасли  в  момент
величайшей  опасности  французскую  революцию,  так же  как  впоследствии  -
русскую (одновременно теснимую с запада, востока, юга и севера англичанами и
наемниками со всего мира, а внутри  страны - полчищами Врангеля,  Деникина и
Колчака).  Напуганная  лионская  буржуазия   открыто  бросается   в  объятия
роялистов и  доверяет  свои  войска королевскому генералу,  но  это не может
помочь ей  - из деревень, из предместий стекаются пролетарские  солдаты, и 9
октября  республиканские  полки  штурмом  берут  охваченную  мятежом  вторую
столицу Франции. Этот день - быть может, самая  большая гордость французской
революции.  Когда председатель  Конвента торжественно поднимается со  своего
места и сообщает о капитуляции Лиона, депутаты вскакивают со скамей, ликуя и
обнимая  друг друга; на какое-то мгновение  кажется, что  улажены все споры.
Республика  спасена,   всей   стране,   всему   миру   дано   величественное
доказательство  неотразимой  мощи,  силы   гнева  и  напора  республиканской
народной армии.  Но  гордость, возбуждаемая  этой отвагой,  роковым  образом
влечет победителей к заносчивости, к трагическому  стремлению завершить свое
торжество террором. Столь же грозной, как и стремление к победе, должна быть
месть победителей. "Надо показать пример  того, как французская  республика,
как  молодая  революция  всего  суровее  карает  тех,  кто  восстает  против
трехцветного знамени".  И вот Конвент,  выступающий  поборником  гуманности,
позорит  себя  перед  всем миром  декретом,  первыми историческими образцами
которого могут служить  варварское нападение Барбароссы на Милан или подвиги
калифов. 12 октября председатель  Конвента берет в руку тот  ужасный лист, в
котором  содержалось  ни  много  ни мало  как предложение  разрушить  вторую
столицу Франции. Этот очень мало известный декрет звучал так:
     "1.   Национальный   Конвент   назначает,   по   предложению   Комитета
общественного  спасения,   чрезвычайную  комиссию  из  пяти  членов,   чтобы
немедленно наказать лионскую контрреволюцию силою оружия.
     2.  Все жители Лиона  должны  быть  разоружены  и  их  оружие  передано
защитникам республики.
     3.  Часть  этого оружия будет передана патриотам, угнетаемым богачами и
контрреволюционерами.
     4.  Город Лион должен быть разрушен. Все  дома, где жили  состоятельные
люди,- уничтожить;  могут быть сохранены лишь дома бедноты, квартиры  убитых
или    осужденных    патриотов   и   сооружения,   служащие    промышленным,
благотворительным и педагогическим целям.
     5.  Название Лиона  вычеркивается из списка городов  Республики. Отныне
поселение, объединяющее оставшиеся дома, будет называться Ville affranchie.
     6. На развалинах Лиона возвести колонну, которая будет  вещать грядущим
поколениям  о   преступлениях  и  наказании  роялистского  города  следующей
надписью: "Лион боролся против свободы - Лиона больше нет".
     Никто  не  осмеливается  возражать   против  безумного  предложения   -
превратить второй по  величине  город  Франции в  груду  развалин.  Мужество
покинуло французский Конвент  с тех пор, как нож гильотины  зловеще сверкает
над  головой  каждого,  осмеливающегося  хоть бы  шепотом  произнести  слова
"милосердие"  или  "сострадание".  Напуганный собственным  террором, Конвент
единогласно  одобряет варварское  решение, и  Кутону  -  другу Робеспьера  -
поручается исполнить его.

     Кутон, предшественник  Фуше, сразу постигает страшные, самоубийственные
для  республики   последствия  умышленного   уничтожения   самого   большого
промышленного города страны со всеми  его памятниками искусства. И с первого
же мгновения он  решается саботировать поручение Конвента. Чтобы осуществить
это,  нужно пустить в ход лукавое притворство. Поэтому свое тайное намерение
пощадить  город Кутон прячет за хитростью,- он чрезмерно восхваляет безумный
декрет. "Граждане коллеги,- восклицает он,- мы пришли в восхищение, прочитав
ваш декрет. Да, необходимо  разрушить город,  и пусть это  послужит  великим
уроком для всех, кто  мог бы  осмелиться  восстать против отечества. Из всех
великих  и   могущественных   мер  воздействия,  применявшихся  Национальным
Конвентом, от нас до этих пор ускользала лишь  одна: полное разрушение... но
будьте спокойны, граждане коллеги, и заверьте  Конвент, что мы разделяем его
воззрения и  точно исполним  его декреты".  Однако, приветствуя таким гимном
возложенное  на  него  поручение,  Кутон вовсе  не собирается его исполнять,
довольствуясь чисто показными мероприятиями. Ранний паралич сковал его ноги,
но его решимость  нельзя поколебать; он приказывает отнести себя в  носилках
на рыночную площадь  Лиона, ударом серебряного  молота символически отмечает
дома, подлежащие разрушению, и уведомляет трибунал об ужасной мести. Этим он
успокаивает   разгоряченные  умы.  В   действительности  же   под  предлогом
недостатка рабочих рук он  посылает лишь  нескольких женщин и детей, которые
для  проформы  делают  по  десятку  вялых  ударов  заступом,  и  приводит  в
исполнение лишь несколько смертных приговоров.
     Город уже облегченно вздыхает, радостно пораженный неожиданной милостью
после  таких  грозных решений. Но и  террористы  не  дремлют, постепенно они
начинают догадываться о снисходительных намерениях Кутона и силой принуждают
Конвент к  насилию.  Окровавленную,  раздробленную голову  Шалье как святыню
привозят  в Париж, с пышной  торжественностью  показывают  Конвенту  и,  для
возбуждения  народа,  выставляют  ее в  соборе  Нотр-дам.  Все  нетерпеливее
выдвигают они обвинения  против кунктатора  Кутона: он  слишком вял, слишком
ленив,  слишком труслив,  недостаточно мужественен, чтобы  осуществить такую
примерную месть. Здесь нужен беспощадный, надежный и искренний революционер,
не  боящийся  крови,  способный  на  крайние  меры,-  железный и  закаленный
человек. В конце концов Конвент уступает их требованиям и посылает на  место
слишком   снисходительного  Кутона   самых  решительных  своих  трибунов   -
порывистого Колло д'Эрбуа (о котором легенда повествует,  что в бытность его
актером  он  был  освистан  в  Лионе  и  потому  является  самым  подходящим
человеком, раз нужно проучить граждан этого города), а с ним радикальнейшего
проконсула, прославленного якобинца и крайнего террориста - Жозефа Фуше; они
должны стать палачами несчастного города.

     Действительно  ли  неожиданно призванный  дл