коса
смерти  бушевала  не  менее  убийственно.  Расстреливают  пятьдесят  четыре,
шестьдесят, сто человек  в день; и в отсутствие Колло, как и прежде, рушатся
стены,  разграбляются  и сжигаются  дома,  тюрьмы  опустошаются  казнями,  и
попрежнему   Жозеф   Фуше   старается  заглушить   свои  собственные  деяния
восторженными кровавыми, словами:
     "Пусть  приговоры этого трибунала внушают  страх  преступникам,  но они
успокаивают  и утешают народ, внемлющий им и одобряющий их. Неправы  те, кто
предполагают,  что  мы  хоть раз  оказали  виновным  честь  помилования:  не
помиловали ни одного".
     Но внезапно - что же произошло? - Фуше  меняет тон. Своим тонким чутьем
он издали уловил, что ветер в Конвенте резко изменил направление, потому что
с  некоторых пор  его  яростные  смертоносные  фанфары не находят настоящего
отклика.  Его  якобинские друзья, его  атеистические  единомышленники, Эбер,
Шомет,  Ронсен,  вдруг  умолкли  -   умолкли   навсегда,-  беспощадная  рука
Робеспьера неожиданно схватила их  за горло. Ловко  балансируя между слишком
бурными и  слишком  милосердными и  прокладывая себе  дорогу  то  вправо, то
влево,   этот   добродетельный  тигр   внезапно  набросился  из   мрака   на
ультрарадикалов.  Он настоял,  чтобы Карье, который так же  радикально топил
нантцев, как Фуше  расстреливал лионцев, был вызван в  Конвент  для  личного
отчета; действуя через преданного ему душой и телом Сен-Жюста, он отправил в
Страсбурге на  гильотину буйного Евлогия Шнайдера;  он  публично  заклеймил,
назвав  нелепостью,  атеистические народные  зрелища,  подобные тем, которые
устроил Фуше в провинции и в Лионе, и отменил  их  в Париже.  И как  всегда,
робко и послушно следуют его указаниям встревоженные депутаты.
     Снова  обуял Фуше прежний  страх: вдруг он окажется не с  большинством.
Террористы   побеждены-зачем  же  оставаться  террористом?   Лучше  поскорее
перебраться к умеренным, к Дантону и Демулену, требующим теперь "милостивого
трибунала", быстро  примениться к новому направлению ветра.  Шестого февраля
он  внезапно приказывает прекратить расстрелы, и только гильотина (о которой
он писал в своих памфлетах, что  она работает слишком медленно) нерешительно
продолжает свое дело -  каких-нибудь две-три головы в день, не больше,- это,
конечно, пустяки в сравнении с прежними национальными торжествами на равнине
Бротто. Вместо этого он  сразу направляет всю свою энергию против радикалов,
против  устроителей учрежденных  им торжеств и  исполнителей  его  приказов;
революционный  Савл  внезапно  превращается  в гуманного Павла.  Он попросту
переходит  на  сторону  противников,  объявляет  друзей  Шалье  "средоточием
анархии и мятежей" и скоропалительно распускает десяток-другой революционных
комитетов. И тогда  происходит  нечто чрезвычайно странное:  устрашенное, до
смерти напуганное население  Лиона  вдруг видит  в герое массовых расстрелов
Фуше  своего спасителя. А лионские революционеры пишут одно гневное послание
за  другим, обвиняя его  в  снисходительности,  в предательстве и "угнетении
патриотов".
     В этих отважных превращениях, в этих наглых переходах среди бела дня  в
другой лагерь, в этих перебежках к  победителю - секрет метода  борьбы Фуше.
Только  это   спасло  ему   жизнь.  Он  вел  двойную   игру,   делал   прямо
противоположные  ставки.  Если  в  Париже  его  обвинят  в  слишком  большой
снисходительности,  он  укажет  на тысячи могил  и на  разрушенные  лионские
здания. Если его  обвинят в кровожадности - он сошлется на жалобы якобинцев,
обвиняющих его в  "модерантизме", в излишней снисходительности; он может,  в
зависимости от направления ветра, вытащить из правого кармана доказательство
своей неумолимости или из левого  -  гуманности;  он  может выступить в роли
палача  Лиона  и в  роли  его  спасителя.  И действительно,  с помощью этого
ловкого шулерского фокуса  ему удалось свалить  всю ответственность за бойню
на своего более откровенного и прямолинейного коллегу, Колло д'Эрбуа. Однако
он  сумел обмануть  лишь  более поздние  поколения:  неумолимо бодрствует  в
Париже Робеспьер - враг, не  простивший Фуше того, что он  вытеснил из Лиона
его  ставленника Кутона. Он  знает по  Конвенту  этого  двуличного депутата,
зорко  следит за всеми превращениями и перебежками Фуше, торопящегося теперь
укрыться от грозы. Но недоверие Робеспьера имеет железные когти: от  них  не
укроешься.  Двенадцатого жерминаля  он  добивается в Комитете  общественного
спасения издания грозного декрета, в котором Фуше  предписывалось немедленно
явиться в Париж и представить отчет  о лионских происшествиях. Он, в течение
трех месяцев творивший жестокий суд и  расправу, теперь должен сам предстать
перед судом.
     Перед судом?  За что?  За то, что он  за три месяца  казнил две  тысячи
французов? Быть может, его будут судить так же, как коллегу Карьера и других
массовых  палачей?  Но именно  в  этот  момент  обнаруживается  политическая
гениальность последнего,  поражающе наглого  поворота Фуше:  оказывается, он
должен    оправдаться    в   том,   что    подавил    радикальное   "Societe
populaire"17,  что  преследовал якобинских патриотов. Mitrailleur
de  Lyon,  палач двух тысяч  жертв, обвиняется -  незабываемый  исторический
фарс! - в самом благородном преступлении, известном человечеству: в излишней
гуманности.



        Глава третья. БОРЬБА С РОБЕСПЬЕРОМ. 1794

     Третьего апреля Жозеф Фуше узнает,  что  Комитет общественного спасения
требует  его  для отчета в Париж,  пятого - он садится  в  дорожную  карету.
Шестнадцать  глухих  ударов  сопровождают  его  отъезд,  шестнадцать  ударов
гильотины,  в  последний раз  разящей  по  его приказанию. И еще  два  самых
последних приговора торопливо приводятся в исполнение в этот день, два очень
странных приговора. Кто же  эти  заключительные  жертвы  великого  избиения,
которые (по шутливому выражению  эпохи) "выплюнули свои головы  в  корзину"?
Это лионский  палач и его  помощник.  Те самые, кто с одинаковым равнодушием
гильотинировали по приказу реакции Шалье  и его  друзей, а затем, по приказу
революции,- сотни реакционеров; теперь и они дождались своей очереди попасть
под нож  гильотины. При самом  настойчивом  желании  из судебных  протоколов
нельзя выяснить, в чем именно они обвинялись; вероятно, они были принесены в
жертву только затем, чтобы некому было рассказать преемникам Фуше и грядущим
поколениям о лионских событиях. Мертвые умеют молчать лучше всех.
     Карета умчалась. У Фуше есть о чем поразмыслить по  дороге в Париж.  Он
может утешать себя, что еще не все потеряно: у него много влиятельных друзей
в Конвенте, прежде  всего Дантон-великий противник  Робеспьера; быть  может,
все же еще  удастся сдержать  грозного Максимилиана, угрожая ему  самому. Но
откуда знать Фуше, что в эти решающие часы революции события катятся намного
быстрее,  чем колеса  почтовой кареты? Что вот уже два дня, как его  близкий
друг Шомет  сидит  в тюрьме,  что громадную львиную голову Дантона Робеспьер
уже вчера швырнул на плаху, что именно в  этот день Кондорсе, духовный вождь
правых, бродит голодный в окрестностях Парижа и на следующий день отравится,
чтобы избежать суда.  Всех их  свалил Один-единственный человек, и  как  раз
этот  единственный -  его злейший  политический противник.  Только  восьмого
числа  вечером,   добравшись,  наконец,  до  Парижа,   Фуше  узнает  размеры
опасности, навстречу которой он  мчался. Одному лишь  богу ведомо, как  мало
спал проконсул Жозеф Фуше в эту первую ночь в Париже.
     На  следующее  утро  Фуше  прежде  всего  отправляется  в  Конвент и  с
нетерпением  ожидает  начала  заседания.  Но  странно  - просторный  зал  не
наполняется, больше половины скамей пусты. Разумеется, многие депутаты могли
отправиться исполнять поручения Конвента или по  каким-либо другим делам, но
все  же  - какая зияющая пустота там, справа, где сидели  вожди жирондистов,
блестящие ораторы революции! Куда они исчезли? Двадцать  два самых отважных,
среди  них  -  Верньо,  Бриссо,  Петион  -  погибли  на  эшафоте,  покончили
самоубийством  или  растерзаны волками  во  время  бегства.  Шестьдесят  три
соратника,  осмелившиеся их защищать, изгнаны  решением  большинства,- одним
ударом Робеспьер освободился от сотни своих противников справа.  Но не менее
энергично  обрушился  его  кулак  на  собственные ряды,  на  "гору": Дантон,
Демулен, Шабо, Эбер, Фабр д' Эглантин, Шомет и десятка два других - все, кто
сопротивлялся  его воле,  его  догматическому  тщеславию,  отправлены  им  в
могилу.
     Всех  устранил  этот  невзрачный человек, низенький, тощий,  с  желчным
лицом, невысоким, скошенным назад лбом, маленькими, водянистыми, близорукими
глазами, так долго остававшийся незамеченным за  гигантскими  фигурами своих
предшественников.  Но  коса  времени  расчистила  ему  путь:  с  тех пор как
устранены Мирабо, Марат,  Дантон, Демулен, Верньо, Кондорсе, то есть трибун,
мятежник, вождь,  писатель, оратор и мыслитель  молодой  республики, все эти
функции  объединились  в   одном  лице,  и   он,  Робеспьер,  стал  Pontifex
maximus18, диктатором и триумфатором. С  тревогой смотрит Фуше на
своего   противника;   все  депутаты  заискивающе  толпятся  вокруг  него  с
назойливой почтительностью,  а он  с невозмутимым  равнодушием принимает  их
славословия; защищенный  своей  "добродетелью"  как панцырем,  неприступный,
непроницаемый, оглядывает  Неподкупный  своим  близоруким  взором  арену,  в
гордом сознании, что никто уже не осмелится восстать против его воли.
     Но один все же  осмеливается  -  единственный, которому нечего терять -
Жозеф Фуше; он требует слова для оправдания своих действий в Лионе.
     Это желание оправдаться  перед Конвентом - вызов Комитету общественного
спасения,  ибо  не Конвент,  а Комитет потребовал от  него объяснений. Но он
обращается к высшей, к основной  инстанции, к собранию нации. Смелость этого
требования очевидна, однако президент  предоставляет ему слово. Ведь Фуше не
первый попавшийся:  слишком часто произносили  его имя в этом зале,  еще  не
забыты его заслуги, его  донесения, его подвиги. Фуше поднимается на трибуну
и  читает  обстоятельный доклад. Собрание  выслушивает его, не прерывая,  не
выказывая ни  одобрения, ни  порицания.  Но  кончилась  речь  -  и никто  не
хлопает.  Ибо  Конвент  напуган.  Год  работы  гильотины  лишил  этих  людей
душевного  мужества.  Некогда  свободно отдававшиеся  своим  убеждениям  как
порывам страсти, смело бросавшиеся в битву слов и мнений, все они теперь  не
любят  высказывать свою  точку  зрения. С  тех пор как  палач словно Полифем
вторгся в их  ряды, хватая  людей и справа и слева, с тех пор  как гильотина
мрачной тенью  стоит за каждым их  словом, они предпочитают  молчать. Каждый
прячется за другого, каждый  бросает взгляды то направо,  то  налево, прежде
чем сделать малейшее движение; страх, подобно гнетущему туману, кладет серый
отпечаток  на их лица;  ничто так не унижает  людей  и в  особенности  толпу
людей, как страх перед незримым.
     И на  этот раз они не осмеливаются высказать своего мнения.  Лишь бы не
вторгаться во  владения Комитета, этого незримого трибунала!  Оправдательная
речь Фуше  не  принимается,  но  она  и  не  отвергается,  ее пересылают  на
рассмотрение  Комитету.  Другими  словами,  она  причаливает к тому  берегу,
который Фуше тщательно старался обойти. Его первая битва проиграна.
     Теперь  и его  охватывает  страх.  Он  слишком далеко забрел,  не  зная
местности:  лучше  всего  побыстрее  отступить.  Лучше  капитулировать,  чем
вступать  в  единоборство с самым  могущественным. И  вот Фуше в  раскаянии,
преклонив  колени,  склоняет  голову. В  тот  же  вечер  он отправляется  на
квартиру к  Робеспьеру,  чтобы  высказаться, или, говоря откровенно, просить
пощады.
     Никто не присутствовал при этом разговоре. Известен лишь его результат,
но  по аналогичному посещению, с жуткой отчетливостью  описанному в мемуарах
Барраса, можно его  вообразить. Прежде чем подняться по  деревянной лестнице
маленького дома на улице Сент-Оноре,  где Робеспьер выставляет  напоказ свою
добродетель  и  свою  нищету,  Фуше  должен  подвергнуться  допросу  хозяев,
оберегающих своего бога и жильца, как священную добычу. Вероятно,  Робеспьер
принял его  так  же,  как  и Барраса,  в  тесной, тщеславно украшенной  лишь
собственными  портретами  комнате,  не  пригласив  сесть,  стоя,  холодно, с
нарочито оскорбительным высокомерием, как жалкого преступника. Ибо этот муж,
страстно  любящий  добродетель,  столь  же страстно и  порочно  влюбленный в
собственную добродетель, не знает пощады и снисхождения  к тому, кто хотя бы
однажды держался иных взглядов,  чем он. Нетерпимый и фанатичный, Савонарола
разума  и  "добродетели", он отвергает всякое  соглашение,  не признает даже
капитуляции  своего  противника; даже  там,  где  политика  властно  требует
соглашения, упорство  ненависти и  догматическая гордость  не позволяют  ему
уступить. Что  бы ни говорил  тогда Фуше Робеспьеру и что бы ни отвечал  ему
судья, одно несомненно: его встретили не добром, а уничтожающим, беспощадным
разносом,    неприкрытой    холодной   угрозой,   смертным   приговором   en
effigie19. И,  возвращаясь по улице  Сент-Оноре, дрожа  от гнева,
униженный, отвергнутый,  обреченный, Жозеф Фуше понял, что  с этой поры лишь
одно может спасти его  голову: голова Робеспьера должна  раньше  свалиться в
корзину,  чем его собственная. Война  не на жизнь,  а  на смерть  объявлена.
Поединок между Робеспьером и Фуше начался.
     Этот  поединок  Робеспьера  и  Фуше-один  из  самых  интересных,  самых
волнующих психологических эпизодов в истории революции. Оба незаурядно умны,
оба политики,  они  все же  оба - и вызванный  и  вызывающий-впадают в общую
ошибку: они недооценивают  друг друга, каждый полагает, что  давно уже знает
другого.  Для  Фуше  Робеспьер  все  еще изможденный,  тощий, провинциальный
адвокат, забавлявшийся вместе с ним шутками в аррасском клубе, фабриковавший
слащавые  стишки  в  духе  Грекура  и  впоследствии  утомлявший Национальное
собрание 1789 года своим пустословием.  Фуше  слишком  поздно  заметил, или,
быть может, вовсе не заметил, как в результате упорной, беспрерывной  работы
над собой, воодушевленный своей задачей, Робеспьер из демагога превратился в
государственного деятеля, из ловкого интригана - в прозорливого политика, из
краснобая-в оратора.  Ответственность  большей  частью возвышает человека, и
Робеспьер  вырос  от  сознания  важности  своей  миссии,  ибо  среди  жадных
стяжателей и шумливых крикунов он чувствует,  что судьба  возложила на него
одного  спасение  республики, и в этом задача всей  его жизни. Осуществление
именно  своих представлений  о республике,  о революции, о нравственности  и
даже о божестве он считает священным долгом человечества. Эта непреклонность
Робеспьера  составляет и красоту  и  слабость  его  характера.  Потому  что,
опьяненный  собственной  неподкупностью,  зачарованный  своей  догматической
твердостью,   он   всякое  инакомыслие   считает  уже  не  разногласием,   а
предательством  и ледяной рукой  инквизитора  отправляет каждого противника,
как  еретика,  на современный костер  -  гильотину. Нет  сомнения: великая и
чистая идея  воодушевляет  Робеспьера  1794 года. Вернее сказать, она его не
воодушевляет, она застыла в нем. Она не может покинуть его, так же как  и он
ее  (судьба всех  догматических душ),  и это  отсутствие теплоты,  способной
передаваться  другим,  отсутствие  человечности,  способной  увлечь  других,
лишает его подвиг подлинной творческой силы. Его мощь только в упорстве, его
сила  -  в непреклонности:  диктатура стала для него смыслом  и  формой  его
жизни. Либо он наложит отпечаток своего я на революцию, либо погибнет.
     Такой человек не терпит противоречий, не терпит несогласия,  не  терпит
даже соратников, а тем более противников. Он выносит лишь тех людей, которые
отражают его  собственные воззрения, пока они остаются рабами его духа,  как
Сен-Жюст  и  Кутон,  всех  же  иных неумолимо  вытравляет  едкая щелочь  его
желчного темперамента. Но горе тем, кто не только не разделял его  воззрений
(он преследовал и таких), но и сопротивлялся его  воле или  же сомневался  в
его непогрешимости. Именно  в  этом  провинился  Жозеф Фуше. Он  никогда  не
спрашивал у  него совета, никогда не склонялся перед бывшим другом, он сидел
на  скамьях  его врагов и смело перешагнул установленные Робеспьером границы
умеренного, осторожного социализма, проповедуя коммунизм и атеизм. Но до сих
пор  Робеспьер  не  интересовался  им  всерьез,  Фуше  казался  ему  слишком
незначительным.  В его глазах этот депутат  оставался скромным  монастырским
преподавателем,  которого он помнил еще  в  сутане, знал  как  жениха  своей
сестры, как ничтожного честолюбца, изменившего своему богу, своей невесте  и
всем своим  убеждениям. Он презирает и ненавидит его  так,  как только может
непоколебимость  ненавидеть   изворотливость,  непреложное   постоянство   -
беспринципную  погоню   за   успехом,  со  всей   недоверчивостью,  с  какой
религиозная натура  относится к неверию; но эта ненависть была направлена до
сих пор не  на  личность Фуше, а  лишь  на ту  породу  людей, представителем
которой тот  был. Робеспьер высокомерно пренебрегал им  до  этих пор:  зачем
трудиться  из-за  интригана,   которого  можно  раздавить  в  любую  минуту?
Робеспьер  до  сих пор  наблюдал за Фуше, но  не боролся  с ним всерьез лишь
потому, что так долго его презирал.
     Только  теперь оба замечают,  как недооценивали  они  друг друга.  Фуше
видит огромную  силу, приобретенную Робеспьером за время его отсутствия: все
подвластно ему - армия, полиция, суд, комитеты, Конвент и якобинцы. Побороть
его  представляется невозможным.  Но Робеспьер принудил его к борьбе, и Фуше
знает,  что  погибнет, если не  победит. Великое отчаяние  всегда  порождает
великую  силу,  и  вот  он, в  двух шагах от пропасти, с  мужеством отчаяния
набрасывается на преследователя, как затравленный олень на охотника.
     Первые военные действия  начинает Робеспьер.  Сперва он собирается лишь
проучить  наглеца,  предостеречь   его   пинком  ноги.  Как   предлогом   он
воспользовался  своей  знаменитой речью 6 мая,  призывавшей все  духовенство
республики  "признать высшее  существо  и  бессмертие  как руководящую  силу
вселенной". Никогда Робеспьер  не произносил речи  прекраснее,  вдохновеннее
той, которую  он словно  писал  на  вилле Жан  Жака  Руссо:  здесь  догматик
становится почти поэтом, туманный  идеалист  -  мыслителем. Отделить веру от
неверия и в то же время от суеверия, создать религию, возвышающуюся, с одной
стороны,  над  обычным идолопоклонническим христианством, а  с другой  - над
бездушным материализмом и атеизмом, соблюдая таким образом середину, которой
он  всегда  пытается  придерживаться  в  идеологических   вопросах,-  такова
основная идея  его обращения, которое,  несмотря на напыщенную  фразеологию,
исполнено  искренней   нравственности  и   страстного  стремления  возвысить
человечество.  Но, даже  витая  в  высоких  сферах,  этот  идеолог  не сумел
освободиться от политики,  даже к этим его, рассчитанным на  вечность мыслям
желчная, угрюмая злоба присоединяет личные  нападки. С ненавистью вспоминает
он о мертвых, которых  сам  толкнул  на гильотину, и издевается над жертвами
своей  политики,  Дантоном   и  Шометом,  как   над  презренными   образцами
безнравственности и богохульства. И вдруг он  обрушивает сокрушительный удар
на  единственного  проповедника атеизма, пережившего  его  гнев,-  на Жозефа
Фуше. "Поведай  нам, кто дал тебе миссию возвестить  народу,  что бога  нет!
Чего  хочешь ты  достигнуть, убеждая  людей, что слепая  сила определяет  их
судьбу, случайно карая то добродетель, то порок, и что