на
руках матери, и не может, из-за преследований Робеспьера,  проводить  ночи у
постели смертельно больной девочки, он  должен прятаться в чужих квартирах и
мансардах.  Вместо  того  чтобы быть с ней, прислушиваясь  к  ее  угасающему
дыханию, он должен поспешно  перебегать от одного депутата к другому, лгать,
умолять,  заклинать,  защищая  собственную  жизнь.  Измученный,  с  разбитым
сердцем, без устали бродит несчастный в эти знойные июльские дни (много  лет
не  бывало  такой  жары)  по  политическим  задворкам,  не имея  возможности
находиться там, где страдает и умирает его любимый ребенок.
     5 или 6  термидора  этому испытанию приходит  конец. Фуше  провожает на
кладбище маленький  гробик: ребенок  умер. Такие испытания ожесточают. После
смерти  дочери  ему  уже  не  страшна  собственная  смерть. Новая, рожденная
отчаянием  отвага укрепляет  его волю.  И  когда  заговорщики  еще медлят  и
стараются  отложить  борьбу, Фуше, которому  больше  нечего терять на земле,
кроме собственной жизни, произносит решительные слова: "Завтра  должен  быть
нанесен удар". Это сказано 7 термидора.
     И вот  наступает утро 8  термидора - великого исторического дня.  Уже с
самого раннего утра безоблачный июльский  зной давящей тяжестью  ложится  на
спокойный  город.  Только  в  Конвенте  царит раннее и  необычное  волнение:
депутаты шепчутся по углам, в кулуарах и  на трибунах  невиданное  множество
посторонних и  любопытных.  Призраки  таинственности  и напряжения бродят по
залу, ибо  неведомым путем  распространилась весть,  что  сегодня  Робеспьер
будет рассчитываться со своими  врагами. Может быть, кто-нибудь подслушал  и
подсмотрел, как Сен-Жюст вечером возвращался из его обычно запертой  на ключ
комнаты, а Конвент слишком хорошо знает  последствия  этих тайных совещаний.
Или же, напротив, Робеспьер узнал о воинственных замыслах своих противников?
     Все заговорщики,  все,  кто  под угрозой, боязливо  вглядываются в лица
своих коллег: не  выболтал  ли кто-нибудь опасную тайну и кто именно мог это
сделать? Предупредит ли их  Робеспьер, или они раздавят  его раньше, чем  он
заговорит? Отречется  ли  от них,  или  защитит их "болото"  - неустойчивое,
трусливое  большинство?  Каждый  колеблется  и  трепещет.  И,  словно духота
свинцового неба над городом, зловещая тяжесть общего беспокойства ложится на
собрание.
     Действительно,  едва  открылось  заседание,  Робеспьер   просит  слова.
Торжественно,  как в день  прославления верховного существа, облачился  он в
свой,  уже  ставший  историческим,  небесноголубой костюм  и  белые шелковые
чулки; медленно, с нарочитой торжественностью, он поднимается на трибуну. На
этот раз, однако, он держит в руках не факел,  как тогда,  а сжимает- словно
ликтор  рукоятку  топора  -  объемистый  сверток: свою  речь.  Найти в  этих
свернутых листках свое имя - означает гибель для  каждого, поэтому мгновенно
прекращается  болтовня и  шепот на  скамьях.  Из  сада и кулуаров  торопятся
депутаты  на свои  места. Каждый  со  страхом вглядывается в слишком  хорошо
знакомое узкое  лицо.  Но ледяной,  замкнутый, непроницаемый для  любопытных
взглядов  Робеспьер  медленно  развертывает  свою  речь. Прежде  чем  начать
читать,  он  подымает свои близорукие  глаза  и,  чтобы усилить  напряжение,
медленно, холодно и грозно оглядывает справа  налево и слева  направо, снизу
доверху и сверху  донизу все, словно загипнотизированное, собрание. Вот  они
сидят  - его  немногочисленные  друзья, множество колеблющихся  и  трусливая
свора заговорщиков,  ожидающая" своей гибели. Он смотрит им в глаза.  Только
одного он не видит. Единственный из  врагов отсутствует в этот решающий час:
Жозеф Фуше.
     Но удивительно: только имя этого отсутствующего, только имя Жозефа Фуше
упоминается в прениях. И как раз в связи с его именем разгорается последняя,
решительная битва.
     Робеспьер говорит долго, растянуто и утомительно; по старой привычке он
размахивает  ножом  гильотины,  не  называя имен, упоминает  о  заговорах  и
конспирациях, о недостойных я преступниках, о предателях  и кознях, но он не
называет  имен.   Он   удовлетворяется  тем,  что   гипнотизирует  собрание;
смертельный удар должен на следующий  день нанести Сен-Жюст. На три  часа он
растягивает свою неопределенную, изобилующую пустыми фразами  речь, и  когда
он ее заканчивает, собрание скорее утомлено, чем напугано.
     Вначале  никто  не  шевелится.  На  всех  лицах  написано   недоумение.
Непонятно-  означает  ли это молчание поражение, или победу.  Только  прения
могут решить вопрос.
     Наконец,  один  из  приверженцев  Робеспьера  требует,  чтобы   Конвент
постановил отпечатать его речь и  тем самым одобрил ее.  Никто не возражает.
Большинство соглашается - трусливо, рабски  и вместе с тем словно облегченно
вздыхая, что  сегодня не  потребуют  от него  большего, не  потребуют  новых
жизней, новых арестов, новых  самоограничений.  Но  вот, в последнюю минуту,
встает один  из заговорщиков (его имя достойно упоминания - Бурдон де л'Уаз)
и возражает  против напечатания речи. И этот единственный  голос развязывает
языки другим. Трусость постепенно нарастает и сгущается в мужество отчаяния;
один  за   другим  обвиняют   депутаты  Робеспьера   в   недостаточно  ясной
формулировке своих обвинений и угроз; пусть, наконец, выскажется ясно,  кого
он  обвиняет.  За четверть  часа сцена преобразилась.  Обвинитель  Робеспьер
должен защищаться; он ослабляет впечатление от своей речи,  вместо того чтоб
усилить его; он поясняет, что никого не обвинял, никого не обличал.
     В  этот  момент  вдруг  раздается  голос,   голос   одного  маленького,
незначительного  депутата:  "Et  Fouche?"-"А  Фуше?"  Имя  произнесено,  имя
человека, которого Робеспьер  уже клеймил однажды как руководителя заговора,
предателя революции. Теперь Робеспьер мог бы, должен был бы нанести удар. Но
странно,  непостижимо странно-  Робеспьер  уклоняется: "Я сейчас не  хочу им
заниматься, я подчиняюсь лишь голосу своего долга".
     Этот уклончивый ответ Робеспьера - одна из тайн, унесенных им с собой в
могилу. Почему  он  щадит своего злейшего врага, сознавая,  что речь идет  о
жизни  и  смерти?  Почему  он  не  поражает  его,  почему   не  нападает  на
отсутствующего, на  единственного  отсутствующего? Почему не дает облегченно
вздохнуть другим, напуганным, которые, без сомнения, охотно пожертвовали  бы
Фуше ради своего  собственного спасения?  В  тот же  вечер  - так утверждает
Сен-Жюст - Фуше еще раз пытался приблизиться к Робеспьеру. Что  это - уловка
или искреннее намерение? Некоторые очевидцы утверждают, что видели его в эти
дни  на  скамейке  в   обществе  Шарлотты  Робеспьер,  его  бывшей  невесты;
действительно  ли  пытался он побудить  стареющую девушку замолвить за  него
слово?  Действительно ли,  отчаявшись, он ради  спасения  собственной  жизни
хотел предать заговорщиков? Или  он хотел  обезвредить Робеспьера и прикрыть
заговор видом раскаяния  и покорности? Играл ли он, самый двуличный из всех,
и  в этот раз,  как  и в тысяче других случаев, краплеными картами?  Был  ли
неподкупный, но  сам  стоявший  под  угрозой  Робеспьер  склонен  в  тот час
пощадить  самого ненавистного врага ради того, чтобы удержаться самому? Было
ли это  уклонение от обвинения  Фуше признаком тайного сговора,  или  только
уверткой?
     Все это осталось неизвестным. Над образом Робеспьера  еще  и теперь, по
прошествии  стольких  лет,  витает тень  таинственности.  Никогда история не
разгадает полностью этого  непроницаемого  человека, никогда  не  узнает его
последних мыслей: жаждал ли он диктатуры для себя, или республики  для всех,
хотел ли он спасти революцию, или стать ее наследником, как Наполеон.  Никто
не  узнал  его затаенных  мыслей,  мыслей  его последней  ночи -  с 8  на  9
термидора.
     Ибо  это его  последняя ночь: в эту ночь  назревает  решение. В  лунном
свете душной  июльской  ночи призрачно отсвечивает  гильотина. Чьи  позвонки
затрещат  завтра под  ее холодным лезвием: триумвирата Тальен- Баррас - Фуше
или Робеспьера? Никто из шестисот  депутатов  не  ложится  в  эту ночь,  обе
партии готовятся  к решительной  битве.  Робеспьер  из Конвента  бросился  к
якобинцам; при мерцающем свете восковых свечей, дрожа от волнения, он читает
им свою речь, отвергнутую Конвентом. Еще раз - в последний раз - вокруг него
бушует овация,  но, полный  горьких предчувствий, он не обольщается тем, что
три  тысячи человек  крича  толпятся вокруг него, и называет эту речь  своим
завещанием.  Тем временем  его  хранитель печати  Сен-Жюст до  зари отчаянно
борется  с  Колло, Карно и другими заговорщиками  в  Комитете, а в  кулуарах
Конвента  плетется сеть, которая  завтра опутает Робеспьера. Дважды, трижды,
словно челноком в ткацком стане, протягиваются нити слева направо, от партии
"горы"  к  прежней реакционной партии, пока, наконец, к утру не сплетутся  в
прочный, неразрывный союз.  Здесь снова внезапно появляется Фуше, ибо ночь -
его стихия, интрига - подлинная сфера его деятельности. Свинцовое, от страха
ставшее белым, как известь,  лицо Фуше призрачно выделяется в полусвете зал.
Он нашептывает, льстит, обещает, он пугает, страшит, грозит одному за другим
и не успокаивается, пока союз не заключен. В  два часа утра  все противники,
наконец,  сошлись на  том,  чтобы общими  усилиями покончить с  Робеспьером.
Теперь Фуше может, наконец, отдохнуть.
     На заседании 9 термидора  Жозеф Фуше тоже  не присутствует, но он может
отдыхать,  ибо дело его  сделано,  сеть  сплетена и  большинство  решило  не
позволить ускользнуть от смерти слишком сильному и опасному противнику. Едва
начинает    Сен-Жюст,   оруженосец   Робеспьера,    заранее   приготовленную
смертоносную  речь  против заговорщиков,  как Тальен прерывает  его, ибо они
сговорились  накануне  не  давать слова  ни  одному из могучих  ораторов: ни
Сен-Жюсту, ни Робеспьеру.  Оба должны быть  задушены, прежде чем они  начнут
говорить, прежде чем начнут обвинять. И вот при ловкой поддержке услужливого
председателя  ораторы  один  за  другим  поднимаются  на  трибуну,  а  когда
Робеспьер собирается  защищаться,  все  начинают  кричать,  орать и стучать,
заглушая  его  голос,-  подавленная  трусость  шестисот  нетвердых  душ,  их
ненависть  и зависть, копившиеся неделями  и месяцами,  направлены теперь на
человека,  перед  которым  каждый из них трепетал. В шесть часов  вечера все
решено.  Робеспьер  в  опале  и  отправлен  в тюрьму, напрасно  его  друзья,
искренние   революционеры,  уважающие  в  нем   суровую   и  страстную  душу
республики, освобождают  его  и укрывают  в  ратуше;  ночью отряды  Конвента
штурмуют эту  крепость революции,  и  в два часа утра, через двадцать четыре
часа после того, как  Фуше  и  его приверженцы  подписали  соглашение  о его
гибели,  Максимилиан  Робеспьер,  враг  Фуше,  вчера  еще  могущественнейший
человек Франции, лежит окровавленный, с раздробленной челюстью, поперек двух
кресел  в  вестибюле  Конвента.  Крупная  дичь  затравлена,  Фуше спасен. На
следующий день телега грохоча  катит к месту казни. С террором покончено, но
угас  и  пламенный  дух революции,  прошла ее героическая  эра. Настает  час
наследников   -   авантюристов  и  стяжателей,  спекулянтов  и  двурушников,
генералов и  денежных  мешков,-час нового  сословия.  Теперь, как  полагали,
наступает и час Жозефа Фуше.
     В то  время как телега везет Максимилиана Робеспьера и его приверженцев
по улице Сент-Оноре, по трагической дороге Людовика XVI, Дантона, Демулена и
шести тысяч других жертв, вдоль  нее  теснятся  ликующие, возбужденные толпы
любопытных. Еще  раз казнь становится народным праздником. Флаги развеваются
на крышах,  крики радости несутся из  окон,  волна веселья  заливает  Париж.
Когда падает в корзину голова Робеспьера,  гигантская площадь сотрясается от
дружного  восторженного ликования. Заговорщики  изумлены:  почему народ  так
страстно ликует по поводу казни человека, которому Париж,  Франция еще вчера
поклонялись как  богу?  Изумление  Тальена  и Барраса возрастает еще больше,
когда у входа в Конвент  буйная толпа  встречает их восторженными возгласами
как убийц тирана,  как борцов против  террора. Они изумлены. Уничтожая этого
выдающегося  человека,  они   стремились  лишь  освободиться  от  неудобного
моралиста,  слишком зорко  следившего за ними,  но  они вовсе  не собирались
предоставить ржаветь гильотине, покончить  с  террором.  Видя,  однако,  что
народ  более  нерасположен  к  массовым  казням  и  что они  могут  снискать
популярность,  украсив  месть   гуманными   мотивами,   они   быстро  решают
использовать это  недоразумение.  Они  намерены утверждать, что  все насилия
революции лежат на совести Робеспьера (ведь из могилы нельзя возразить), что
они всегда восставали против жестокости и крайностей, всегда были апостолами
милосердия.
     И  не  казнь Робеспьера,  а именно эта трусливая и  лживая  позиция его
преемников придает дню  9 термидора его всемирно-историческое  значение. Ибо
до этого дня революция требовала для себя всех прав и  спокойно принимала на
себя всю  ответственность, с этого же дня она робко начинает допускать,  что
совершались ошибки, и ее вожди начинают  от  нее  отрекаться. Но  внутренняя
мощь всякого верования, всякого мировоззрения оказывается надломленной в тот
момент,  когда  оно  отрекается  от  безусловности  своих   прав,  от  своей
непогрешимости.  И тем, что жалкие победители Тальен и Баррас осыпают бранью
трупы  своих  великих предшественников,  Дантона и Робеспьера,  называют  их
убийцами  и  робко садятся на скамьи  правых, к умеренным,  к тайным  врагам
революции, они предают не только историю и дух революции, но и самих себя.
     Каждый хочет видеть рядом с собой Фуше - главного заговорщика, злейшего
врага Робеспьера.  Он,  больше  всех  рисковавший головой  как  chef  de  la
conspiration, имел бы  право на самый сочный кусок  добычи. Но удивительно -
Фуше  садится не  с  остальными  заговорщиками на  скамьи  правых, а на свое
старое место  на  "горе", к радикалам, и  хранит там молчание. В  первый раз
(все удивлены) он не там, где большинство.
     Почему так странно  поступил Фуше?-спрашивали многие и тогда и позднее.
Ответ  прост. Потому, что он умнее и  дальновиднее  других,  потому, что  он
своим  превосходным политическим чутьем лучше улавливает положение  дел, чем
неумные  Тальен и Баррас, которым только опасность на короткое время придала
энергии. Фуше,  бывший преподаватель физики,  знает закон движения, согласно
которому  волна не может застыть неподвижно. Она должна непременно двигаться
- вперед или  назад.  Если начнется отлив, настанет реакция - она так же  не
остановится  в своем  беге, как  не  останавливалась революция;  она  так же
дойдет  до  конца, до  крайности,  до  насилия. Тогда наспех сотканный  союз
порвется,  и, если реакция победит, все бойцы революции погибнут. Потому что
когда торжествуют новые идеи, зловеще  меняется оценка деяний вчерашних. То,
что вчера считалось республиканским долгом и добродетелью, например расстрел
шестисот  человек,   ограбление  церквей,-  будет,  несомненно,  сочтено  за
преступление:  вчерашние  обвинители  завтра  станут  обвиняемыми.  Фуше,  у
которого немало грехов  на совести, не  хочет прослыть участником чудовищных
ошибок других термидорианцев (так называют себя убийцы Робеспьера), трусливо
цепляющихся за  колесо  реакции; он знает  -  им ничто  не поможет:  раз  уж
реакция   началась,   то   она   сметет  всех.   Только   из  расчета   Фуше
предусмотрительно  остается левым,  остается верен радикалам; он  чувствует,
что скоро именно самые смелые будут схвачены за горло.
     И  Фуше  не ошибся. Чтобы завоевать популярность,  чтобы доказать  свое
мнимое  человеколюбие, термидорианцы  приносят  в  жертву  самых  энергичных
проконсулов и позволяют казнить  Карье, потопившего  шесть тысяч  человек  в
Луаре, Жозефа  Ле Бона, аррасского трибуна, и Фукье-Тенвиля. В угоду  правым
они возвращают в Конвент  семьдесят три  исключенных  жирондиста  и  слишком
поздно замечают, что, поддерживая реакцию, оказываются сами в зависимости от
нее.  Они  должны  послушно  обвинять  своих   помощников  в  борьбе  против
Робеспьера - Бийо-Варенна и Колло д'Эрбуа, коллегу Фуше по Лиону. Все больше
угрожает реакция жизни Фуше. В первый раз ему еще удается спастись трусливым
отрицанием своего участия в лионских событиях (хотя  он  подписывал вместе с
Колло каждый декрет) и лживым утверждением, что  тиран Робеспьер преследовал
его за излишнюю снисходительность. Таким образом, этому хитрецу удается пока
обмануть  Конвент.  Он  остается  невредимым,  в то  время как Колло д'Эрбуа
отправляется на "сухую гильотину", то есть на малярийные острова Вест-Индии,
где он погибает  уже через  несколько месяцев.  Но Фуше слишком умен,  чтобы
чувствовать  себя уже спасенным после преодоления этой первой опасности; ему
знакома  неумолимость  политических страстей, он  знает, что реакция так  же
ненасытно пожирает людей, как и революция; если ей не обломать  зубы, она не
остановится в  своей жажде  мести до  тех  пор,  пока последний якобинец  не
пойдет под  суд и не будет разрушена республика. И он видит только один путь
спасения  революции,  с  которой  он  неразрывно  связан   своими  кровавыми
преступлениями: возобновление  ее.  И  он  видит только один путь к спасению
своей жизни:  свержение  правительства. Снова  его  положение опаснее, чем у
любого другого, и снова так же, как шесть месяцев тому  назад, он в одиночку
начинает  отчаянную  борьбу  против значительно  более сильного  противника,
борьбу за свою жизнь.
     Всякий  раз,  когда  идет борьба за власть  и за  спасение  собственной
жизни, Фуше проявляет  поразительную силу. Он понимает,  что нельзя удержать
Конвент от преследований бывших террористов законными средствами, и остается
единственное  средство,  достаточно  испытанное во  время революции: террор.
Когда осуждали жирондистов, когда  осуждали  короля, трусливых  и осторожных
депутатов (среди  них был  и еще  консервативный в  ту пору Фуше) запугивали
тем,  что мобилизовывали  против  парламента улицу, стягивали  из предместий
рабочие батальоны - пролетарские силы, с их непреодолимым воодушевлением - и
подымали  на ратуше знамя восстания. Почему  бы  снова  не использовать  эту
старую  гвардию революции, штурмовавшую Бастилию, этих героев 10  августа, в
борьбе  со   струсившим   Конвентом,   почему  не  сокрушить   их   кулаками
превосходящие силы  противника? Только отчаянный страх перед мятежом,  перед
гневом пролетариата мог бы  напугать термидорианцев, и Фуше решает возбудить
широкие  массы  парижского  населения  и направить их  против своих  врагов,
против своих обвинителей.
     Конечно, он не станет лично появляться в предместьях, чтобы произносить
пламенные революционные  речи, или, подобно Марату, рискуя жизнью, бросать в
народ зажигательные  брошюры. Для этого Фуше  слишком осторожен: он не любит
подвергать себя опасности, он охотнее всего  уклоняется от  ответственности;
его  мастерство  не  в громких  увлекательных  речах,  а в  нашептывании,  в
деятельности исподтишка,  из-за  чужой  спины.  И  на  этот раз  он  находит
подходящего человека, который  выступает  смело и решительно, прикрывая  его
своей тенью.
     По  Парижу бродит  в  ту пору опальный, подавленный  человек - честный,
страстный  республиканец,  Франсуа  Бабеф,  который  называет  себя  Гракхом
Бабефом. У него горячее сердце и  посредственный  ум. Пролетарий, выходец из
низов,  бывший землемер и типографский рабочий, он обладает лишь несколькими
прямолинейными идеями, но они насыщены мужественной страстью и  пылают огнем
истинно    республиканских    и   социалистических   убеждений.   Буржуазные
республиканцы   и   даже   Робеспьер   осторожно   отодвигали    в   сторону
социалистические  идеи  Марата