- Всегда.
   Родиону показалось, что он слышит, как сильно бьется ее сердчишко,  все
никак не может успокоиться, все толкается под боком; на эту близость гулко
и редко отозвалось у него в груди, и Родион, будто  на  подножке  самолета
перед прыжком, почувствовал тяжесть своей крови.
   Спускались они по другую сторону ручья. Родион хотел  в  последний  раз
поглядеть на лес, который завтра сгинет. Трав  тут  уже  поднялось  много.
Кандык цвел вовсю,  горицвет  искрил  меж  камней,  а  медвежья  дудка  уж
затянула Тугие узлы  семенников.  Да  только  не  распуститься  им  теперь
ажурными зонтами, не прикормить  тяжелых  добродушных  шмелей-работяг,  не
осыпаться по осени с сухим шорохом. Все тут  уничтожится:  и  зеленые  еще
семена, и птенцы, и  бабочки,  и  бурундуки,  и  белки,  какие  не  успеют
убраться, и молодые корни, и даже микробы, что незримо,  скромно  помогают
корням в лесной земле.
   -  Ой!  -  снова  вскрикнула  Пина.  Родион  быстро  обернулся,  и  она
предостерегла его жестом. - Сюда! Тихо!
   Родион приблизился.
   - Смотри!
   Меж листьев кисличника Родион углядел черный клюв, красное  пятнышко  у
живого немигающего глаза, и  вот  вся  она,  глухарка,  -  черно-бурая,  с
примесью желтых и серых  перышек.  Смотрит  сквозь  куст  на  людей,  и  в
немигающем страстном глазу ее нет ничего, кроме зрачка.
   - Сидит, - прошептала Пина.
   - А ее в эту пору можно руками.
   - Не надо.
   - Ясно, не надо. Сейчас пойдем...
   Пина смотрела то на глухарку, то на Родиона. Парень замер в восхищении,
совсем забыл себя и показался Пине совершенно незнакомым.
   - Ишь чем берет, елки-моталки! Мол, не боюсь я вас, и все тут!
   - А может, доверяет?
   - Может, и так. У них это бывает.  Маралуха,  знаешь,  иногда  приходит
телиться поближе к людям...
   Они отступили тихонько. Чуть пониже был обрыв, и Родион с Пиной  обошли
его, направляясь к ручью.
   - Умница! - с чувством сказал Родион. -  Сидит  до  последнего.  И  над
обрывом устроилась -  вдруг  медведь  или  росомаха.  Тут,  знаешь,  такие
интересные птицы есть!
   - А какие?
   - Лезу раз в залом, в самую густоту малинника, тянусь к осыпной  ветке,
а под рукой вдруг -  ш-ш-ш-ш!  Думаю,  гадюка  на  сухом  пеньке  греется.
Раздвигаю ветки, а это она. Дети у нее уже оперились, однако она  с  ними,
толкает их под себя лапками, вытягивает шею и шипит по-змеиному. Умница!
   - Кто?
   - Вертишейка. Серенькая такая и  совсем  безобидная.  А  еще  поползень
очень забавный. Он умеет и вниз  головой,  и  по  потолку,  и  как  только
выдумать можно. Космонавтам бы для невесомости такую подготовочку! А  один
раз я  видел,  как  поползень  на  оконное  стекло  сел.  Думаю,  вот  это
коготки-алмазы! Однако гляжу - никаких царапин  на  стекле.  Потом  книжку
взял про птиц и  читаю,  что  у  него  на  лапках  воздушные  присоски,  к
стеклу-то он ими и прилипает. А еще есть в  этой  южной  тайге  птичка,  у
которой костяные перышки на крыльях. Одна на весь свет она такая... Пошли?
А то и не услежу, как заговорюсь. Про птиц-то...
   Пожарники уже спускались на средину  склона.  Стояли  они  редко,  чтоб
ненароком не побить друг друга камнями. Рубили кусты,  ворочали  валежник,
обдирали мотыгами сухой мох, и каменюки то и дело скатывались вниз. Родион
и Пина встали вместе со всеми. Дело тут шло куда веселей, чем  на  прошлом
пожаре, - не надо было просекать лес, перерубать корни и добывать землю из
шурфов. Полоса подавалась на глазах. О пожаре не думалось, потому что  был
он далеко еще и дым уплывал из долины верхом. Зато солнце  давало  о  себе
знать.
   Ручей хорошо пробил по склону.  Солнце  полыхало  в  своих  несказанных
высях, так что даже голова дурела от его весеннего старанья. А еще горячие
булыжники поддавали тепла, словно тянулась тут  сплошная  банная  каменка,
однако воздух этот был сухим и легким.  Он  стремился  по  руслу  обратным
током, вверх. Нет, от этого солнца и неба такого блеклого не  жди  ничего.
Бывает, правда, в зной и сушь, что и туч-то на небе  духу  нет,  а  солнце
заволакивать начнет едва видными белесыми  туманами;  они  смягчат  синеву
неба, приспустятся, помутнеют,  и  глядишь  -  насобирают  мало-помалу  на
дождик. Но сейчас ничего хорошего не предвиделось. Солнце,  опустившись  к
гольцам, послабело будто, однако там его могли уже застить легкие дымы  от
пожара. Но почему так скорбно кричат канюки? Может, учуяли пожар и в тоске
кружат над своими гнездами?
   Когда солнце опустилось за хребет, Пина ушла  к  стану.  Урчащая  Учуга
словно прибавила голосу, и от нее потянуло влагой и холодом. Гольцы облило
розовым закатным светом, а долина быстро затенялась, и в ней свежело. Пина
умылась  в  реке,   перебрала   рюкзаки,   мешки,   ящики.   Продуктов-то,
оказывается,  не  густо.  Картошки  на  два  присеста,  масло   прогоркло,
консервов и десятка банок не  набиралось.  Был  хлеб,  но  его  эта  орава
скоренько умнет, если возьмется. Правда, лапша есть и сахару еще много.  В
общем, на два дня всего хватит, а там в город...
   Пожарники пришли в сумерках, поужинали, покурили и полезли в палатку.
   - "Большую медведицу" я раз  попробовал,  но  дошел,  -  донесся  голос
Гришки.
   - А что это за медведица?
   - Это пива отпиваешь и доливаешь из бутылки белой. Потом запиваешь этим
ершом и обратно доливаешь. Давишь, пока ничего не останется. Ну, я  дошел!
Так чистило, что об забор губу разорвал.
   - Орел ты, Гриша! Правда ведь, дядя Федя, орел?
   - Да еще какой! - отозвался Неелов.
   - А что ты еще пил? - подзадорил кто-то Гришку.
   - Одеколон,  -  взялся  объяснять  Колотилин.  -  Жгет,  будто  пожевал
крапиву, но действие - ничего! Политуру пил. В нее надо соли  сыпануть,  а
когда уж осядет - тогда. Да чего я, мужики, только не пил! "Самосвал" пил,
"Кровавую Мэри"...
   - Кого-кого?
   - "Кровавую Мэри". Это водка с томатным соком. Русский коктейль пил...
   - А это что?
   - А это сто грамм московской  выпьешь,  потом  сто  грамм  столичной  и
попрыгаешь малость, чтоб перемешалось...
   В палатке кто-то засмеялся:
   - Врешь ты все, Гриня!
   - И правда вру, - согласился Колотилин, и снова послышался  добродушный
смех.
   Пина тоже улыбнулась и перестала слушать. Ей хотелось спать.  У  костра
уже сладко сопел Бирюзов, а Родион все пил  свой  соленый  чай,  оглядывал
темную долину и звездное  небо.  Пина  сидела  напротив,  следила  за  его
взглядом и силилась понять, о чем он думает, осматривая эти черные склоны,
далекие сполохи пожара. Млечный Путь, что  рассыпался  полосой  прямо  над
долиной.
   - Пина! - тихо окликнул Родион.
   - А?
   - Ты видела когда-нибудь спутник?
   - Нет. - Пина даже сама поразилась тому, что действительно  ни  разу  в
жизни не замечала на небе спутников, которые, как пишут, похожи на летящую
звезду. Их запустили, наверно, уже больше сотни,  но  почему,  правда,  не
видать?
   - Хоть бы какой усмотреть, - сказал Родион. - Наш  или  американский  -
все равно...
   - А зачем? - поинтересовалась она.
   - Ты бы полетела вообще-то?
   - А ты?
   - Хоть сейчас!
   - Без тренировок?
   - А я тренированный, - засмеялся Родион. - И знаешь, о чем я подумал?
   - Ну?
   - Спутники ведь можно приспособить для нашего дела.
   - Как?
   - Пожары с них засекать.
   - Неужели правда, Родион?
   - А то!
   Они помолчали. Уже давно пора было спать, и Пина спросила:
   - Сюда змеи не приползут?
   - Ты в палатке ляжешь.
   - А вы с Александром где?
   - Если потеснятся - тоже. Буди Саньку.
   Потеснились.  В  палатке  продолжался  какой-то  разговор.  Пина  долго
разворачивала мешок и влезала в него, прислушиваясь к спору.
   - Ишь ты, "любить своих врагов"! Люби. А меня не заставляй, у меня своя
голова. Любить врагов! Хреновина все это...
   - Постой, а если у него вера такая? А?
   - Вера! Это дура-вера.
   - Не-ет, всякую веру надо уважать.
   - Уважать? Нет, шалишь! Не всякую! Слышь, Баптист, вот ты говоришь, что
у тебя в России и дочка, и сын, и жена, и дом. Так? И вот я тебе  становлю
вопрос. Будто к тебе в избу лезет зверь. Так? Ты тоже оружию не возьмешь?
   - Топором ссяку, - послышался в темноте несильный голос Баптиста.
   - Ага! А если бандюга?
   - Ссяку.
   - Ага! Тут я тебя и съел! А если  на  Россию,  положим,  бандюга  вроде
Гитлера?
   - Это другая статья! На том свете, перед богом-то, все...
   - Другая статья! На том свете! Дом-то твой не на том свете, а в  России
стоит! Гриша, слышь?
   - Чего? - отозвался Колотилин.
   - Ты служил?
   - А как же!
   - Родион! А ты?
   - Действительную отсаперничал, - отозвался Гуляев.  -  А  под  конец  в
десанты попал...
   - И я служил. А дядя Федя насквозь войну прошел. И Гуцких тоже. И  вот,
- слышь, Баптист? - ты думаешь, мне лить свою кровь охота?  Дураков  нету.
Однако гляди, Родион, в случае чего, значит, мы с тобой должны детей этого
Баптиста оборонять?
   - Выходит, так, - подтвердил Родион.
   - А почему?
   - Кто их разберет, елки-моталки! - подзадорил Родион.
   - Кто? А мы? Разбере-е-ем, неправда! Я знаю, где тут корень. Просто  он
стерво, кусок несчастный - думает на чужом хребту в рай въехать.
   (Оборонять? Это, конечно, придется в случае чего, но вот и войны нет, а
дезертиры есть. Если не работает кто или вполсилы норовит, - значит, он на
чужом горбу едет. Все люди  зависят  друг  от  друга:  труд  этих  хороших
мужиков идет какими-то тайными путями, распределяется и хоть  немного,  да
подкармливает дармоедов. Нет, если б каждый нес  свои  два  пудика,  много
всем бы народом можно унести!..)
   - А я так полагаю, - послышался чей-то насмешливый голос, - что на  том
свете, если он есть, тоже разберутся и  за  такую  подлость  заставят  век
пожары тушить...
   - Пожары! - Голос был неразборчивым - дядя Федя, видно, совсем засыпал.
- Вот нас подо Ржевом мололо...
   - Слышь, Баптист! Значит, ты так и не возьмешь оружию?
   - У нас запрет под присягу становиться, - смиренно сказал Баптист.
   - "Запрет", -  передразнили  его.  -  Врешь  ты  все!  Кусок  свинячий,
с-с-сука!
   - Тихо! - предостерег Родион. - Девчонка тут.
   Пине было слышно,  как  пожарники  покашливают,  посапывают  и  шмыгают
носами, как ворочаются, тревожа соседей. Должно быть, они чувствовали, что
работы с этим пожаром мало, и не берегли силы, хотя  знали  -  Родион  все
равно подымет их завтра чуть свет.
   - Пожары! Пожары еще ничего, -  послышался  смутный,  полусонный  голос
Неелова. - На пожарах-то... это... еще туда-сюда...
   - Да что же еще хуже? - вдруг раздался въедливый голос Евксентьевского.
   - А тебе тут тоже плохо? - Крепкий  голос,  что  "ел"  Баптиста,  нашел
другую мишень. - Правда, мы ваньки и ничего не понимаем,  а  ты  говори  о
своем, будто мы тебе ровня. А? Говори!
   -  Ну  скажите,  сколько  вам  платят  за  такую  лошадиную  работу?  -
презрительно спросил Евксентьевский.
   - Сколько ни платят - все наши. А ты, парень,  что  ни  скажешь  -  все
поперек пуза...
   - Товарищ Гуляев, вот  сколько  ты  в  месяц  получаешь?  -  гнул  свое
Евксентьевский.
   - Сто двадцать, - сказал Родион.
   - И это деньги?!
   - Да за прыжок десятку, но разве  только  в  этом  дело?..  Вот  что  -
давайте-ка спать. Ша!
   Евксентьевский хотел добавить что-то еще, но его оборвали, да и сам он,
видно,  вспомнил,  что  слово  Родиона  тут  закон,  замолк.  Скоро   храп
послышался в палатке, а Родион в темноте все сцеплял  и  сцеплял  застежки
мешка. Пина невзначай притронулась к его руке, сжала ее и так оставила,  а
Родион невыразимо сладким жестом трогал ее ладонь, прикасался  к  пальцам,
ощупывая дешевенькое колечко.



10

   Старший следователь. Гуляев, у вас семья есть?
   - Мать.
   Старший следователь. Она не с вами живет?
   - В Казачинском районе.
   Старший следователь. Вы сообщили ей?
   - Нет.
   Старший следователь. С самой весны она ничего не знает?
   - Ничего.
   Старший следователь. Хорош сынок! Как же это вы мать бросили?
   - Почему бросил? У нее там избушка, я ей  посылаю.  Зимой  был.  А  что
поделаешь? Летим другой раз над районом, и я,  кажется,  без  парашюта  бы
спрыгнул. А сообщить не могу, она и так из-за моей работы переживает...


   Утром Родион, разглядывая небо  и  далекие  гольцы,  хмурился,  а  Пина
торопилась с  завтраком.  Бирюзов  переглядывался  с  Родионом.  Пожарники
почему-то не стали ждать чаю, хотя из-за высоты этих мест вода на костре в
момент подымалась ключом.
   Все ушли в  гору  быстро,  скоро  послышались  удары  мотыг,  и  камень
посыпался почти к самой воде. Пина не понимала, зачем  так  спешить  -  до
пожара еще очень далеко, а добить полосу по ручью совсем  было  пустяковым
делом. Она не обратила внимания на то, что долину сверху затягивало  синей
дымкой, а невидимые канюки кричат надрывно и тоскливо, как перед бедой.
   К завтраку полоса была готова. Тут  бы  радоваться,  но  пожарники  ели
торопливо, разговаривали у костра неохотно, с обычными  своими  паузами  и
как-то невразумительно.
   - Отдохнули...
   - Отдохнешь!
   - А Бирюзов-то думал позверовать.
   - Не до баловства.
   - Да-а-а. Тут потащит - только держись.
   - Труба настоящая.
   - А я еще вчера сказал - закат нехороший, розовый.
   Тут Евксентьевский ни к селу ни к городу начал  болтать  что-то  насчет
атомного века, говорил для всех, но было видно, что мужики его не слушают.
   - А что же ты молчишь, товарищ Гуляев? - Родион вздрогнул. -  Поговори,
ты же тут начальник!
   Родион даже не посмотрел в его сторону; взгляд тянуло туда,  к  вершине
Учуги, где дымы будто бы начали густеть. Сказал:
   - Если б от моих слов пожары тухли, я бы не ел и не спал -  говорил  бы
да говорил...
   (Атомный век? Хм! Пожарный век - другое дело, правда  что.  Десять  лет
уже скоро, как я поворачиваюсь от одного дыма к другому. А что?  Интересно
вообще-то, если разобраться. Живешь!.. А у этого мозги  совсем  набекрень.
Не соображает, когда и что сказать, думает перед мужиками поставить  себя,
умничает, а они этот комариный звон не замечают, будто  дают  понять,  что
человек не в слове, а в деле. Нет, хорошо я ему  ответил,  елки-моталки!..
От слов, правда что, пожары не тухнут.)
   Снова засобирались на склон, порасхватали топоры, и Пина решила с ними,
пусть даже и не думают. Родион не пускал ее,  стращал  камнями  и  змеями,
она, однако, стояла на своем. Готовая полоса выглядела совсем  по-другому,
чем на прежнем пожаре. Часть леса, что должна была сгореть, начиналась  от
ручья большими завалами из сухих колодин, вывороченных  и  разбитых  пней,
берестяной трухи,  мха,  прошлогодней  травы,  красных  веток  пихтарника.
Родион и Санька  подгоняли  людей  и  сами  наволакивали  вороха  бересты,
сушняка, подсекали молодые деревца и прислоняли  их  к  необъятным  кронам
кедров.
   У Пины не было топора, и  она  в  этой  работе  не  могла  найти  себя.
Пыталась  драть  бересту  руками,  да  только  ногти  обломала;  пробовала
собирать сухой  мох  с  камней  и  колодин,  однако,  боясь  змей,  больше
приглядывалась, чем работала. Она спрыгнула  в  русло  ручья,  чтоб  найти
Родиона - неподалеку слышался его голос, но рядом очутился  Евксентьевский
и тронул зачем-то ее плечо.
   - Но-но! - предостерегла Пина.
   - Что так?
   - А вот так? - отрезала она. - И перетакивать не будем!
   - Вы это насчет чего?
   - А насчет того самого! И больше не подходите ко  мне,  а  то  получите
по...
   Тут сверху протяжно зашумели: "Береги-и-ись!"  Крик  передали  ниже,  и
Евксентьевский заметался по полосе. Откуда-то  сверху  спрыгнул  Родион  и
тоже закричал:
   - Берегись!
   Он грубо толкнул Евксентьевского,  и  тот  пулей  вылетел  из  каменной
канавы, а Пину больно дернул за руки, втащил под защиту  толстого  ствола.
Тут же по руслу ручья, подпрыгивая и мотаясь, прогрохотал большой  камень.
Он с минуту громыхал внизу и потерялся в рокоте Учуги.
   - Иди на стан, - строго приказал Родион.
   - А что делать?
   - Санька спустится - объяснит.
   - Дело, а не так?
   - Дело. Иди, иди! Только стороной иди, по тропе.
   Она спустилась почти до мыса, когда ее догнал Бирюзов. Он часто  дышал,
и губы у него запеклись.
   - Александр, что с вами со всеми?
   - Дым чуешь?
   Она втянула носом воздух.
   - Вроде есть.
   - А я не пойму, совсем осопател. Значит, есть?
   - Есть.
   Они вышли к палатке. Вдали стеной стоял серый дым. Над рекой тянул едва
слышный ветерок. Санька  лег  на  береговые  камни  и  долго  черпал  воду
ладонью. Пина кинула ему пустую консервную банку и уже  с  тревогой  стала
смотреть, как клубит в чреве пожара, как сминает клубы и  растаскивает  их
по верховью реки.
   - Тут такое дело! - крикнул Санька от реки. - Попадем в переплет!
   - А что? - Пина подбежала к нему.
   - Ветер, верный друг наш, - невесело пошутил Санька.  -  Кто  про  него
угадает?  Он,  конечно,  может  дождя   надуть,   а   может   наоборот   -
раскочегарить, только держись. Ишь, будто по трубе потащило!
   - Ну и что? Быстрей прогорит до полосы.
   - Да не в этом. Мы бы дожгли сами. А сейчас уже нельзя.
   - Почему?
   - Ветер. В такой густоте может на верховой. А это знаешь...
   - Что?
   - Узнаешь. Попробуем встречным, да кабы не накрыло...
   Санька рылся в мешках,  набивал  карманы  спичечными  коробками,  потом
вытащил, переломил ружье, заложил в него новые патроны.
   - Ружье видишь? - Санька повесил тулку на кривой кол у палатки.
   - Конечно, вижу.
   - Теперь гляди туда. - Он протянул руку к далекому пожару. - Все  время
гляди.
   - Ладно.
   - Стреляла когда-нибудь?
   - Отец не давал.
   - А умеешь?
   - Сумею. Из мелкашки пробовала.
   - Слушай. Завидишь черный дым, сплошную черноту - стреляй.  Ясно?  Пали
из одного ствола.
   Санька убежал в гору, скрылся, и Пина осталась одна.  Десантники  будто
растворились в тайге, не видно было их и не слышно, хотя Пина точно  знала
- они сейчас шуруют вовсю. Собирают бересту, мертвый лапник,  сучья  сухие
обламывают под кронами - все, что может гореть. И не видят они  ничего  из
своего глубокого зеленого коридора, только вершины самых высоких  деревьев
там забеспокоились,  зашевелились,  заходили,  да  солнце  стало  мутнеть.
Неужели дымы уплотнило и подняло так? Пина  всмотрелась  в  круглые  купы,
стоящие против солнца, и поняла, что это облака, проступающие сквозь дымы.
   Поверху шел ветер, лес на кручах зашумел, задвигался. Рвануло и  низом,
палатка захлопала и запарусила. Ветер вымел и растворил  в  себе  пепел  с
кострища, погнал  песок  и  мелкую  гальку,  налетел  на  приречную  лозу,
опрокинул ее наземь и начал топтать, а она не подалась, гибко  воспрянула,
но вот снова вся обернулась белой изнанкой. А  пожар  будто  нисколько  не
продвигался, только заметно темнело там и дым вываливал все выше и выше  в
небо.
   Вот ветер забил всю долину. Перестал рвать, потянул плотно, упруго.  Не
кидался уже на тальник у реки, не выворачивал  его,  а  просто  положил  и
совсем прижал к земле. Стало слышно, как звенят веревки, из последних  сил
удерживая вспученную палатку.
   Тут Пина увидела черный дым.
   Она схватила тяжелое ружье, подняла над головой, зажмурилась, нажала на
спусковой крючок. Приклад рвануло из рук, но Пина удержала его,  аккуратно
повесила ружье на кол, оглядела склон. Никого.
   А черный дым выбивало уже от реки до гольцов сплошняком,  и  он  быстро
затемнил полнеба, заметно для глаза подвинулся вдоль Учуги, к стану,  хотя
до фронта, где пластало  и  откуда  разливалась  эта  чернота,  было  еще,
пожалуй, километров пять. В долине дым  тоже  густел,  его  несло  мимо  и
поверх стана, и река затуманилась вся. Шумела она  сердито,  немирно,  как
далекая гроза.
   С нарастающей тревогой Пина смотрела, как пожар  набирает.  Вот  острые
красные языки показались из черноты, лизнули поверх зеленого и спрятались.
Может, пожарники выстрела не услышали?  Да  не  должно  быть,  прокатилось
хо