троже с ним  надо  или
полегче? И кто он такой - просто пакостник или опасность в  нем  есть  для
тех, кто его сюда выслал? А вообще, если  хорошо  понять  то,  что  вокруг
тебя, можно понять остальное...)
   А дым все густел, и солнце приобрело  нехороший  красный  цвет.  Вот  и
пожар стал слышным - трещало впереди, на  фоне  беспрерывного,  ровного  и
словно бы в тысячу раз усиленного шороха.
   - Дает! - проговорил Родион. - Пройдемте еще.
   Если б Евксентьевский не боялся отстать и заблудить невзначай в  огонь,
он бы не пошел дальше. Дышать уже было тяжело, и солнце стало  совсем  как
луна в мутную городскую ночь. А Гуляев все осторожно подвигался к  пожару,
тянул голову поверх кустов, озирался. Зачем это он озирается? Не может  же
огонь кинуться на них сбоку. Вот Гуляев послюнил палец и  поднял  его  над
головой, чтоб узнать, с какой стороны кожу сушит и холодит.
   - Что? - спросил Евксентьевский и закашлялся.
   - Еще пройдем немного! - крикнул Родион.
   Стал слышней шум пожара, он, можно сказать, ревел - чудилось, что огонь
жрет землю и лес совсем рядом. И вот дымовые клубы,  что  выкатывались  из
леса, осветило будто изнутри красным, и еще  в  одном  месте,  еще.  Жаром
пахнуло навстречу. От близости огня и пересушенного горячего воздуха живой
лес на границе пожара быстро терял соки и бессильно опускал листья.  Стало
душно, и надо было срочно убираться.
   Попятились назад. Когда дым поредел и дышать  уже  можно  было,  Родион
остановился у большой муравьиной кучи. Насекомые сновали, занимаясь  своей
кропотливой работой. В их бестолковой суете не углядеть было ни смысла, ни
результата, но Родион веровал, что эти бесчисленные радетели  леса  знают,
что делают... Хорошо бы, как в детстве, посидеть у муравьиного  поселения,
набросать в него каких-нибудь козявок,  да  только  детство  далеко  ушло,
теперь работа. Он для них мог сейчас сделать самое лучшее - разрушить этот
большой и, может быть, много лет живущий город, чтобы спасти его жителей.
   Родион лапника наломал в мешок, лопатой начал быстро  насыпать  кишащую
массу. Евксентьевский глядел на него во все глаза.
   - Вот так. - Родион взвалил мешок на плечи спутнику.
   - Они же щиплются! - взвизгнул тот.
   - Это не страшно. Даже полезно, говорят. И потом, мы же не  в  детсаде!
Конечно, эта работа от безделья, но все же маленькая служба лесу будет...
   Евксентьевский шел впереди с мешком на плечах,  муравьи  заползали  под
одежду, кусались, и он подумал, что эту работу нашли специально для  него,
чтобы поиздеваться и унизить человека, который первый раз попал в тайгу. А
Родион втолковывал ему сзади:
   - Таскайте за полосу, только к взрывам не подходите  -  мы  там  сейчас
начнем. От огня тоже подальше. И не вздумайте прилечь! Невзначай уснете  и
задохнетесь. Еще одно. Покажите, где у вас правое ухо. Верно! Дерните  его
посильней. Вот так. Теперь запомните - к полосе идти если, солнце в правое
ухо, поняли? В правое! Ну, я побегу...
   А Пина после завтрака все рвалась со  стана,  однако  Бирюзов,  который
возился под елкой с капсюлями-детонаторами и шнурами, не пустил  ее  -  со
взрывчаткой он один управится, а на дальний конец полосы, к  рабочим,  уже
далеко. Санька ушел, и одной как-то неуютно  тут  стало.  И  Родион  повел
куда-то этого подонка, не возвращается пока. Неужели он так и не заглянет?
Хоть бы чаю попил...
   Она заварила  ему  отдельно,  покруче,  присолила,  опустила  в  кружку
сливочного масла. Чтобы чай не остыл, Пина завернула кружку в  телогрейку.
Как придет Родион, она молча поставит перед ним чай и уйдет  к  бочаге  за
водой. Пусть пьет.
   А Родион и не собирался заглядывать. Он завернул к  Бирюзову,  подождал
взрывов первой закладки. Все получилось славно  -  аммонит  рвало  крепко,
гулко, и землю раскидывало как надо.
   Зарядили еще десяток ям, подожгли одновременно шнуры, и опять все банки
рванули нормально. Родион прислушался к далеким отзвукам взрывов и  понял,
что дождя ждать нечего - эхо не глохло.
   - Ладом раскупоривает! - сказал он. - Ну, шуруй, Саня! Я  пойду  полосу
добивать...
   Пина так и не дождалась его. Достала из телогрейки и  попробовала  чай.
Сплюнула - напиток был отвратительный. Хотела вылить, но потом  передумала
и мужественно допила до дна.
   В  задумчивости  она  сходила  за  водой.  Дым  в  бочаге  все  густел.
Вернулась, взялась за обед.  К  гулким  взрывам  Пина  уже  привыкла.  Они
следовали через равные промежутки и постепенно удалялись.  Полоса  уходила
глубже в лес, однако рычащее по-медвежьи эхо стало почему-то слышней.
   - Водица есть, Агриппина? - послышался голос, и она вздрогнула. Это был
Бирюзов. Он запыхался, выпил много воды, прикурил от  костра,  спросил:  -
Шуруем?
   - Шуруем. - Она громыхнула ведром.
   - Тоже надо, и еще как!
   - А Родион где?
   - На полосе.
   - Ты не знаешь, что с ним происходит?
   - А что? - спросил Бирюзов.
   - Вроде переменился, - помолчав, сказала Пина. - Не глядит даже... Я на
него смотрю, а он нет.
   - Вон что! - внимательно глянул на нее Бирюзов, и  Пина  покраснела.  -
Это ты, по-моему, напрасно. Знаешь, как он трясся над твоими  письмами?  В
деревню и в Красноярск на экзамены с собой возил.  А  на  это  не  обращай
внимания - он за пожар переживает.
   - Почему?
   - Кабы ветер не переменился.  Фронт  развернет  в  другую  сторону,  и,
значит, мы эту полосу зря бьем. Да и народ нужен срочно - фланги  держать.
Боюсь все же, что просеку уже сейчас придется тянуть сюда.  -  Он  рубанул
рукой куда-то мимо стана. - И вообще без команды мы не удержим его. Что-то
Гуцких не летит. Вообще много всякого.  Об  этих  еще  беспокоится.  Им-то
_трын-трава не расти_, а Родион отвечай за каждого.
   - А рвать опасно?
   - Да нет! У нас давно никто не пропадал по второму разряду.
   - А у Родиона с рукой... не от взрывчатки?
   - Нет. Это совсем интересное дело было.
   - Какое дело?
   - Третий разряд. Без примеси.
   - Расскажи, Александр.
   - Ну, слушай. Затушили мы тогда пожар  в  верховьях  Лены.  Дождик  еще
помог. Стали выходить. А как? Вертолеты тогда только-только начинались,  и
нам их еще не давали. Долго  пропадали,  потому  что  там  такое  отбойное
место: ни дорог, ни деревень. Горы! И жевать уже  нечего.  Один  способ  -
плотами. А река бешеная: заломы, шиверы да прижимы. И вот к вечеру, помню,
по берегам каменные стены пошли, а  нас  несет.  Пристать  некуда  совсем.
Прет! Лаптем не затормозишь. Темнеть начало, а  нас  пуще  разгоняет.  Что
делать? На смерть не поплывешь. Родион-то рисковей других. Когда надо, это
не человек, а кусок черта! Взял он стропы связанные  да  в  излучину  одну
сиганул. Слышим крик сильный, _раздирающий_.  Мы  туда-сюда  на  плоту,  а
Родьку сковырнуло, потащило по воде, по камням. Он уж и так и этак, да где
там! Мочалит парня. А бросить трос он не может - крышка всем! И ему  тоже,
одному-то, оставаться там  невозможно.  Не  знаю,  как  он  уж  зачалился,
намотал стропы на встречный куст.  Остановил  нас,  да  только  руку  себе
попортил. Два пальца вывихнуло, а один совсем переломило...  Ты  слушаешь,
Агриппина?
   - Да, да, - торопливо сказала она.
   - Он, Родион-то, двухмакушечный, - пояснил Санька.
   - Что?
   - Волосы у него в два вихра собраны.
   - Ну и что? - недоуменно спросила Пина.
   - Невезучий, значит.
   - Да? - Какое-то непонятное волнение охватило ее. - И что дальше?
   - В тот  раз-то?  Выбираемся  потихоньку,  а  палец  у  него,  смотрим,
пропадает, язви его совсем. Ну, Родион его и отрезал.
   - Сам?!
   - А то кто же?  -  засмеялся  Санька,  сморщив  свой  нос-коротышку.  -
Доктор? Я знал, что Родион крови видеть не может, он не охотится никогда и
не рыбачит. Мы-то в кусты попрятались, а он его по суставу финкой...  Чего
ты? А? Агриппина? Что ты?!
   Пина прижала к глазам ладони и рыдала взахлеб.



8

   Следователь. Товарищ Неелов, а кто первый из вас увидел?
   - Колотилин. Запивошка-то. Да и другие туда бегали. Только я  приказал,
чтоб никто ничего не трогал до следствия. Он лежал под обрывом, так мы его
там и оставили, а сами поплыли,  чтоб  у  первой  же  избы  сообщить,  как
положено... Кроме девчонки, считай,  все  видали,  даже  богомольный  этот
ходил...
   Следователь. Кстати, а почему он дал такие показания?
   - Показания? Баптист? Он же по своей вере ничего подписывать не может.
   Следователь. Подписал.
   - Ага! Значит, не весь он от бога, кой-чего  от  человека  есть...  Это
когда мы выбирались из тайги, у мужиков разговор с ним интересный был,  на
плоту-то.
   Следователь. Что за разговор?
   - Слов-то я уж не помню...
   Следователь. А суть в чем?
   - Да, можно сказать,  что  и  разговора-то  особого  не  было.  Баптист
сказал, что можно людям врать, если  богу  правду  говоришь.  Но  я  этого
ничего не слыхал. Может, и не было такого разговора.
   Следователь. Минуточку! Был или не был этот разговор?
   - А кто его знает?
   Следователь. Слушайте, зачем вы крутите?
   - Потому что  Гуляев  такой  человек,  что  может  сам  на  себя  лишку
наговорить.


   Пожарники били полосу, и Пина,  прислушиваясь  к  взрывам,  загадывала,
когда же наконец они ее добьют. Просекой и копанками, наверно,  уже  давно
прошли, потому что стали слышны  перекатные,  хорошего  наполнения  взрывы
издалека. Это Родион, видно, взялся с  того  конца.  Сейчас  дело  пойдет.
Рррр! Рррр! Три, четыре, пять, шесть, семь, восемь,  девять.  Отказ?  Пина
подняла голову, даже рот  раскрыла,  и  сердце  забилось  редко.  Ррр-ааа!
Десятый. Конечно, с Родионом ничего такого не может  произойти,  но  лучше
же, когда все в порядке. Один шнур, должно быть, длинней был, или Родион с
запозданием запалил его.
   В прошлом году на том самом пожаре, у отцовского  кордона,  Пина  вволю
насмотрелась из-за кустов, как Родион размеренно, в точности повторяя  все
движения, работал со взрывчаткой.  Укладывал  патроны  в  ямки,  осторожно
пристраивал детонаторы и шнуры, разлохмаченные с запального конца,  быстро
засыпал землей  и  притаптывал.  Прямо  на  гремучей  ртути  топтался,  на
аммоните, и сердце у Пины останавливалось: она не знала, что так можно.
   Там был, конечно, один момент - надежно поджечь все  шнуры  и  убраться
вовремя. Нехитрое устройство срабатывало само. За кустами, совсем недалеко
от нее, Родион, не торопясь, отрезал шнур, насекал его финкой.  На  полосе
он метался средь "банок" с горящей затравкой в руке,  и,  когда  пороховая
мякоть вспыхивала в насечке,  в  эту  секунду  Родион  поджигал  очередной
огнепроводный шнур. А в кустах-то он был спокоен, даже  не  вздрагивал  от
взрывов. Голову подымал как раз  перед  тем,  когда  земля  над  последней
закладкой будто бы чуток приподымалась, а звука еще не было.  И  в  ту  же
секунду  -  рррр-ааа!  Родион  удовлетворенно  следил,  как  черный  конус
потревоженной земли вздымается над полосой и медленно опадает. Тут  Родион
скорым шагом шел к полосе, и все повторялось.
   Вот и сейчас  он,  должно  быть,  рвет  землю  так  же  основательно  и
деловито, как тогда, у кордона. А дым-то костерный так не  пахнет,  только
большой пожар такой запах наносит. Дышалось  еще  свободно,  дым  сюда  не
дополз, едва угадывался глазом, но везде - у земли, в кустах,  над  лесным
подростом и недвижными вершинами сосен - воздух  густел  будто,  давил.  А
солнце, что перекатилось уже за  полдень,  тускнело  неприметно  и  словно
придерживать стало лес - ветки медленно стыли и мерли в мутнеющем воздухе.
   Обед был готов. Пина сварила кулеш и пшенной каши полведра.  Оставалось
только открыть и подогреть мясо: это было минутным делом.  Она  не  знала,
когда придут пожарники, решила пойти с лопатой на полосу, где взрывами уже
проработало землю. Пине все казалось, что она тут  бездельничает.  Да  так
оно и было, если сравнить ее кашеварные дела с нагрузкой,  что  падала  на
остальных. Только этот, московский чужеспинник,  побил  ее  рекорд.  Куда,
интересно, Родион его поставил? Неужели действительно собирать мурашей?
   А Евксентьевский тем временем бродил по лесу с  мешком  и  лопатой.  Он
таскал муравьев через взрытую полосу, высыпал их там  под  елками,  и,  на
удивленье, ему даже понравилось это пустяковое занятие.
   Муравейники попадались все реже. Разыскивая их,  Евксентьевский  забрел
незаметно в густой дым,  испуганно  повернул  назад  и  вдруг  понял,  что
заблудился, - взрывы доносились совсем с другой  стороны,  чем  раньше,  а
откуда идет огонь, он бы сейчас ни за что не определил. Посовался в разные
стороны, и ему уже слышался в дыму треск пожара, совсем  будто  бы  рядом,
представилось, как он сейчас  запнется,  рухнет  в  огонь  и  его,  словно
муравьишку, накроет какой-нибудь пылающей колодой. И даже не найдут ничего
потом. Бросил мешок и лопату, побежал на рык  взрыва,  что  раскатился  по
лесу, но громыхнуло будто бы в самом дымище, за пожаром.  Но  там-то,  где
прогорело, не могут рвать? Остановился, затрясся  весь,  озираясь.  Открыл
рот, приготовился уже истошно  кричать,  но  вдруг  увидел  перед  глазами
красное солнце. Непроизвольно дернул правое ухо, повернулся и пошел смело,
гордясь  своим  самообладанием.  Потом  вспомнил  про  лопату   и   мешок,
оглянулся, но вернуться не посмел. Дым  начал  светлеть,  и  дышать  стало
легче, вот совсем развиднелось. Евксентьевский побежал, дрожа от  радости.
Полоса!
   В самом начале ее Пина разбрасывала землю. Увидев Евксентьевского,  она
отпрянула: "туника" било, и неспокойные глаза его никак не могли ни на чем
остановиться.
   - Что случилось?
   - Понимаете, там огонь, и дым, и некуда, - путано заговорил он. - Я раз
в сторону! Дышать нечем. А тут огонь на меня, понимаете?..
   -  Понимаю,  -  улыбнулась  Пина  своей  потаенной  улыбкой  и  взялась
перекапывать перемычку. Он понаблюдал, как она швыряет  взрытую  землю  на
мертвую хвою, на кусты, сушняк, потоптался рядом, ушел  к  стану  и  скоро
вернулся с лопатой. Копнул пару раз.
   - Не туда, - обернулась она. - Надо на живую сторону...
   Евксентьевский молча повернулся  спиной  к  пожару.  Полоса  неприметно
подавалась в лес - темно-рыжая, широкая, наверно, уже окончательного вида.
Пине хорошо работалось и одной, а когда этот сейчас ее видел, то  и  вовсе
хотелось подобрать побольше и подальше  кинуть.  А  он  совсем  не  кидал,
зачем-то озираясь, подцеплял землю и носил ее к кустам  на  лопате.  Ну  и
"туник"! Сказать? Но тут он бросил лопату, присел на землю, закурил.
   - А есть люди, - заметила Пина, - которые всю жизнь землю копают.
   - Ну и что?
   - Ничего. Копают, и все.
   - Может, они счастливее нас? - Он махнул рукой, как бы говоря, что Пина
его все равно не поймет. - А я вообще-то даже не  знал,  что  земля  такая
тяжелая...
   -  Конечно,  барахло  у  иностранцев  легче   клянчить!   -   участливо
проговорила она.
   - К вашему сведению, я этим делом не занимался, - с достоинством сказал
он. -  Я  презирал  фарцовщиков.  И  не  из-за  гордости,  как  говорится,
великоросса, а оттого, что примитивы они. Понимаете,  в  них  нет  никакой
интеллигентности.
   - А в вас есть? - Пина оперлась  на  черенок  лопаты,  наивно  раскрыла
глаза. - А? Скажите, вы интеллигент?
   - Со стороны виднее, - опять явно рисуясь, сказал он.
   - А я всегда думала, - серьезно произнесла Пина, -  что  интеллигент  -
это человек, который все для народа.
   - А разве я не народ? - усмехнулся он.
   - Вы - народ? - удивилась она, не заметив, что он запутывает разговор.
   - Все мы народ. Так интеллигент Чехов говорил.
   Пина не нашлась, что ответить, хотя чувствовала за собой какую-то очень
большую правду. Взялась копать. Он тоже поднялся и, проходя мимо, зачем-то
тронул ее плечо чуть слышно, а она резко распрямилась.
   - Эй, обожгешься!
   Этот невыносимо длинный день тянулся медленно, минутами, и конца ему не
было видно. Пина принялась считать далекие взрывы, ясно представляя  себе,
как Родион запаливает шнуры,  отбегает  в  кусты,  режет  затравку,  потом
бережно, нежно, будто бабочек, вытаскивает из коробки  капсюли-детонаторы,
делает закладку на полосе... А как пышет-то из леса перегретого  -  и  без
пожара жарко. Что они, на самом-то деле, неужели обедать не придут?
   Но вот из кустов вышли рабочие. Они несли пустую  алюминиевую  баклагу,
лопаты и топоры - до конца, видать, полосу пробили. Евксентьевский с ними,
и Баптист, и Колотилин, а Родиона с Санькой нет - вдали рвалось и рвалось,
и эхо прогромыхивало по лесу.
   - Обедать, хозяйка?
   - У меня все готово.
   За   едой   они   повеселели.   Сдержанно   хвалили   кулеш,   негромко
переговаривались.
   - По стаканчику бы сейчас.
   - Что ты! Развезет с устатку...
   - А вот  у  меня,  -  на  лету  подхватил  интересный  разговор  Гришка
Колотилин,  -  хороший  этот,  как  его?   Ну,   в   голове!   Который   у
космонавтов-то. Как его?
   - Вестибулярный аппарат? - подсказал кто-то.
   - Вот-вот! - обрадовался Гришка. - Он. Всегда, бывало,  приду  сам.  Не
помню как, в невесомости, а приду...
   - Орел! - похвалил его дядя Федя, но тему не поддержал  и  обратился  к
своим: - А ветер-то загинает, ребята!
   - Далеко еще, однако, загинает, верно.
   - А ну как совсем его загнет?
   - Испугал бабу шелками!
   - Чего гадать-то? Заветрит если, там увидим...
   Рабочие потянулись в палатку, довольные, словно бы гордые тем, что  вот
закончили вместе большую работу.
   - Мы часок поспим, дочка. Гуляев  приказал.  А  ты  ему  воды  снеси  -
запалился парень.
   - Сейчас! - обрадовалась Пина.
   - Говорит, Байкал бы выпил.
   Пина торопливо собирала посуду, слушала невнятные голоса из палатки.
   - Полоса, почитай, готова...
   - Рвать ее надо еще долго.
   - А с боков не обоймем мы его, однако.
   - Да-а-а... Что-то команду Платоныч не везет.
   - Платоныч дело знает.
   - Знает-то знает, да делов теперь ему. Суша! Звон!
   - Хлебов да лесу, мужики, погори-ит!
   - И паук все кусты оплел - к жару.
   - Будет вам, поспим...
   - Нет, мужики, баба хорошо  на  пожаре,  -  никак  не  мог  успокоиться
кто-то. - Вспомните, мы ведь сроду укуской ели...
   - А какая согласится-то?
   - А эта-то хлопотли-и-ивая...
   - Да будет вам! - перебил чей-то голос. - Поспим...
   Пина покраснела от похвалы. Она собрала кое-чего  поесть,  побежала  со
жбаном к бочаге. Кусты там стояли в молочном дыму,  будто  кто  срезал  их
вершины. И черный выворот с  рваными  краями  торчал  из  белого,  пугающе
большой и неподвижный. А на воде по-прежнему  лежал  тонкий  слой  чистого
воздуха - вода, значит, не только против огня,  она  и  дым  держит?  Пина
спешила. Жбан был полон, только ей  показалось,  что  попал  сор.  Вылила,
потом зачерпнула осторожно, не беспокоя воды.
   Солнце клонилось к вершинам сосен, когда она вышла на полосу.  Ему  еще
долго катиться по небу, но навстречу подымался из  обреченного  леса  дым,
солнце стало приныривать в плотные серые волны, они пригашали его  и  сами
освечивались желтым. А  зелень  вокруг  притушило.  На  полосе,  если  она
спрямлялась, туманились в синей дали кусты и трава - пожар подходил.
   Бирюзов обрадовался, завидев Пину,  бросил  все  и  побежал  навстречу.
Напился он быстро,  начал  есть  хлеб,  что  принесла  ему  Пина,  ломанул
полкружка колбасы.
   - Ну и уважила, Агриппина! - восхитился он. - Тащи скорей воду Родьке -
он свой чай сегодня не пил, сгорел, наверно, совсем.
   Пина еще долго шла на взрывы  Родиона,  -  должно  быть,  он  взялся  с
другого конца полосы. Она почти бежала. Стало мокро под спецовкой,  душно,
и ноги в сапогах совсем сопрели. Вот бухнуло недалеко. Рррр! Из-за  кустов
она увидела, как взметнуло землю, потревожило ветки  на  деревьях,  и  они
закачались. Рррр! Ррр-ааа! Эхо на  добрых  басовых  нотах  рыкнуло  рядом,
прокатилось мимо, ушло куда-то к стану, и там  его  еще  долго  гоняло  по
лесу.
   Пина выскочила из кустов. Родион  уже  закладыва