овешки,  приплясывая  в  тлеющем
лесном хламе, как снимет спецовку, свитер  и  рубаху  у  ручья  и  всласть
поплещется в ледяной воде.
   Да только вряд ли все будет по хотенью! Связного раньше вечера не  жди.
Приедет, побожится, что мужики обуваются, а потом начнет врать, будто  все
они в работах. Санька Бирюзов, конечно, рванет у него узду и одним швырком
в седло. Всю дорогу он будет копить злость и  к  месту  подъедет  горячий,
совсем готовенький.
   Сейчас долго не темнеет, и Санька еще успеет  расшебутить  деревню.  На
рассвете он, конечно, примчит с народом. Баб будет половина,  это  уж  как
всегда. А одну, какая попокладистей, Санька еще в деревне заприметит...
   Если есть дорога. Бирюзов может и ночью людей  притащить.  Скажет,  что
места, мол, у вас хорошие, не скальные, ночью не жарко тушить  и  пить  не
так хочется, как днем, и видно каждую искринку. Кроме того, скажет Санька,
по ночам огонь притухает, а ветер слабнет. А если уж все будет бесполезно,
сошлется на  закон,  который  будто  бы  требует  ночной  работы.  Тут  же
придумает статью и даже номер параграфа назовет без запинки, ох и трепло!
   - Ох и трепло! - сказал Родион невзначай и вздрогнул.
   - Кого это ты так честишь? - нагнулся к  нему  Неелов  и,  обернувшись,
прикрикнул: - Тихо вы!
   - Да это я забылся, - сказал Родион. - Про Бирюзова  вспомнил.  Пускай,
пускай поговорят...
   Пожарники сидели разомлевшие - было жарко и дымно в комнате, и на столе
неизвестно откуда взялись еще две светлые бутылки. Дядя  Федя  смотрел  на
хозяина виноватыми глазами, однако Родион будто не  замечал  ничего  -  он
понимал, что после тяжелых первых пожаров и перед долгим сезоном положено,
тут уж никуда не денешься. В деле-то мужики эти трезвые и  сами  держат  в
бригаде порядок, а по такому  случаю  пускай  разливают.  У  Родиона  душа
больше не принимала. Он сидел,  курил,  прислушивался  к  притихшему  было
разговору, в котором ни направленья, ни темы совсем уж не улавливалось.
   - Нет, моя ничего! Конечно, не без этого, бывает, однако живем...
   - А моя - не говори! Как самая гремучая змея...
   (Это они о женах, что ли?)
   - Да нет, обидно! Ведь пятнадцать лет я в этом сельпе возчиком, а тут -
на тебе! Сказал: воровать  с  вами  не  буду,  и  до  свиданьица!  А  что?
Жить-жить, да ни разу не крикнуть "туды вашу растуды!", зачем жить?
   (Скажи, какой мужик, оказывается! А весь прошлый сезон рта не раскрыл.)
   - Красавец из сказки был! Прямо под роги я ему  выцелил,  меж  глаз,  а
кость там у него слабая, хрусткая. А-а-ах! Пал он на колени передо мной  и
тянет ко мне морду, тянет, вроде сказать чего хочет,  а  роги  гнут  ее  к
земле, гнут. И так мне его жалко стало, мужики, так жалко - не могу!
   (Видать, марала недавно завалил и переживает.)
   - В наших частях тоже порядку не было. Как привал, снаряды тут, смазка,
и тут же мука и крупы. Кухня неизвестно где,  и  вот  мы  давай  блины  на
шанцевом инструменте...
   - Нет, у нас старшина  был  -  ух,  ходовой!  Раз  обменял  брезент  на
поросенка...
   (Фронтовики. Сидят вокруг Неелова, вспоминают.)
   - Говорю ему: я человек _загербованный_...
   (Вот пересобачил слово! Так даже Санька, наверно, не может.)
   Родион незаметно вернулся мыслями к Саньке Бирюзову и к тому  пожару  в
Саянах. До земли-то Родион все помнил хорошо, словно только что все было.
   ...Они облетали пожар с флангов и совсем  рядом  с  горами  прошли,  по
фронту. Огонь расползался во все стороны,  однако  неравномерно.  Пожарище
тянулось вдоль распадка, и главный огонь  шел  вверх,  к  живому  лесу,  -
должно быть, туда дул ветер. Гуцких оглядывался, чертил в воздухе пальцем,
как бы отбивая гривастые отроги, а Родион кивал головой  -  понятно,  мол,
чего тут: отобьем! И куда сесть, тоже знаю. На лесосеку, конечно, нельзя -
пнисто и сорно там, вырубки не чистили, ноги поломаешь. Придется на гриву,
в кедрач. Сядем, чего там...
   Опять пролетели над фронтом. Низко, даже потянуло дымом  будто.  Хватит
бензин-то переводить!  Все  одно  за  дымом  много  чего  не  рассмотришь.
Странно, глядя на дым и огонь, Родион ясно слышал пожар. Будто  шуршало  и
хлопало пламя, тяжко вздыхали,  испуская  дух,  старые  колоды,  в  камнях
свиристела, вскипая, вода. Родион понимал, что это обман слуха, но, видно,
слишком часто глаза ему на прежних пожарах выедало дымом и звуки увязали в
памяти и жили...
   Пора, что ли? Родионом овладело знакомое горячечное  нетерпенье,  и  он
почуял силу.
   Платоныч не смотрел уже на землю. Самолет  набирал  высоту,  а  летнаб,
отложив навигационную  карту,  наклеенную  на  круглую  фанеру,  привычным
жестом обдернул китель, распрямился рядом  с  пилотом.  Родион  знал,  что
сейчас Гуцких снимет форменную фуражку,  достанет  прозрачную  расческу  и
начнет оглаживать свои жидкие белые волосы, стараясь прикрыть  лысину.  Не
прикроет - спрячет расческу в тот же кармашек и плотно натянет фуражку.
   Пора! Гуцких протянул ему схему пожара. Родион поднялся, чтоб  поскорей
ощутить на плечах вес  тугих  ранцев,  крепкие  льняные  лямки  парашютной
сбруи.  Эти  минуты  перед  прыжком  были  для  Родиона,  пожалуй,  самыми
приятными во всей его огневой  работе.  И  у  земли  был  один  интересный
момент. Скорый, муха моргнуть не  успеет.  Когда  лес  был  готов  принять
Родиона и обдавал уже смоляным духом вершин, тут только  лови,  не  зевай.
Это с земли сучья кажутся гибкими да податливыми, а когда ухнешь  на  них,
начнут они трещать, да ломаться, да колотить по чем ни  попадя,  и  говори
спасибо, если они тебе живот, елки-моталки, не пропорют. И тут  как  кинет
на крону, глаза да руки уж должны сработать сами.  Хуже  всего,  что  надо
прикрывать глаза руками, чтобы не выстегало,  а  чем  смотреть?  Прилепишь
руки к глазам - цепляться нечем. Интересный момент.
   Но впереди всего на  свете  у  Родиона  шел  прыжок.  Не  отделение  от
самолета - тоже, если так говорить, момент, - а те ослепительные  секунды,
что промелькивали за ним. Подготовка была потому и приятна в  самых  малых
пустяках, что за ней наступало невыразимое. Он  даже  думал  иногда,  что,
кроме него, никто на всей земле не выделяет так  эти  секунды,  и  дорожил
своим чувством, никому не болтал о нем, чтоб ребята не назвали его психом.
   Гуцких давно  сбросил  пристрелочный  парашют,  сделал  расчет  прыжка.
Санька тоже был готов. В отличие от Гуляева, который перед  высадкой  весь
уходил в себя, Бирюзов часто и беспричинно заглядывал в окно,  то  и  дело
прилаживался к красному вытяжному кольцу, хотя губы  легкомысленно  держал
трубочкой, будто ему сам черт не брат.
   - Ну, я пошел! - крикнул Родион.
   С  Яка,  хоть  и  специально  приспособленного,  прыгать  хуже,  чем  с
"антона". В том просторно, даже парашюты можно спокойно  надевать,  а  тут
надо запрягаться еще на аэродроме - тесно  в  кабине,  как  в  гробу.  Вот
Платоныч подвинул сиденье  к  приборной  доске  и  открыл  дверцу.  Родион
натянул кожаные перчатки, подмигнул  Бирюзову,  кое-как  протиснулся  мимо
летнаба. Цепляясь руками за дужку сиденья и дверную скобу, выбрался и косо
повис на подножке. Сердце тяжко ворохнулось, будто кровь загустела  вдруг,
и парашюты потяжелели. Ветром рвануло, как крючьями. Он отворачивал лицо к
хвосту, мертво сжимая руками скобу на подкосе крыла. Ну?
   - Давай! - закричал Платоныч ломким голосом.
   Родион  хватанул  полную  грудь  плотного  воздуха,  отвалился,  пошел.
Необыкновенная легкость в  то  же  мгновенье  сменилась  острым  ощущением
свободы, которое так хотелось растянуть до бесконечности...
   Родиону  не  понравилось,  что  оторвало  вытяжной   парашютик.   Такое
случалось не раз, и ничего в этом страшного не было, но не хотелось, чтобы
первый в сезоне прыжок хоть чем-нибудь отклонился от нормы. Однако  думать
уже было некогда, начиналась работа. Зыркнул  вверх  -  самолет  пошел  на
второй заход, чтоб скинуть Бирюзова, потом вниз, на землю: ух ты, ветер-то
какой! Пожарище уплывало в сторону, а это было ни к чему.  Придется  потом
лезть через перевал, а там, видно, был крутяк. Да еще тот! Родион  потянул
стропы.
   Ему надо было  быстрее  соскользнуть  вниз,  срезав  угол  приземления.
Пошел! Родион выше перехватил стропы, действуя обеими руками,  и  скорость
увеличилась. Из глаз выбивало слезу, и она  сохла  тут  же.  Еще  потянем!
Убирая высоту, он почти падал - косо к земле.  А  самолет-то  уже  далеко.
Ага, разворачивается. Родион совсем скособочил купол,  и  грива  рванулась
навстречу. Вот она, все зеленей и больше.  Угодить  бы  меж  вершин!  Пора
бросать стропы. Мелькнуло: дураки, надо было у деревни спрыгнуть...
   Над гривой месило ветер, и Родиона  кинуло  на  крону  высокого  кедра.
Успел  только  втянуть  голову  в  плечи,  закрыть  глаза   рукой.   Сучья
захрустели, ломаясь о  ранец  запасного  парашюта,  и  хорошо  спружинили.
Родион попытался зацепиться тут, хотел поймать глазом купол, но тут  резко
рвануло за плечи, бросило на высокий, голый до половины кедр. Едва  Родион
развернулся лицом к нему, как почувствовал, что падает  свободно  -  купол
погас где-то вверху, должно быть, уже ниже вершин. Ветер! Родион  ударился
о гладкий ствол коленями, руками, головой и будто провалился в черную яму.



3

   Следователь. Что-то не пойму я вас, товарищ Неелов.
   - А чего не понять-то?
   Следователь. Будто нарочно вы хотите запутать следствие.  Так,  знаете,
трудно работать.
   - Трудно? Вот, помню, я...
   Следователь. Нет уж, воспоминания свои вы,  пожалуйста,  оставьте.  Что
можете добавить к своим последним показаниям?
   - Добавляй не добавляй, а готовите вы Гуляеву небо  в  крупную  клетку.
Однако знай, детка, жизнь в статью не вгонишь...
   Следователь. Закон, товарищ Неелов, для всех один.
   - Для всех, да не для всех! Если жулик, он и лазейку законную найдет, а
Гуляев другой.


   Скоро две недели, как лежит Родион, а вернее, ровно двенадцать дней.  В
комнатушке было уже чисто и свежо. Хозяйку посещение бригады Неелова будто
подменило,  она  стала  предупредительной,  заботливой  и  даже  надоедала
Родиону - каждое утро вваливалась к нему с тазом и мокрой тряпкой.  В  тот
раз пожарники принесли ей бутылочку портвейна и пообещали полушалок,  если
старшой будет всем доволен.
   Родион совсем не закрывал окна, и спать стало хорошо, как после  пожара
или экзаменов, и сон этот очищал голову.  Ночью  забывалось  и  про  ноги,
только  вот  днем  они  еще  беспокоили,  особенно  если  утром  походить.
Просыпался Родион рано, с солнцем  вместе,  и  день  тянулся  долго-долго.
Вечерами заезжал сыграть  в  шахматы  Гуцких.  В  темпе  гоняли  несколько
партий. Платоныч проигрывал. Елозил на табуретке, вздрагивал, когда Родион
стукал фигурами по доске, царапал подбородок в серой щетине.
   - Ну, последнюю! - решительно говорил он.
   - Можно, - соглашался Родион.
   За игрой они почти не разговаривали.
   - Сильно? - допытывался Родион, хотя и так знал, что тайга  горит  этой
весной яро, в обхват.
   - Жуть, - отвечал Алексей Платонович. - Гарде королеве!
   - Как Санька? - интересовался на всякий случай Родион, и это  был  тоже
лишний вопрос: Гуцких сразу бы сказал, если бы с пожаров пришли известия.
   - От Бирюзова пока ничего. - Гуцких крепко тер лицо ладонями.
   Очередная партия заканчивалась, Платоныч валил на бок своего короля  и,
устало  смаргивая,  просил  контровую,  самую  последнюю.  Потом  игралась
заключительная.
   - А дядя Федя где? - спрашивал Родион перед первым ходом,  чтобы  потом
не мешать летнабу.
   - Неелов в порядке. Сегодня я их с пожара на пожар  перекинул.  Подарок
они тебе сообразили, велели передать... Ты белыми? Ходи.
   Зимами-то они сражались на равных, а тут Гуцких пасовал,  и  Родион  не
замечал, чтобы он где-то хитрил, - не  настолько  Платоныч  хорошо  играл,
чтоб  незаметно,  из  вежливости,  проигрывать,  к  тому  же  летнаб   так
натурально страдал от поражения, что Родиону делалось смешно. Тут  другое.
Видно, не до шахмат было в эти дни летнабу. Случалось,  что  в  финальной,
распоследней партии Гуцких поднимал глаза от доски и вопросительно смотрел
на партнера.
   - Что? - спрашивал Родион.
   - А какими я играю?
   Родион решительно перевертывал доску, а когда Гуцких был уже в  дверях,
спрашивал:
   - Алексей Платоныч! Не скоро, думаешь, команда в городе будет?
   - Трудно сказать, а что? Соскучился?
   - Партвзносы надо Копытину заплатить.
   - Мне заплати, он ведомость оставил.
   - Ну, тогда ладно.
   Гуцких уходил, грозясь непременно зайти завтра и сквитаться.  Платонычу
было  уже  около  шестидесяти,  и  ему  трудновато  становилось   работать
летчиком-наблюдателем. Однако бросать эту работу он не торопился. То,  что
привык, -  одно  дело.  На  том  конце  города,  у  аэродрома,  стоял  его
дом-пятистенок, до отказа набитый ребятишками, и летнаб хотел бы тянуть на
этом месте, "пока не погонят". Это он так только говорил, хорошо зная, что
центральная база держится за него зубами: у Гуцких был большой опыт, да  и
замены ему на такой огромный лесной район пока не  находилось.  Он  сильно
надеялся на Родиона, натаскивал его  уже  не  первый  год,  заставил  даже
поступить в заочный лесной техникум,  потому  что  по  новому  хорошему  в
общем-то  закону  летчиков-наблюдателей  без  дипломов  и   дополнительной
специальной подготовки не утверждали.
   Сейчас, когда рабочие и парашютисты были  в  тайге,  Родион  несказанно
дорожил посещениями своего начальника, но вот уже три вечера подряд он  не
приходил. Родион дожидался звезд в окне, засыпал под мерный топот хозяйки,
а ранним утром, открывая глаза, сразу же смотрел в окно -  не  закрыло  ли
тучами небо? Однако  было  оно  безоблачным,  чистым.  Временами  доносило
отдаленный рокот, и Родион  впивался  взглядом  в  окно,  надеясь  увидеть
силуэт самолета. Туда бы сейчас, да повыше! Да пролететь в затяжном прыжке
секунду, заменяющую часы и дни! Чтоб небо  твое  было  все  -  большое,  с
волнистым зеленым дном...
   Птиц-то   он,   пожалуй,   зря   выпустил.   Подсвистывал   бы   сейчас
щеглу-корольку, перечачакивал бы чечета, все повеселей.  Был  у  него  еще
зяблик, которого Родион купил  на  рынке  из-под  полы,  -  этой  пичужкой
торговать не разрешают. А птица-то знатная!  Соловью  до  зяблика  далеко.
Раззвонили - соловей, соловей, а что соловей?  Поет  всего  два  месяца  в
году, да и то с перерывами. Кто понимает  в  голосах,  непременно  зяблика
выделяет. Как подымет он кверху клювик да раздует пузыриком свое горлышко,
вольным лесом и ветром тебя окружит - с места не сойдешь!  Нет,  правильно
Родион  сделал,  что  освободил  клетки.  Наверно,  птицы  уже  пароваться
начали...
   Неужели и завтра Платоныч опять не придет? От Пины  тоже  давно  ничего
нет. Родион доставал из чемодана  ее  зимние  письма  и,  пока  совсем  не
затемнивало, перечитывал их.
   Наступило утро, когда он  не  выдержал  -  поднялся,  цепляясь  за  что
попало, вылез на крыльцо. Долго отдыхал на нижней ступеньке, потом выломил
палку из частокола, поковылял на почту. Пока он лежал, скверы  зазеленели,
однако на свежую траву еще не села городская пыль. Родион, запьяневший  от
воздуха, тихо брел вдоль домов, чтоб в случае чего опереться о стену.  Лоб
у него стал мокрый. Люди оглядывались.
   На большой улице, у почты, позвонил Платонычу. Тот сказал, что  не  мог
зайти: полсотни очагов по тайге, такого много лет уже не было, - и он даже
бриться перестал.
   - Осколок твой как? - спросил Родион. - Барометр-то?
   - Не болит, проклятый! Да нет, дождей, пожалуй, ждать нечего...
   - Какие еще дела?
   - Тунеядцев к нам пригнали.
   - Кого? Кого?
   - Тунеядцев из Москвы и Краснодара.
   Так и не разобрав, о чем толкует летнаб, Родион замолчал.
   - А как ты? - послышалось в трубке.
   - Да хожу...
   - Ходишь или доходишь?
   - Хожу. У меня к тебе дело, Алексей Платоныч.
   - Говори.
   - Возьми полетать.
   - Когда? - через паузу спросил Гуцких.
   - Сейчас.
   - Полежи, полежи еще! Полежишь? Алло! Ну чего ты  молчишь,  Родион?  А?
Алло! Поправиться тебе надо. Ноги-то опали? Ты что не отвечаешь?
   Родион молчал, часто дыша в трубку.
   - Ну  ладно,  -  сдался  Гуцких.  -  Послезавтра  у  меня  облет  малым
маршрутом. Прислать пикап?
   - Доберусь, - сказал Родион и повесил трубку.
   На почте его ждало письмо от Пины. Родион не стал там его  читать.  Вот
доберется и ляжет - тогда. На обратном пути он  то  и  дело  щупал  карман
пиджака, и письмо хрустело. Родион ничего не замечал на улице и совсем  не
останавливался отдыхать. Ничего, дошел. Дома прислонил письмо  к  стакану,
поправил его, чтоб виднее было, потом охнул, повалился на койку  и  замер,
ожидая, когда отпустит...
   Задребезжали стекла в окне, и, грузно ступая, вошла  хозяйка.  Спросила
тающим голосом:
   - Кушать будете, Родион Иванович?
   - Нет. - Он досадливо поморщился, шевельнулся. - Нет, попозже...
   Интересно, о чем Пина в этом письме? Как-то сообщила, что собирается  в
город, но нельзя было понять, шутит она или всерьез. Он бы  сам,  конечно,
съездил к ней зимой, да дорога  туда  самолетом  двадцать  рублей  в  один
конец, а там еще семьдесят верст неизвестно как. Но вообще-то  дело  не  в
дороге, уж как-нибудь бы. В каком  качестве  он  заявится,  вот  что  было
главным. Родион послал ей батареи для приемника, а потом на  кордон  пошли
книги по заказу, однако он не все, что она просила, мог найти и одну  даже
"зачитал" для нее из городской библиотеки.
   Медленно, сдерживая нетерпенье, он надорвал конверт,  аккуратно  достал
письмо и засмеялся, - как всегда, странички исписаны маленькими буковками,
значит,  читать  можно  будет  долго.  Опять  засмеялся  -  начинала  Пина
действительно смешно. Она писала, что хочет  работать  пожарником.  Дальше
пошло длинное описание весны вокруг кордона,  начались  шутки-прибаутки  и
среди них одна нехорошая - Пина собиралась поджечь лес, но  не  для  того,
чтобы кто-то прилетел его тушить, а для практики. В  конце  она  сообщала,
что вместе с письмом села на пароход, плывет,  но  письмо  дойдет  раньше,
потому что в Гиренске оно пересядет на самолет,  а  "ваша  знакомая,  ныне
бесправная безработная, но через несколько дней лесной пожарник  Агриппина
Чередовая, прибудет следом".
   Родион отложил письмо, обалдело посмотрел в потолок и снова рассмеялся.
Вот это номер!
   После завтрака он, посвистывая,  вылез  на  крыльцо.  Надо  было  топор
ладить, потому что на том разнесчастном пожаре Бирюзов не углядел  дорогой
инструмент Родиона, - наверно, кто-нибудь из  деревенских  приголубил  его
любимый "звонарик". С ним Родион не расставался много лет ни на земле,  ни
в воздухе, и они не раз выручали друг дружку.
   Дядя Федя, которому Санька,  видно,  рассказал  о  пропаже,  передал  с
Гуцких подарок - черную, грубо  сработанную  поковку  и  кривое  увесистое
полено. Санька наверняка участвовал в этом  деле,  потому  как  знал,  что
другу надо. Ведь топор, купленный в сельпо или хозяйственном магазине, это
вовсе не топор - смотря что, знаете, сунет вам продавец. Это  раз.  Потом,
топорище. Вроде бы чего  проще  -  насади  поковку  на  деревяшку,  поточи
малость да и руби себе на здоровье. Но Родион-то понимал в топорах.
   Он сидел на теплом  крыльце,  щурился  от  солнца,  дотошно  осматривал
подарок. Вроде подходящая поковка. Проем обуха правильный, на конус, щечки
в норме, одинаковой толщины и хорошо сливают на утоненье.  А  закалка?  От
щелчка поковка пела. Напильник брал лезвие не очень, но все-таки брал.  От
дерева настоящий топор не тупится, но и крошиться на случайном камне он не
должен. А тут, видно, та самая середина, которую по цветам побежалости,  а
больше, должно быть, по наитию нашел в какой-то деревенской кузне  мастер.
Нет, ничего себе поковка. Родион, пожалуй, тоже выбрал бы эту.
   Он долго вертел в руках тяжелое уродливое полено. Примерял,