что?
   - Да ни за что, говорит. Чкнуло его в грудь, а он от миномета не  ушел.
Говорит, все равно уходить некуда  было.  А  когда  вручили  Славу,  долго
удивлялся: "За что только людям ордена дают?!"
   - Да-а-а... Сивый весь, а ведь моих лет...
   Потом начался  какой-то  разнобойный  разговор,  и  никак  нельзя  было
уловить его стержня.
   - Я людей из Москвы ни разу в  жизни  не  видал.  Ждешь,  приедут  вот,
расскажут что-нибудь хорошее...
   - А городским пожарным медали дают...
   - Нет, я вертолет переношу без посторонних явлений.
   - Вот когда я возчиком в сельпе работал...
   - Считай, уже неделю я не употребляю - и живу!
   - А говорят, лекарство такое есть, от водки. Слышь, Гриша? Принял его -
и будто с души воротит от одного запаха...
   Пине было неинтересно про водку. Она потянула за цепочку часы  Родиона.
По времени еще вроде рано, а день уже кончался в долине. Спустился с кручи
Бирюзов. Пустой, промокший до нитки. Где-то вверху он нарезал ворох пучек,
и Пина обрадовалась. Свежие дудки можно есть за милую  душу.  Надо  только
ободрать жесткую оболочку, а мясистая нежная трубочка идет хорошо.  Родион
взял немного пучек, а ворох  Санька  отнес  в  палатку.  Оттуда  закричали
весело:
   - С полем тебя, Саня!
   - Хороша дичина!
   - Жи-и-ирная, язви ее!
   А потом кто-то там сказанул такое, что палатка заколыхалась от  хохота,
но у сипевшего костра не расслышали слов, однако тоже заулыбались, и  всем
стало полегче.
   - Не скажи! - снова послышалось из палатки. - Витамины  все  же  в  ней
есть.
   - Витамины, может, и есть, а кроме них, ничего.
   - Это я, помню, первый раз встретился с витаминами...
   - Давай-давай трави! - поощрил кто-то, и Пина тоже прислушалась.
   - Взяли мы, помню,  Берлин  и  радуемся  -  живы!  -  начал  дядя  Федя
неторопливо, с расстановками. - Ладно. Победа победой, а есть-пить надо. И
вот дело к обеду. На фронте-то было хорошо, первой категории  кормежка,  а
тут завезли горох.  А  он  же  веский,  что  твоя  дробь.  Ладно.  Сварили
суп-заболтуй. Ну, суп! Смотрим - видимость через него  сквозная.  Вызываем
заместителя по тылу. Приходит. Пузо - во! Небось ноги свои видал разве что
в зеркале. "В чем дело, товарищи солдаты?" Мы подаем  ему  котелок  с  его
супом и чистую ложку. "Конечно, - говорит,  -  густоты  тут  нет,  но  вы,
товарищи солдаты, должны учесть питательность". И понес! И  белки  там,  и
желтки, и особенно на витамины напирал. Что, думаем, за мина такая? Глядим
- вода  водой.  Ну,  поверили,  съели.  Так  я  первый  раз  с  витаминами
встретился и с тех пор думаю, что это слово какое-то обманное...
   - А я понимаю так, что хорошие витамины - сала кусок, это я понимаю!  -
вставил кто-то.
   - В сале нет витаминов, - донесся брюзгливый голос Евксентьевского.
   - Да уж ты-то молчи! В сале нет витаминов! А зачем они  ему  нужны,  а?
Зачем?
   Родион переглянулся с  Бирюзовым,  они  снова  засмеялись,  и  Пина  их
поддержала.
   - Ну, как, Саня? - спросил Родион.
   - _Не соли нахлебавшись_, - ответил Бирюзов устало.  -  Не  стрелил  ни
разу. Видно, распугало зверя.
   - А помнишь прошлогоднего лося?
   - Как же! Прямо через огонь сигал, дьявол...
   - Да-а-а... Мы тебе там оставили варева. Согрей ему, Пина.
   - Я сам, - поднялся Бирюзов. - Где котелок?
   Завечерело, и развело немного тучи, остановило дождь. У вершин  далеких
гольцов взбило белую пену, однако скоро  там  снова  замутилось  и  долина
стала темнеть. Санька, тихонько посвистывая, долго отогревался  у  костра.
Уже в сумерках он выстирал на камнях портянки, высушил их и переобулся. Он
делал все это, не глядя на Родиона и Пину, которые сидели  близко  друг  к
другу и руки сплели. То и дело кто-нибудь из троих подымал  голову,  шарил
глазами  вверху,  но  там  была  непроглядная  темень  и  оттуда  заносило
прохладным воздухом. Вечный лед его холодил вверху, что ли?
   Звезд они так и не дождались, решили укладываться.  В  палатке  еще  не
спали, переговаривались меж собой негромкими голосами. Друзья влезли туда,
в темноту, но сон не шел.
   - Значит, не вышел номер, Саня? - спросил кто-то. - С охотой-то?..
   - Нет ничего, - ответил Бирюзов и скоро засопел.
   В палатке молчали, но Пине было ясно, что все думают об одном.
   - Косулю бы взять неплохо, - послышался мечтательный голос. -  Да  соли
ей на хвост не насыплешь...
   - И мишка, видать, тоже ушел от дымов далеко.
   - По весне, правда, он постный.
   - Не скажи!
   - Чего не скажи-то?
   - Уж я-то его близко знаю! Из берлоги он вылазит жирный да вкусный. Тут
его и брать. Осенью на нем мяса куда тебе, однако орехом кедровым  отдает,
особо в окостке. Ну, гольный орех! А как ложиться ему, он  траву  какую-то
ест, весь очищается и по весне ничем не пахнет. Не-ет. Я уж его близко...
   - А помните, два года назад Бирюзов забил тошшого? Весной ведь  дело-то
было?
   - Ты слушай. Потом, правда, он враз тощает - жрать-то нечего  в  пустой
тайге. А сейчас, верно, выравнивается уже - дудка пошла,  корни,  маралухи
по горам телят приносить начали...
   - Еще сохатина - мясо доброе, - поддержал разговор другой голос. - Есть
которое место, правда, жесткое - нитками отдирается и с хлебом ни в  какую
не прожуешь!
   - Да уж прожевали бы как-нибудь...
   Повздыхали в темноте, а через минуту подал голос Евксентьевский:
   - Это ты, товарищ Гуляев, на вертолете мешок с продуктами оставил?
   Родион промолчал.
   - Лучше заснуть в такой момент, - продолжал  Евксентьевский.  -  Верно,
товарищ Гуляев? Хотя ведь  вам  забывчивость  простительна  -  у  вас  тут
роман...
   - С утра плоты ладить, однако,  -  сказал  Родион,  сдерживая  гнев.  -
Ронжины, греби рубить...
   - Ронжины, греби, однако, - передразнил Евксентьевский  и  хохотнул.  -
Оратор ты, товарищ Гуляев! Цице-рон!
   - Слушайте, - не  вытерпел  Родион,  почуяв  в  словах  Евксентьевского
какой-то гнусный намек. - Я ведь тоже могу вас назвать.
   - Ну назови! А? Назови!
   Родион молчал, ясно представляя себе, как Евксентьевский кривит  сейчас
губы, и усики-то у него уже  срослись  с  бороденкой  -  он  почему-то  не
побрился тут вместе со всей командой.
   - Назови. Что же? - не отставал Евксентьевский. - А?
   Было слышно, как в темноте дышат.
   - Он не так воспитан, - сказала Пина.
   - Хо! А как он воспитан? - прицепился Евксентьевский. - А? Как?
   - Он воспитан _в  духе_,  -  послышался  голос  Бирюзова,  оказывается,
Санька не спал еще.
   - Ка-а-ак?! В духе?  Ха-ха-ха!  В  духе!  -  Евксентьевский  хохотал  в
темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто  изнемог  от
нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо
и не пригрозил, что выкинет сейчас это  стерво,  этот  свинячий  кусок  из
палатки...
   Ночь вышла  плохая.  В  палатке  было  душно  и  с  откинутым  пологом,
временами дождь подшумливал  реке,  подплескивал,  а  когда  он  притихал,
кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды,
да только их так и не показало. А Родион - Пина всю ночь  чувствовала  его
рядом - не заснул совсем.
   Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на
берегу, разбудили всех.  Пожарники  с  ходу  взялись  за  плот.  Бурливыми
здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там  и
сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга  содрала  по
пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их  отбелило  и
до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно  тяжелыми,
однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда как тяжелей бы вышло.
   Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский  не  взял
топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах,  не
мешался хоть и то хлеб, однако Санька во время  перекура,  как  всегда,  с
прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:
   - Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.
   - Саня! - тихо попросил Родион.
   - Гляди-ка, Гриша! - громко продолжал  Бирюзов,  и  все  посмотрели  на
Евксентьевского, который сидел, как тогда, после  пожара,  отвернувшись  к
реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали.  -  Некоторые  считают,
что...
   - Брось, Санька! - строго сказал Родион. - Брось...
   Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя  зубами,  стал
выкрикивать:
   - Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!
   - Сядь, Санька! - крикнул Родион и произнес с нажимом: - А вы, товарищ,
отошли бы в сторонку...
   Евксентьевский встретил взгляд Родиона,  полез  на  кручу,  -  наверно,
пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть  не  работает,  лишь  бы
глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое  счастье,
что на северных пожарах я отдохну от этого поганца.  Он  совсем  не  любит
людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут  увидел,  что
эти мужики - настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою  прикрыть.
С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь  совсем  не  его
дело. А продукты парашютистам - это был единственный выход. На новый пожар
без хлеба не высадишься. Может,  из-за  этого  они  спасли  кусок  золотой
тайги?..)
   Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников  набрел  в  приречной
низине на черемшу, зеленую, мягкую и крупную - хоть коси. С солью она шла,
да еще как. Ее острый чесночный вкус пожарникам был  привычен,  а  Гришка,
тот даже потужил, что в  Москве  такой  закуски  не  подают  -  уж  больно
подходящая штука для этого дела.
   На завтрак съели  с  черемшой  по  небольшому  кусочку  хлеба  и  вволю
напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже  никто,  кроме
Родиона, не смотрел - сырое и низкое, оно совсем запечатало  долину.  Тучи
медленно сходились, густели, тяжко возлегли на  гольцы.  Должно  быть,  от
тяжести своей они сползали по  склонам  долины  вниз,  заволакивая  лес  и
пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты.  Никакому  вертолету
не пролететь теперь, и Гуцких, должно быть, там сейчас  переживает.  Вечно
он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами  на  неделю
накрывало, и пожар как-то  два  раза  пришлось  окапывать  капитальный,  и
парашюты, бывало, на себе  через  перевал  тащили.  "Не  бойсь,  Платоныч,
вылезем!" Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от  дождя  и  пошла
быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы...
   Когда все взялись рубить пазы в ставе плота, Родион сунул свой топор  в
чехол, вышел к ручью и по скользким камням полез на склон,  чтоб  вырубить
стяжки поровней - на ронжины и греби. По  каменному  руслу  бежала  сверху
грязная вода - с гари все вымывало пепел и  уголье.  Сырая  тайга,  ссыпая
воду, перекатно шумела верхом. Временами доносило сюда  слабое  бормотанье
реки, мягкие удары топоров, а птиц не было слышно.
   Ладные березки уже светились по правей  стороне,  однако  Родион  решил
подняться выше и там свернуть с ручья - вдруг встретится в траве  саранка?
Он выкопает и принесет ее плотную желтую луковицу Пине.  В  этой  луковице
что-то вроде крахмала,  дольки  приятные  на  вкус,  мучнистые  и  сытные.
Тихо-то как! Да какие теперь птицы  в  атом  неживом  лесу?  Вот  глухарка
только, умница, где-то здесь, рядом. Заквохтала будто бы тревожно. Она?
   Родион глянул налево, в сквозной черный лес, хотел было  уже  повернуть
назад, вниз, чтоб не тревожить  копалуху  в  гнезде,  и  тут  вздрогнул  -
глухарка закричала за обгорелыми кустами, и Родион  выпрыгнул  из  канавы,
рванулся туда, на голос птицы. Гнездо. Елки-моталки, неужто  бывает  такая
подлая подлость?! Гнездо было разорено, растоптано - и не смотреть  бы  на
него совсем. Тут Родион увидел Евксентьевского меж камней,  его  мерзейшую
рожу, неспокойные глаза и палку в руке. Глухарка слетела с края  обрыва  и
клекотала где-то внизу.
   - Вы это зачем?! - Родион не помнил себя. - Ты это что, фашист?!


   А Пина, прислушиваясь к перестуку топоров,  собирала  черемшу  в  сырой
низинке. Стан был рядом, за ивняком, и даже  голоса  пожарников  слышались
редкие и посвист Саньки Бирюзова - вот уж кто не вешает носа! Пина  решила
набить целый мешок черемшой,  чтоб  можно  было  дорогой  хоть  что-нибудь
жевать. Она не боялась плыть на плоту, надеялась на Родиона. Учуга к  тому
же была тут полноводной, не шиверистой. Скоро ли только  выберутся  они  к
жилью? Родион сказал, что  километров  за  сто  отсюда  на  реке  значится
кордон.  Два  или  три  дня  уйдет?  Ничего!  С  такими  людьми   пропасть
невозможно, а на черемше три дня не страшно. Хлеба еще есть  две  буханки,
соль, сахар...
   Она подняла голову и прислушалась. Топоры почему-то  вдруг  умолкли.  И
голосов не слышно, и  Санькиного  свиста,  лишь  Учуга  привычно  шумит  в
камнях. Пина выпрямилась. Что такое? Будто и вправду ни души  на  эти  сто
верст, а она тут одна, и неладно, глухо гудит лес. Пина испуганно  шагнула
через тальник.
   На стане что-то стряслось. Рабочие сгрудились в кучу.  Баптист  поодаль
глядел в небо и крестился меленько. А там, среди рабочих, сидел на  бревне
Родион. Вот Бирюзов подымает его за плечи и ведет к реке, на камни.
   Пина не заметила, как она очутилась на стане. Рабочие сидели, потупясь,
и отворачивались ее от взгляда. Неелов сказал:
   - Лихо, детка. Беда большая.
   Она приблизилась к Родиону и Бирюзову. Родион не заметил ее. Его  будто
смяло всего враз.
   - Ой, лихо, лихо! - каким-то не своим, горловым голосом говорил Родион.
- Ой, лихо, Саня...
   - Ты постой, Родя, - мягко урезонивал его Санька. - Постой...
   - Но я же не хотел такого лиха... Пине пока не говори...
   - Он где лежит?
   - Да зачем это теперь? - выдохнул Родион.
   - Может, камень сверху какой летел...
   - Нет, Саня.
   - А как вышло-то? А? Родя? Да как это!
   - Сам не знаю. Задумался, иду, а он гнездо у копалухи разорил и  гоняет
ее по кустам. В глазах у меня  помутилось.  Секунда  прошла,  а  может,  и
совсем времени не прошло. Увидел меня, попятился. Думаю: не  настолько  уж
ты оголодал, паразит! Крикнул ему, и тут...
   - Ой, Родя!
   - Тут гляжу - нет его. А там обрыв метров пять. Ссыпался я вниз,  а  он
уже не дышит. Щупаю пульс - нету, ухом к сердцу - нету...
   Подошел сзади Неелов, сел рядом с Пиной, а она все смотрела на  Родиона
неотрывно, будто насовсем прощалась, и сердце тукалось.
   - Вот что, мужики, - сурово начал дядя Федя. - Гришка уже сбегал  туда,
он не боится. Говорит, первый в свидетели пойдет.
   - Да зачем это все? - потерянно спросил Родион.
   Все, кроме Родиона, смотрели на него, Неелова. Гриша Колотилин, который
все ходил и ходил, скрипя, как  по  сердцу,  галькой  и  что-то  невнятное
бормоча,  приостановился  напротив  и  ждущими,  совсем  детскими  глазами
уставился на бригадира. А с Пиной, сердешной, другое  -  девчачье  обличье
подевалось куда-то, и лицо ее сделалось таким, каким, видно,  и  останется
теперь: тревожный, строгий, настойчивый глаз из-под насупленной  брови,  и
губы сжались, потеряли утреннюю припухлость,  и  румянца  как  не  бывало;
перевернуло девку враз!  Приблизился  Баптист;  он  уже  не  крестился  на
виду-то у людей, только  вздыхал  по-бабьи.  Остальные  тоже  подтянулись,
смотрят на дядю Федю ихнего.
   - Федор Степанович, - кажется, в первый раз повеличал бригадира Санька.
- Что делать будем?
   Неелов понял, почему они все к нему - никто из них  не  видел  в  жизни
столько и такого, сколько всякого повидал он, самый старший  тут.  Это  на
пожарах Родион Гуляев, как говорится, царь и бог, теперь он  совсем  не  в
себе, лишний, можно считать, в  таком  разговоре.  На  стане  и  в  прочие
промежутки  Санька  всегда   командирничает,   у   костра   -   Агриппина,
сердешная-то наша, для снятия усталости с мужиков Гришка добро сгодился  в
бригаде, а сейчас только он, гвардии солдат Федор Неелов, должен  чего  ни
то придумать, чтобы и по закону было, и по человечеству,  чтоб  Родиону-то
не отвечать вполне...
   Значит, так. Тело трогать нельзя, все следствие пойдет насмарку, и вина
усугубится Родионова и наша. Кроме того, возьми его мы с собой на плот,  а
ну как на шивере или в заломе перевернет нас и смоет - сто верст плыть  до
первого кордона.  Учуга  вон  какая  ревучая;  не  доставим  его,  однако.
Оставаться невозможно, нет еды, и пока  совсем  не  отощали,  надо  срочно
довязывать плот, потому что вертолета ждать бесполезно - эвон  как  забило
сыростью долину, костра сверху не увидишь,  в  молоко  ни  один  пилот  не
сунется, да и начальство не пустит его сюда, в  дождь  и  низкие  тучи,  -
отвечать не захочет... А обратно подумать - пока он  тут  лежит,  да  пока
дожди, никто сюда не пробьется, мураши начнут свое или медведь  придет  на
сладкий запах - он такое чует за десять верст...
   - Федор Степанович, - повторил Санька. - Плыть, однако, надо.
   - Вот что, мужики, - сказал Неелов. - Никто  ничего  не  видел.  Родион
недалеко тут греби рубил, а мы здесь. Эх, Родя,  нежная  твоя  душа!..  Ну
вот. А он полез на крутяк, сорвался и об  лесину.  А  организм-то  у  него
слабый, городской...
   - Нет, - возразил Бирюзов. - Камень сверху летел.
   - Вот оно что-о-о! - протянул дядя Федя. - Может, и так. А не соврешь -
не поверят.
   - Бросьте, мужики, - попросил Родион. - Надо правду, как было.
   - Так, - будто про себя сказал Неелов. - Верно! Камень...
   Учуга ревела, и словам некуда было деваться от этого рева, они слабли и
пропадали в нем.
   - А если спросят, Саня, ты это видел? - продолжал  Неелов.  -  Баптиста
спросят: где был Бирюзов?
   - А где же мне быть?
   - Ага, значит, Агриппина  видела?  Сверху  камень  летел,  верно  ведь,
дочка? - он отвернулся, дожидаясь ответа, однако Пина не могла  произнести
ни звука, смотрела на Родиона, и все. - Тебя ведь не было тут, Агриппина?
   Она  быстренько  закивала,  потом  отрицательно  покачала  головой,  из
последних сил сдерживая себя, чтобы не пасть тут же на  этот  вот  большой
валун да не зайтись в неизбывном бабьем горе.
   - А может, никто все же не видел? А? Тайга...
   - Нет, мужики. - Родион прерывисто вздохнул. - Бросьте. Я видел. Не так
было. Только я его не убивал.

   1964