адрожали, однако не  раскрывались,  будто  никак  не  могли  расклеиться.
Родион знал, что Санька сейчас сильно втянет носом, чуть приоткроет веки и
начнет подымать и ронять голову, жмуриться к потягиваться, пока не получит
пинка. Он уже, конечно, собрался весь, ждет, чтоб  тут  же  увернуться  и,
рыча по-звериному, прыгнуть Родиону на плечи. Его потом надо  как  следует
мотать, иначе не сбросишь. Все так и вышло, только Санька  цепче  обычного
оплел его.
   - Эй! Эй! - послышался испуганный голос Пины. - Вы чего? А? Вы это что,
ребята?..
   Родион не хотел было ее будить, однако она  проснулась  сама,  откинула
клапан мешка и выбралась, чтоб разнять их,  но  Санька  сам  отцепился,  а
Родион проворчал:
   - Я эту тигру когда-нибудь о дерево расшибу.
   - Черти, - сказала Пина. - Так можно человека заикой  сделать.  Родион,
тебе надо в команде заику?
   Родион засмеялся,  шагнул  к  палатке,  отстегнул  полог  и  расшевелил
крайнего:
   - Подымайтесь, однако, ребята...
   Потом он собрал пустую посуду и пошел к бочаге. А тайга еще спала,  вся
в сизой росе,  в  паутинной  зыбкости  сумеречного  рассвета,  непахнущая.
Блеклая зелень источала прохладную свежесть с такой щедростью,  будто  это
было ее вечное и неизменное свойство. Родион скоро шел меж кустов,  осыпая
дробную росу. Дышал  он  глубоко,  упоенно,  как  дышится  только  утрами.
Мускулы у него сладко ныли.
   В вышине, меж крон, смутно белели рваные проемы,  они  пока  не  начали
голубеть. Ветра не было - это Родион засек еще на стане, когда  проснулся.
Славно. Всю ночь пожар вбирал в себя влагу из воздуха, и роса в  безветрии
теперь будет долго придерживать огонь. Однако  все  равно  нажимать  надо,
работы на полосе еще порядком.
   На самом дне сырой низины лежала добрая матичная ель, еще зеленая.  Лет
полтораста ветвила она себя, с каждым  годом  хватая  в  лапы  все  больше
ветра, но, должно быть, корни ее плохо углубились и мало оплели  землю,  а
этой весной, когда почва оттаяла  и  размякла,  ель  рухнула.  Под  свежим
плоским выворотом стояла черно-зеркальная вода, в ней на редких  травинках
серебрились пузырьки. Ленивые  утренние  комары  обсели  Родиона,  прожгли
рубаху на плечах. Он ополоснул лицо, глотнул  холодной,  чуть  пресноватой
воды, наполнил посуду и пошел назад.
   Встретилась Пина.  Он  посторонился,  пропуская  ее  по  тропе,  а  она
неожиданно толкнула его в мокрый куст, побежала в низину, к бочаге.
   - Вот мать честна! - отряхнулся Родион.
   Когда он вернулся к стану, на сером кострище уже пыхал  огонек.  Санька
остервенело точил драчовым напильником лопату и  приговаривал,  задавая  с
утра темп:
   - Тащите его, мужики, тащите за ноги. Или  за  другие  места!  Отойдет,
ничего! Тут есть секрет - надо в первый час переломить  себя,  а  то  весь
день будешь киснуть.
   Рабочие сидели у костерка, тянулись руками к огню и зябко вздрагивали.
   - Сейчас копать, пока росно, - проговорил Родион. - А там что за лихо?
   В палатке кто-то возился, оттуда слышались ругань и жалостливые  стоны.
Вот вытащили наружу Евксентьевского,  он  охал  и  не  поднимался,  глядел
затравленно. Руки его со скрюченными пальцами  лежали  бессильно,  и  ноги
были раскинуты носками врозь.
   - Не хочет вставать, - сказал Гришка, который вытащил его из палатки.
   - Я хочу, но не могу, - простонал Евксентьевский.
   - Шевелиться надо, - посоветовал Родион. - Пройдет.
   - Ты что это? Виталь? - спросил Санька. - А? Вид  у  тебя  натурального
утопленника.   Подымайся,   ничего!   Посгинайте   его,   мужики!   Гриша,
подшевели-ка его!
   - Не надо, - возразил Родион.
   - Вот ты как с  ними,  Родя?!  -  Санька  отвернулся.  -  Ну,  тогда  я
отступаюсь, _чаша моего терпения лопнула_! Только на собрании мы решали не
так. Копытин прилетит - поговори с ним...
   -  Руки  сбили  небось,  а?   -   не   слушая   его,   спросил   Родион
Евксентьевского.
   Тот даже не посмотрел на Родиона, дрожа, пополз к костру.
   - Ишь ты! Шевелится! - восхитился кто-то из рабочих.  -  Приспособчивый
парень, однако!
   -  Слушайте,  -  опять  обратился  Родион  к  Евксентьевскому.  -  Пина
вернется, попросите ее бинты найти...
   Тот не отозвался. Сидел потерянный и жалкий, время от времени осторожно
дул на ладони. У него горели руки, сухожилия тянуло острой болью  и  спина
гнулась  плохо.  Не  верилось,  что  к  этому  можно  привыкнуть.  Как   о
несбыточном счастье, он думал о городе, где  нет  леса,  пожаров  и  таких
примитивных людей.
   Пожарники ушли на полосу,  захватив  топоры  и  лопаты.  Евксентьевский
огляделся. Сырой утренний лес, обступивший лагерь, сужал небо, отгораживал
огромный шумный город, все знакомое и привычное. А тут непонятная пугающая
тишина - то ли неслышно, тая дыхание,  шевелится  кто-то  большой,  то  ли
медленно валится лес. Хорошо еще, что костер горит, полощет  огнем.  Можно
закрыть глаза и представить себе, как на городских улицах  шуршат  шины  и
толпа, не знающая тебя, шаркает подошвами...
   - А вы почему здесь?
   Евксентьевский вздрогнул.
   - Оставили.
   - Зачем? - удивилась Пина.
   Он вывернул перед ней ладони в белых пузырях.
   - Подумаешь, - фыркнула она.
   - Вы безжалостны.
   Пина вскинула на плечо лопату.
   - А вас не унизила бы жалость?
   Не дожидаясь ответа, она ушла в лес. Пожарники на полосе сосредоточенно
копали, растянувшись цепочкой, и Пина встала в ряд. Она взяла дистанцию от
крайнего, обсекла и вынула дерн, отвалила в сторону первую  лопату,  потом
другую, перерубила какие-то скользкие корни. Земля как  земля.  Правда,  у
родного кордона лес был почище, пореже  и  там  полосу  легче  было  бить,
однако и тут ничего, можно, лишь бы с Родионом.
   Вот все прошли мимо нее дальше, она осталась  последней  и  торопилась,
думая только о том, чтобы закончить яму не позже Родиона,  который  первым
продлил цепочку, встав рядом с ней. Если он докопает раньше, то уйдет один
по полосе, а ей хотелось вместе.
   Нет, ушел. Она заспешила, чтоб, может, успеть и снова оказаться рядом с
ним, но кто-то  впереди  уже  закончил  свою  яму  и  шагал  за  Родионом.
Огорченная, Пина минутой позже передвинулась в начало цепочки, и меж нею и
Родионом было уже трое. Еще несколько копанок сделала и почувствовала, что
лопата затупилась, да и потяжелела будто, однако Пина  ни  за  что  бы  не
созналась в этом сейчас, на людях.
   - Может, завтрак сготовишь, Пина! - крикнул ей издали Родион.
   "Тоже мне миленок! - подумала она. - Трудно ему было подойти, что  ли?"
Пина воткнула лопату  в  землю,  направилась  к  стану.  Ямы  уже  заметно
продвинулись в лес, разметили зеленую полосу черным пунктиром. Пина шла  и
шла, а копанки все тянулись, прерывисто деля  тайгу  на  две  части.  Одна
погибнет, а другой Родион с товарищами собирался подарить  жизнь,  вернее,
отстоять ее в тяжелой работе. А  пока  обе  половины  леса  стояли  совсем
одинаковые, живые, и невысокое еще солнце, косо  прорываясь  сквозь  чащу,
богато расцветило росу - капли лучились, искрились,  но  тепло  спускалось
уже с присохших вершин,  и  омытый  лес  начал  тонко  пахнуть  пыльцой  и
смолами.
   Свернувшись у холодного пепелища, Евксентьевский спал.  Пина  загремела
посудой, и он зашевелился. Сдерживая охи, приподнялся, оглядел  ее  дурным
взглядом.
   - Вы хоть бы картошку почистили?
   - Я? Картошку?
   - Вы. Картошку.
   - А мне хочется посмотреть, как ее чистите вы. - Он чуть заметно  нажал
на слово "вы", только Пина не поняла, издеваться он надумал или хочет дать
понять, что она ему нравится. Что это он делает? Потянулся  к  ее  коленке
рукой, заискивающе смотрит.
   - Слушайте, вы. - Она неприязненно отодвинулась. - Оставьте это.  А  не
то валяйте в кустики!
   - Но, но! - проговорил он, закуривая. - Не будем ссориться.  Хотите,  я
вам лучше стихи почитаю?
   - Читайте.
   - Свои или чужие?
   - Вы стихи пишете? - В голосе Пины послышалась ирония.
   - Когда-то писал. Для формы.
   - Для какой формы?
   - Ну, на букву "л" или "б".
   - Не понимаю.
   - На букву "ч", например, хотите?
   - Пожалуйста, - недоумевающе пожала плечами Пина.
   Евксентьевский, поматывая сигаретой, начал читать нараспев и зачем-то в
нос:

   Я не чаю
   Выпить чаю,
   Я отчаялся почти.
   Чую - чайная
   Случайная
   Маячит на пути.
   Но я чудо замечаю:
   Чашечки
   И чайнички!
   Что за черт?
   Я опечален чрезвычайненько...

   - Ну и дальше в том духе,  -  прервал  себя  он.  -  Или,  скажем,  про
суп-пити.
   - А это что такое?
   - Так называется кавказский суп. А я стихи писал о том, что суп-пити до
пяти, и у кого аппетит на пити, и кто хочет зайти съесть пити...
   - Не надо, - перебила его Пина, с силой швырнув  картофелину  в  котел.
Там звонко булькнуло. - Чушь собачья!
   - Так ли уж чушь? -  Он  покровительственно  глядел  на  нее.  -  А  вы
что-нибудь смыслите в поэзии?
   Пина помолчала, не зная, как ответить. Ей вообще не хотелось говорить с
этим неясным человеком, что сидит напротив, рассматривает ее и кривит губы
в любезной усмешке. Сказала все же:
   - Что это за стихи - на одну  букву?  И  как-то  все  неинтересно,  про
какие-то мелочи жизни...
   - А может быть, в мелочах заложен глубочайший смысл! - оживился  он.  -
Всей жизни  реальнейшая  реальность!  Нас  только  не  хватает,  чтоб  это
ощутить. Тут надо расслабить мозг и дать волю чувствам...
   Пина вскинула на него глаза, смотрела, удивляясь, что он заговорил  так
вот, по-книжному.
   -  Нет,  вам  этого,  пожалуй,   не   понять,   -   усмехаясь,   сказал
Евксентьевский, и Пине стало неприятно, потому что всякий раз под губой  у
него обнажался синий зуб. - Не понять!
   - А вы говорите так, будто я все понимаю,  -  улыбнулась  Пина  чему-то
своему, однако он, должно быть, подумал, что она отвечает на его  усмешку.
- Говорите! Чего-нибудь да пойму!
   - О чем говорить прикажете? - Он смотрел на нее так  же  нахально,  как
вчера в вертолете.
   - Ну. - Пина подумала секунду. - Что вы за человек вообще-то?
   - Вы читали Бунина? - задал он неожиданный вопрос.
   - Читала-а-а, - протянула она, почему-то вспомнив вдруг бунинскую Лику.
   - А помните, как у него на пустом осеннем поле мужик лежит и  кричит  в
землю: "Ах, грустно-о! Ах, улетели журавли, барин!" Помните?
   - Не помню, но это хорошо!
   - А в школе вам внушали, что Бунин бяка?
   Пина почувствовала, что  ее  собеседник  рисуется  сейчас,  чтоб  лучше
преподнести себя, только зачем? Она повесила котел над костром,  подсунула
дров. Нет, надо, чтоб она спрашивала, а он отвечал.
   - Не внушали, - сказала Пина. - Однако я жду! Что вы за человек?
   Евксентьевский закинул руки за голову, прилег в тепле, глядя на вершины
сосен. Сказал с выражением:
   - Каждый человек - вселенная!
   - Вы тоже вселенная? - спросила  Пина  и  засмеялась.  -  Ну  говорите,
говорите...
   -  Надо  считаться  с  тем,  что  в   человеке   есть!   -   воскликнул
Евксентьевский, и  Пина  заметила,  что  он  начал  будто  бы  злиться.  -
Считаться с его правом на грусть, на несогласие! У меня свой мир, и в  нем
хозяин я. Один! И там, в Москве, и здесь, в этом таборе. Я живу, думаю,  и
мои мысли - мои!
   - Знаете, я пока что-то не услышала ни одной  вашей  мысли,  -  сказала
она, а Евксентьевский дернулся у костра. -  Что  же  вы?  Ну?  Что  вы  за
человек все-таки, а?
   Но Евксентьевский замолчал, поняв, должно  быть,  что  с  этой  так  не
пройдет, надо что-то другое, а  Пина  с  удовольствием  отметила,  что  он
совсем упустил момент, когда в разговоре взяла руль она.
   - Слушайте. - Пина быстро чистила картошку и не смотрела на него.  -  Я
вижу, вам действительно нечего сказать о себе. Но вот вы говорите, что  вы
один. И тут и там. А там у вас никаких друзей не было?
   - Были, - ответил он, садясь и стараясь встретить ее взгляд. - Но я  их
ненавидел!
   - Друзей ненавидели? - уже не удивилась она. - За что?
   - Они не принимали меня за своего. Сытые,  надушенные,  с  перхотью  на
черных пиджаках. Но меня к  ним  тянуло.  Они  тоже  считали,  что  Володя
Сафонов у Эренбурга был прав - кисточки для бритья  и  мысли  подвергаются
дезинфекции. О-о-о, эти наши вечера и ночи!..
   - Говорите, говорите, только  не  выпендривайтесь!  -  Пина  специально
подобрала это грубое слово, еще один уголек ему за шиворот,  -  может,  он
забудет позу свою фальшивую и скажет все про себя? - А вот такой дружбы  у
вас не было, как, например, у Гуляева с Бирюзовым?
   - Милая моя девочка! - с пафосом  вскричал  вдруг  он.  -  Вы  даже  не
замечаете, насколько ограниченны и вульгарны эти люди!
   - А вы разве на себе не  убедились,  что  Родион  чуткий  и  деликатный
человек? - возразила она, сдерживая возмущение.
   - Скажете, он проявил благородство, оставив меня  здесь  отдохнуть?  Не
верю! Это он из своих соображений.
   - Что-о?
   Но Евксентьевский не ответил - сосредоточенно рассматривал ногти.  Пина
покидала грязную посуду в ведро, собралась идти к бочаге. "Какая  все-таки
неблагодарная скотина!"
   - Из каких соображений? - повременив, зло спросила она.
   - Вот я и думаю над этим.
   Пина фыркнула и ушла. Лес обсох уже донизу, лишь у земли,  под  травой,
было влажно, и сапоги, обсохшие у костра,  на  первых  же  шагах  омылись,
заблестели. Она подошла к низине и остановилась,  пораженная,  -  там  уже
затягивало дымом. Он был прозрачным еще, синим. Про пожар как-то  забылось
этим утром, а он подступал, - видать, потянуло слегка  в  эту  сторону,  к
стану, иначе бы дым не попал сюда. У костра-то, за разговором,  ничего  не
было заметно, а тут едва  уловимо  пахло  гарью  -  не  то  тлеющей  сырой
гнилушкой, не то прошлогодним листом, из которого пробивает густой  кислый
дым. В бочаге дым был плотней и мешал дышать, но почему-то он  отслаивался
от воды и не портил ее. Знает Родион, что тут задымливает?..
   Она вымыла посуду, воротилась к стану. Евксентьевский сидел у костра  и
все так же, на расстоянии, рассматривал ногти. Пина не могла удержаться от
улыбки.
   - Вам весело? - скривился он.
   - Нет. Мне смешно.
   - А мне грустно. И там тоже так было, хотя читал я  запоем,  разыскивая
книги, которых никто не знал: Габриеля д'Аннунцио, Отто Вейнингера...
   Он как-то сладко произносил эти незнакомые Пине имена, и очень  странно
было слышать их тут, в тайге, у костра.
   - Продолжайте, я слушаю...
   - Читал запоем, в кино снимался - среди толпы, конечно. Стихи писал, на
гитаре по цифровке учился...
   - А кормил вас кто? Отец? - быстро спросила Пина.
   - Разве это так важно, если  речь  идет  о  том,  чтобы  человек  узнал
человека? - сказал он, прищурясь.
   - По-моему, это очень важно!
   - Я думаю, что вы понимаете меня, если...
   - А вы сами-то себя понимаете? - перебила Пина, которой уже надоела эта
игра.
   - Простодушное деревенское дитя! - воскликнул  Евксентьевский,  и  Пину
взяло зло оттого, что он так ее назвал. - Разве можно это понять?
   - Можно! - окончательно рассердилась Пина; чувствуя, что победа за ней,
она искала какие-то главные слова и не могла найти. -  Я  поняла,  что  вы
пустой и скользкий человек, - вот что я поняла! И какое счастье, что  есть
другие люди! И настоящая жизнь тоже есть! Есть! Со всей ее правдой!
   - С правдой?! - взбеленился Евксентьевский. - А что вы  знаете  о  ней?
Как вас всех газеты равняют! Ну, слушайте тогда, какой я, я  -  другой!  Я
ненавижу правду жизни!
   Пина испугалась, потому что  никогда  не  слышала,  чтобы  человек  так
говорил, но тут же взяла себя в руки. А он, ломаясь,  продолжал  истерично
выкрикивать:
   - Да, я обирал отца! Я "туник" и не хочу быть другим! Да, я маклерничал
на абстрактных картинах домашней выделки! Да, я был  сутенером!  Вот  она,
правда жизни! Эх вы, серые! Правду жизни нельзя знать, ее надо впрыскивать
человеку перед смертью, как яд!..
   Евксентьевский замолк, как-то сразу сник, потом жалко улыбнулся, но тут
же поджал губы. Пина хотела сейчас, чтобы  он  исчез  куда-нибудь.  И  еще
хорошо бы последнее слово оставить за собой. Поднялась, чтоб  поскорей  на
полосу, поближе к людям, и уже спокойно сказала:
   - Вы не умеете себя вести. Нельзя публично давить на себе чирьи...
   Он дернулся было к ней, но тут послышался говор за кустами.  Пожарники.
Явились без лопат и топоров, разгоряченные работой. Ели быстро, Пина  даже
не  успевала  резать  хлеб.  Она  сидела  напротив  Родиона,  то  и   дело
взглядывала на него, а он  уткнулся  в  чашку,  ел  сосредоточенно,  ровно
ничего не замечая. Евксентьевский тоже не отставал от  других,  и  Бирюзов
заметил это.
   - Может, его варить оставим? - спросил он, ни к кому не обращаясь.
   - Нет, - боязливо оглянулся на Пину Евксентьевский.
   - Это как Родион, - вставила она.
   - Я никогда не готовил, - признался Евксентьевский.
   - Только ел, да? - Бирюзов не смотрел на него и обращался  почему-то  к
Гришке. - Интересно, совесть у него есть?
   - Рудиментарные остатки, - зло отозвался Евксентьевский.
   - Ах, остатки?! Тогда...
   - Брось, Саня! - остановил друга Родион.  -  Однако  вам,  товарищ,  на
самом деле чем-то заняться надо. Хоть бы мурашей по лесу собрали, что ли?
   - И комаров переловить? -  Всем  своим  видом  Евксентьевский  старался
показать, что понял шутку, осклабился, однако пожарники были серьезны.
   - Комаров-то не надо, - посмотрел на него Родион.
   Плохой завтрак вышел, с неприятным разговором, а Родион этого не любил.
Даже как-то аппетит отшибало. Вот в бригаде Неелова  дисциплинка!  Рабочие
все видят и понимают, посматривают на дядю Федю изредка и  молчат,  потому
что он молчит.
   - А в бочаге дым уже стоит, - сменила тему разговора Пина. - Ветер, что
ли, меняется?
   - Угу, - подтвердил Родион, поднимаясь.  Есть  больше  не  хотелось.  -
Саня! Взрывать не начнем?
   - Давай. Сейчас, мужики, каждый берет по ящику - и на полосу.
   - А вы со мной на минутку, - поманил пальцем Родион,  и  Евксентьевский
вскочил. Пине было досадно, что Родион совсем не  смотрел  в  ее  сторону.
Может, она что не так сделала?  Украдкой  следила,  как  Родион  дернул  и
опорожнил мешок, взял лопату, широко шагнул в сторону пожара. Он исчез  за
кустами, так и не оглянувшись. Евксентьевский заторопился следом.
   Роса уже сошла, и Родион знал, что теперь огонь ускорится. А какая  все
же добрая тайга пропадает! Этот лесок не знал ни людей, ни скота, и потому
на стволах затесок не было, сухобочин и ошмыгов; и нижние сучья елей никто
не обламывал, они рогатинами упирались в землю; и землю тут же топтали меж
корней, что лежали сейчас, отдыхая будто, спеленатые мхом. Хорошо еще, эти
мхи да хлам не сплошняком и подрост негустой, а то при ветре  на  верховой
бы перекинуло,  неостановимый.  Неужто  раздует  ветерок,  что  неприметно
потянул со стороны огня?..
   - Понимаете, какое дело, - обратился к  Евксентьевскому  Родион,  когда
они уже порядочно удалились от лагеря. - На пожаре ни один  человек,  если
он шевелится, не должен сидеть так. Как бы вам объяснить? Это у нас закон.
   - Я понимаю.
   - Тем более что пожар этот...
   - Что?
   - Идемте-ка глянем.
   Они ускорили шаги. У стана дым едва угадывался, а здесь сделался виден.
Высокие вершины сосен  в  лесных  просветах  затуманились,  и  небо  вдруг
изменилось - утратило глубину, посерело. Солнце потеряло свой блеск, будто
вобрало в себя лучи и стояло в зыбком желтом круге. Ближе к фронту  пожара
дым висел поверху, тек и колыхался синими гладкими слоями,  то  высвечивая
золотые стволы сосен, то будто перерезая их.  Сосны  тут  было  порядочно.
Родион был уверен, что эти высоко поднятые кроны не хватит огнем и  биться
на полосе будет легче. (В нашей работе надо каждого знать хорошо. А такого
узнаешь черта с два! Понять человека можно, если  поставить  себя  на  его
место и попробовать его глазами на все глянуть. Да что-то с  этим  так  не
получается - он изменчивый и какой-то скользкий. Пос