аждый день
работу в  золотом  забое "индивидуальным замером". Я не  мог ошибиться.  Тут
было что-то такое, что даже я еще не знал, какая-то опасная новость.
     Десятник, не глядя ни на кого, ровным, скучным голосом прочел фамилии и
проценты выполнения нормы каждым рабочим, аккуратно свернул бумажку и вышел.
Барак молчал. Слышно было только тяжелое дыхание нескольких десятков людей в
темноте.
     - У кого меньше  ста,- объяснил повеселевший сосед,- тому  завтра хлеба
давать не будут.
     - Совсем?
     - Совсем!
     Такого  я действительно никогда  и нигде не встречал. На приисках  паек
определялся по  декадной выработке  бригады. В худшем случае давали штрафной
паек - триста граммов, а не лишали хлеба вовсе.
     Я напряженно  думал. Хлеб  -  основная наша  пища здесь.  Половину всех
калорий  мы  получаем в хлебе.  Приварок же  - вещь неопределенная,  пищевая
ценность его зависит  от тысяч разных причин - от честности  повара, от  его
сытости,  от  трудолюбия  повара,  ибо  повару-лодырю  помогают  "работяги",
которых повар  прикармливает;  от  энергичного  и  неусыпного  контроля;  от
честности  начальства;  от  честности  дневального, сытости  и  порядочности
конвоиров;  от  отсутствия  или  присутствия   блатарей.  Наконец,  и  вовсе
случайное событие - черпак раздатчика, зачерпнувшего одну юшку, может свести
пищевые достоинства приварка чуть не к нулю.
     Проценты расторопный десятник вычислял с потолка, конечно. И я дал себе
слово:  если  меня постигнет это лишение  хлеба, как метод производственного
воздействия,- не ждать.
     Прошла неделя, во время которой я понял, почему  продукты хранятся  под
койкой у десятника. О шарфе он не забыл.
     - Слушай, Андреев, продай мне шарф.
     - Дареный, гражданин начальник.
     - Не смеши.
     Но я наотрез отказался. В тот  же вечер я был в  списке не выработавших
норму. Доказывать  я ничего не собирался. Утром я отмотал свой шарф  и отнес
его нашему сапожнику.
     - Только смотри пропарь.
     -  Знаем - не  маленькие,-  весело  ответил  сапожник,  радуясь  своему
неожиданному приобретению.
     Сапожник  дал мне за  него  пайку-пятисотку. Я отломил  от нее кусок  и
спрятал остальное за пазуху. Я напился  кипятку и вышел вместе  со всеми  на
работу, но отставал, отставал,  а  потом  свернул  с дороги в  лес и, далеко
огибая наш поселочек,  пошел вдоль той самой дороги,  по которой пришел сюда
месяц назад. Я шел в полуверсте от тропы, выпавший снег  не мешал  мне идти,
собак-ищеек у чернобородого десятника  не  было,  и  только  впоследствии  я
узнал, что он успел пробежать на лыжах до будки перевозчика, ибо горная река
здесь не  замерзала долго -  и сообщил с попутным конвоем в  лагерь  о  моем
побеге.
     Я сел на снег и затянул тряпочками бурки пониже колена. Этот сорт обуви
только назывался  бурками.  Это  была местная модель  -  экономная продукция
военного  времени. Бурки сотнями тысяч кроились из старых, изношенных ватных
стеганых  брюк. Подошва делалась из того же  материала, прошитого  несколько
раз и  снабженного завязочками.  К буркам давались фланелевые портянки - так
обували  рабочих,   добывающих   золото  на  пятидесяти-шестидесятиградусном
морозе. Эти бурки расползались через несколько часов при работе в лесу - они
рвались о сучья, о ветки; через несколько дней - при работе в золотом забое.
Дыры на бурках чинились в ночных сапожных мастерских на живую нитку.  К утру
починка  бывала  произведена.  На  подошву  нашивали слой  за  слоем,  обувь
окончательно  приобретала  бесформенный  вид,  становилась похожей на  берег
горной реки, обнаженный после обвала.
     В этих бурках с палкой в руках я шел к реке - несколько километров выше
переправы.  Я сполз с каменной крутизны, и  лед захрустел под моими  ногами.
Длинная промоина-полынья перегораживала  дорогу - и не было видно конца этой
полынье. Лед  подломился,  и я  легко  шагнул  в дымящуюся жемчужную воду, и
ватная подошва моя  ощутила выпуклые  камни  дна.  Я  поднял  высоко ногу  -
заледеневшие  бурки засверкали,  и  я шагнул  еще глубже,  выше  колена,  и,
помогая себе палкой, перебрался
     на ту сторону. Там я тщательно обил бурки палкой и сцарапал лед с бурок
и брюк -  ноги были сухи. Я потрогал кусочек хлеба за пазухой и  пошел вдоль
берега. Часа через два я вышел на шоссе. Приятно было идти без вшивого шарфа
- горло и шея как бы отдыхали, укрытые старым полотенцем, "сменкой", которую
дал мне сапожник за мой шарф.
     Я шел налегке. Очень  важно для больших  переходов  - и зимой и  летом,
чтоб  руки  были  свободны. Руки участвуют в движении и согреваются на ходу,
так же, как и ноги.  Только в руках ничего  не  надо нести  - даже  карандаш
покажется немыслимой тяжестью через двадцать - тридцать километров.  Все это
я давно и хорошо знал. Знал и кое-что другое: если человек способен пронести
одной  рукой  некую тяжесть  несколько  шагов -  он может нести, тащить  эту
тяжесть  бесконечно  -  появится  второе,  третье,  десятое  дыхание.   Я  -
"доходяга", дойду куда угодно.  По ровной дороге. Зимой идти даже легче, чем
летом, если мороз  не  слишком силен. Я ни о  чем не  думал, да  и думать на
морозе  нельзя - мороз отнимает  мысли,  превращает  тебя  быстро и легко  в
зверя. Я шел без расчета, с единственным желанием выбраться с этой проклятой
бесконвойной  командировки. Километрах  в  тридцати  от  лагеря на  шоссе  в
избушке  жили  лесорубы,  и  там я рассчитывал  перегреться,  а при удаче  и
заночевать.
     Было  уже темно, когда  я добрался  до этой  избушки,  открыл дверь  и,
переступив через морозный пар, вошел в  барак. Из-за русской печи  навстречу
мне поднялся человек - знакомый мне бригадир  лесорубов Степан  Жданов  - из
заключенных, конечно.
     - Раздевайся, садись.
     Я немедленно разделся, разулся, развесил одежду около печки.
     Степан открыл заслонку печи и, надев рукавицу, вытащил оттуда горшок.
     - Садись, ешь.- Он дал мне хлеба и супу.
     Я лег спать на полу, но заснул не скоро - ныли ноги, руки.
     Куда  я иду и откуда - Степан не спрашивал. Я оценил его деликатность -
навеки. Я никогда больше его не видел. Но и сейчас вспоминаю горячий пшенный
суп,  запах пригоревшей  каши,  напоминающий шоколад,  вкус  чубука  трубки,
которую, обтерев рукавом,  протянул мне Степан, когда  мы прощались, чтоб  я
мог курнуть на дорогу.
     Мутным  зимним вечером я добрался  до лагеря и сел  в снег  недалеко от
ворот.
     Вот  сейчас  я  войду - и  все кончится. Кончатся эти  чудесные два дня
свободы  после  многих лет тюрьмы - и снова вши, снова ледяной камень, белый
пар, голод, побои.  Вон прошел в лагерь через вахту актер из культбригады  -
бесконвойник-одиночка.  Я  знал  его.  Вот  прошли  рабочие  с лесозавода  -
топчутся,  чтобы не замерзнуть,  а  конвоир взошел на вахту,  в тепло  и  не
спешит.   Вот  вошел  начальник  лагеря  лейтенант  Козычев,  бросил  окурок
"Казбека"  в снег,  и тотчас туда кинулись лесорубы, стоявшие  около  вахты.
Пора. Всю ночь сидеть не будешь.  Все задуманное  надо стараться доводить до
конца.  Я  толкнул дверь  и  вошел  в проходную.  В руке я  держал заявление
начальнику  лагеря  о всех  порядках  на бесконвойной командировке.  Козычев
прочел  заявление и отправил меня в изолятор. Там я спал, пока не  вызвали к
следователю, но, как я  и предполагал, "давать дело" мне  не стали -  у меня
был велик срок. "Поедешь на штрафной прииск",-  сказал следователь.  И  меня
отправили туда через несколько дней - на центральной пересылке людей подолгу
не держали.

     1959


     ЗЕЛЕНЫЙ ПРОКУРОР


     Масштабы  смещены,  и  любое  из  человеческих  понятий,  сохраняя свое
написание,  звучание, привычный  набор букв  и звуков, содержит в себе нечто
иное, чему  на материке нет  имени: мерки  здесь  другие, обычаи и  привычки
особенные; смысл любого слова изменился.
     В  тех случаях, когда выразить новое событие, чувство, понятие обычными
человеческими  словами нельзя  - рождается  новое  слово, заимствованное  из
языка блатарей - законодателей мод и вкусов Дальнего Севера.
     Смысловые метаморфозы  касаются не только  таких  понятий,  как Любовь,
Семья,  Честь,  Работа, Добродетель, Порок, Преступление, но и слов,  сугубо
присущих этому миру, рожденных в нем, например, "ПОБЕГ"...
     В  ранней  юности   мне  довелось  читывать  о  побеге   Кропоткина  из
Петропавловской крепости.  Лихач,  поданный к  тюремным воротам,  переодетая
дама в пролетке с револьвером в руках, расчет шагов до караульной двери, бег
арестанта под выстрелами часовых, цокот копыт рысака по булыжной  мостовой -
побег был классическим, вне всякого сомнения.
     Позднее  я  прочел  воспоминания  ссыльных  о  побегах  из  Якутии,  из
Верхоянска  и был горько разочарован.  Никаких переодеваний, никакой погони!
Езда  зимой  на  лошадях, запряженных  "гусем",  как в "Капитанской  дочке",
прибытие на станцию  железной  дороги, покупка  билета в  кассе...  Мне было
непонятно, почему это называется побегом? Побегам такого характера  когда-то
было дано  название  "самовольная  отлучка с  места  жительства", и, на  мой
взгляд, такая формула больше передает существо дела, чем романтическое слово
"побег".
     Даже побег эсера Зензинова из бухты Провидения, когда американская яхта
подошла к лодке, с которой Зензинов ловил рыбу,  и взяла на борт беглеца, не
выглядит настоящим побегом - таким, как кропоткинский.
     Побегов на Колыме всегда было очень много и всегда неудачных.
     Причиной  этому  -  особенности  сурового  полярного  края, где никогда
царское правительство не решалось поселить заключенных, как на Сахалине, для
того, чтобы этот край обжить, колонизовать.
     Расстояния до материка  исчислялись тысячами верст - самое узкое место,
таежный  вакуум  -  расстояние от  жилых мест приисков Дальстроя до Алдана -
было около тысячи километров глухой тайги.
     Правда, в сторону Америки расстояния были значительно короче - Берингов
пролив в своем самом узком месте всего сто с небольшим километров, но зато и
охрана в  эту  сторону,  дополненная  пограничными  частями,  была абсолютно
непробиваема.
     Первый же путь  доводил  до Якутска, а оттуда либо конным, либо  водным
путем дальше - самолетных линий тогда еще не было, да и закрыть самолеты  на
глухой замок проще простого.
     Понятно, что зимой никаких побегов не бывает - пережить зиму где-нибудь
под крышей,  где есть железная печка,- страстная мечта каждого арестанта, да
и не только арестанта.
     Неволя становится невыносимой весной - так бывает везде и всегда. Здесь
к  этому   естественному  метеорологическому  фактору,  действующему  крайне
повелительно  на  чувства человека, присоединяется  и  рассуждение,  добытое
холодной  логикой ума.  Путешествие по  тайге возможно только  летом,  когда
можно,  если  продукты кончатся, есть  траву, грибы,  ягоды, корни растений,
печь   лепешки  из   растертого  в   муку  ягеля  -  оленьего   мха,  ловить
мышей-полевок, бурундуков, белок, кедровок, зайцев...
     Как ни  холодны летние ночи на Севере, в стране вечной мерзлоты, все же
опытный человек не простудится, если  будет ночевать на каком-нибудь  камне.
Будет  вовремя  перевертываться с боку  на бок, не  станет спать  на  спине,
подложит траву или ветки под бок...
     Бежать с Колымы нельзя. Место для лагерей было выбрано гениально. И все
же -  власть  иллюзии, иллюзии,  за  которую  расплачиваются  тяжкими  днями
карцера, дополнительным  сроком, побоями,  голодом,  а зачастую  и  смертью,
власть иллюзии сильна и здесь, как везде и всегда.
     Побегов  бывает очень  много.  Едва  лишь  ногти  лиственниц  покроются
изумрудом - беглецы идут.
     Почти всегда это - новички-первогодки, в чьем сердце еще не убита воля,
самолюбие  и  чей рассудок еще  не  разобрался в условиях Крайнего Севера  -
вовсе не похожих на знаемый до сих пор материковский мир. Новички оскорблены
виденным до глубины души - побоями, истязаниями, издевательством, растлением
человека... Новички  бегут  - одни лучше, другие хуже, но у всех  одинаковый
конец. Одних ловят через два дня, других - через неделю, третьих - через две
недели... Больших сроков для странствия беглецов с "направлением" (позже это
выражение разъяснится) не бывает.
     Огромный штат лагерного конвоя и оперативки с тысячами немецких овчарок
вкупе  с пограничными  отрядами  и  той армией, которая размещена на Колыме,
скрываясь под названием Колымполк,-достаточно для того, чтобы переловить сто
из ста возможных беглецов.
     Как  же  становится  возможен  побег  и не  проще  ли  силы  оперативки
направить на непосредственную охрану, охрану, а не ловлю людей?
     Экономические соображения  доказывают, что  содержание штата "охотников
за черепами" обходится стране все  же дешевле, чем глухая  охрана  тюремного
типа.  Предотвратить  же  самый  побег необычайно трудно. Тут  не поможет  и
гигантская сеть  осведомителей  из самих заключенных,  с которыми начальство
расплачивается папиросками махорки и супчиком.
     Тут дело идет  о человеческой психологии,  о  ее извивах и закоулках, и
ничего предугадать тут нельзя, кто,  и когда, и почему решится на побег. То,
что случается,- вовсе не похоже на все предположенное.
     Конечно, на  сей  счет  существуют "профилактические"  меры  -  аресты,
заключение в штрафные зоны - в эти тюрьмы в тюрьмах, переводы подозрительных
с места на место - очень много разработано "мероприятий", которые оказывают,
вероятно, свое  влияние на сокращение побегов, возможно, что побегов было бы
еще  больше, не  будь  штрафных  зон  с  надежной и многочисленной  охраной,
расположенных далеко в глуши.
     Но из штрафных зон тоже бегут, а на бесконвойных командировках никто не
делает  попытки  к  отлучке.  В  лагере  бывает всякое.  К  тому  же  тонкое
наблюдение  Стендаля  в  "Пармском монастыре" о  том,  что "тюремщик  меньше
думает о своих ключах, чем арестант о своей решетке" - справедливо и верно.

     Колыма ты, Колыма,
     Чудная планета.
     Девять месяцев - зима,
     Остальное - лето.

     Поэтому к весне готовятся - охрана и оперативка увеличивают штаты людей
и собак, натаскивают одних, инструктируют  других; готовятся  и  арестанты -
прячут консервы, сухари, подбирают "партнеров"...
     Имеется  единственный случай классического побега  с  Колымы, тщательно
продуманного и  подготовленного, талантливо  и неторопливо  осуществленного.
Это - то  самое исключение, которое подтверждает правило. Но и в этом побеге
осталась  виться веревочка,  у  которой был конец,  была незначительная,  на
первый взгляд пустяковая, оплошность,  которая позволила найти беглеца -  ни
много ни мало как через два  года. По-видимому, самолюбие Видоков  и Лекоков
было  сильно  задето, и  делу было  уделено гораздо больше  внимания, сил  и
средств, чем это делалось в обычных случаях.
     Любопытно,  что  человек,  "пошедший  в  побег", осуществивший  его  со
сказочной энергией и  остроумием, был вовсе не политический арестант и вовсе
не блатарь - специалист сих дел, а осужденный за мошенничество на 10 лет.
     Это понятно. Побег политика всегда перекликается с настроениями воли и,
как тюремная голодовка, силен своей связью с волей. Надо знать, хорошо знать
заранее - для чего и куда ты бежишь. Какой политик 1937 года мог ответить на
такой  вопрос?  Случайные в  политике  люди  не бегут из тюрем. Они могли бы
бежать  к  семье, к  знакомым,  но  в  тридцать  восьмом  году  это  значило
подставить под репрессивный  удар  всех, на кого  поглядит  на  улице  такой
беглец.
     Тут не отделаешься ни  пятнадцатью, ни  двадцатью годами. Поставить под
угрозу  жизнь  близких  и знакомых - вот  единственный  возможный  результат
побега такого  политика.  Ведь  надо, чтоб кто-то  беглеца укрывал,  прятал,
помогал ему. Среди политиков 1938 года таких людей не было.
     У редких, возвращавшихся  по окончании  срока, собственные жены первыми
проверяли  правильность и законность документов  вернувшегося из лагеря мужа
и,  чтобы известить  начальство о  прибытии, бежали в милицию наперегонки  с
ответственным съемщиком квартиры.
     Расправа со случайными, невинными людьми была очень проста. Вместо того
чтобы дать им выговор, предупредить, их пытали, а после пыток давали десять,
двадцать лет  "далеких таборив" - или каторги, или тюрьмы. Оставалось только
умирать. И они умирали, не думая ни  о  каких  побегах, умирали, обнаруживая
лишний  раз национальное  свойство  терпения,  прославленное еще Тютчевым  и
беззастенчиво отмечавшееся впоследствии политиками всех уровней.
     Блатари не бежали потому, что не  верили в успех побега, не верили, что
доберутся   до  материка.  Притом  люди  сыскного  и  лагерного  аппарата  -
многоопытные работники распознают блатарей каким-то шестым чувством, уверяя,
что  на  блатарях какое-то каиново клеймо, которое нельзя  скрыть.  Наиболее
ярким  "толкованием"  этого  шестого чувства  был случай, когда ловили более
месяца  вооруженного  грабителя и убийцу по колымским дорогам  - с  приказом
застрелить его при опознании.
     Оперативник  Севастьянов  остановил  незнакомого  человека  в  бараньем
тулупе  близ  заправочной  колонки  на  одной из дорожных  станций, и  когда
человек   повернулся,  Севастьянов  выстрелил  ему  прямо  в   лоб.  И  хотя
Севастьянов не видел грабителя в лицо никогда, хотя дело было зимой и беглец
был в зимней одежде,  хотя приметы, данные оперативнику,  были самого общего
характера (татуировку ведь не  будешь рассматривать  у каждого встречного, а
фотография  бандита была выполнена плохо, мутно), все же чутье  не  обмануло
Севастьянова.
     Из-под  полы убитого  выпал винтовочный  обрез, в  карманах был  найден
браунинг.
     Документов было более чем достаточно.
     Как расценить такой энергичный вывод из  подсказанного шестым чувством?
Еще минута - и Севастьянов был бы застрелен сам.
     А если бы он застрелил невинного?
     Для побегов на  материк  у блатарей  не  нашлось ни  силы, ни  желания.
Взвесив  все  "за"  и  "против",  преступный   мир  решил  не  рисковать,  а
ограничиться  устройством своей судьбы на новых местах - что,  конечно, было
благоразумно.   Побеги   отсюда  для   уголовщины  казались  слишком  смелой
авантюрой, ненужным риском.
     Кто же  будет бежать? Крестьянин? Поп? Пришлось встретить только одного
беглеца-попа,  да и  то  этот  побег произошел еще  до знаменитого  свидания
патриарха Сергия с Буллитом, когда первому американскому послу были переданы
из рук в руки списки всех православных священников, отбывающих заключение  и
ссылку на .всей территории Советского Союза. Патриарх Сергий в бытность свою
митрополитом   и   сам  познакомился  с  камерами  Бутырской  тюрьмы.  После
рузвельтовского  демарша  все  духовные  лица  из  заключений и  ссылок были
освобождены поголовно. Намечался конкордат с церковью,
     крайне необходимый ввиду приближения войны.
     Осужденный за бытовое преступление - растлитель малолетних,  казнокрад,
взяточник, убийца?  Но всем им не  было  никакого  смысла  бежать. Их  срок,
"термин", по выражению Достоевского, обычно бывал невелик, в  заключении они
пользовались  всяческими преимуществами  и  работали на лагерной обслуге,  в
лагерной  администрации и вообще  на  всех  "привилегированных"  должностях.
Зачеты они  получали хорошие, а  самое главное  -  по возвращении  домой,  в
деревню и  в  город,  они встречали самое  приветливое к  себе отношение. Не
потому,   что  эта  приветливость  -  качество  русского  народа,  жалеющего
"несчастненьких"  -  жалость  к  "несчастненьким"  давно  отошла  в  область
предания,  стала  милой  литературной  сказкой.  Время  изменилось.  Великая
дисциплинированность  общества подсказывала  "простым  людям" узнать, как  к
сему предмету относится власть. Отношение  было  самое благожелательное, ибо
этот контингент  отнюдь  не тревожил начальство.