абочие были предоставлены  сами себе. Две  тысячи  людей
могли не работать, могли  работать плохо или  работать отчаянно -  никому до
этого не было дела. Перевал  должен быть очищен, и пока он не будет очищен -
никто не тронется с  места. Мы стояли в этой снеговой яме много часов, махая
лопатами, чтобы не замерзнуть. В эту ночь я понял одну странную вещь, сделал
наблюдение, много  раз  потом подтвержденное.  Труден,  мучительно  труден и
тяжел десятый, одиннадцатый час такой добавочной работы, а  после перестаешь
замечать  время - и Великое Безразличие  овладевает  тобой  - часы идут, как
минуты, еще скорее  минут. Мы  вернулись  "домой" после двадцати  трех часов
работы - есть  вовсе  не  хотелось, и соединенный  суточный приварок все ели
необычно лениво. С трудом удалось заснуть.
     Три  смертных вихря скрестились и  клокотали в  снежных  забоях золотых
приисков Колымы в зиму тридцать седьмого -  тридцать  восьмого  года. Первым
вихрем  было  "берзинское  дело". Директор Дальстроя,  открыватель  лагерной
Колымы Эдуард Берзин*, был расстрелян как
     * Э. Берзин расстрелян в августе 1938 г.
     японский  шпион  в  конце  тридцать седьмого года. Вызван  в  Москву  и
расстрелян.  С  ним вместе  погибли  его  ближайшие  помощники  -  Филиппов,
Майсурадзе, Егоров, Васьков, Цвирко -  вся  гвардия  "вишерцев",  приехавшая
вместе с  Берзиным  для  колонизации  Колымского  края  в  1932  году.  Иван
Гаврилович Филиппов был начальником УСВИТЛ*, заместителем Берзина по лагерю.
Старый чекист,
     * Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей.
     член коллегии ОГПУ,  Филиппов  был когда-то председателем "разгрузочной
тройки" на Соловецких
     островах. Есть документальный кинофильм  двадцатых годов "Соловки". Вот
в этой картине и снят Иван
     Гаврилович в своей тогдашней главной роли. Филиппов умер в  Магаданской
тюрьме - сердце не выдержало.
     "Дом  Васькова" - так называлась и называется по  сей день  Магаданская
тюрьма, которую  строили в  начале  тридцатых  годов,- потом  из  деревянной
тюрьма превратилась  в  каменную,  сохранив  свое  выразительное  название,-
начальник  был по  фамилии Васьков. На Вишере  Васьков - человек  одинокий -
проводил выходные дни  всегда одинаково: садился на скамейку  в  саду или  в
лесочке, заменявшем сад, и стрелял  целый день по листьям из мелкокалиберной
винтовки. Алексей Егоров -  "рыжий  Лешка",  как его звали на Вишере, был на
Колыме  начальником производственного  управления,  объединяющего  несколько
золотых  приисков,  кажется,  Южного  управления.  Цвирко  был   начальником
Северного  управления, куда входил и прииск  "Партизан". В 1929  году Цвирко
был  начальником погранзаставы и  приехал  в  отпуск в Москву.  Здесь  после
ресторанного кутежа Цвирко открыл стрельбу  по колеснице Аполлона над входом
в Большой  театр -  и очнулся в  тюремной камере. С  его одежды были спороты
петлицы, пуговицы. Среди арестантского этапа Цвирко весной  1929 года прибыл
на  Вишеру и  отбывал  там положенный трехлетний срок. С приездом на  Вишеру
Берзина  в конце 1929 года карьера  Цвирко быстро  пошла вверх.  Цвирко, еще
заключенным, стал начальником командировки  "Парма".  Берзин не  чаял  в нем
души и взял  его с собой на Колыму. Расстрелян Цвирко, говорят, в  Магадане.
Майсурадзе  -   начальник  УРО,   отбывший  когда-то  срок  "за   разжигание
национальной  розни",  освободившийся  еще  на  Вишере,  тоже  был одним  из
любимцев Берзина. Арестован он был в Москве, во время отпуска, и тогда же
     расстрелян.
     Все  эти  мертвые  -  люди  из  ближайшего  берзинского  окружения.  По
"берзинскому делу" арестованы и расстреляны или награждены  "сроками" многие
тысячи людей, вольнонаемных и  заключенных - начальники приисков  и лагерных
отделений,  лагпунктов,  воспитатели  и  секретари  парткомов,  десятники  и
прорабы,  старосты  и  бригадиры...   Сколько  тысячелетий  выдано   "срока"
лагерного и тюремного? Кто знает...
     В  удушливом дыму  провокаций колымское издание сенсационных московских
процессов, "берзинское дело", выглядело вполне респектабельно.
     Вторым  вихрем, потрясшим  колымскую  землю, были нескончаемые лагерные
расстрелы,  так  называемая  "гаранинщина".  Расправа  с  "врагами  народа",
расправа с "троцкистами".
     Много месяцев день и  ночь  на  утренних  и вечерних поверках  читались
бесчисленные    расстрельные    приказы.   В    пятидесятиградусный    мороз
заключенные-музыканты из "бытовиков" играли туш перед чтением и после чтения
каждого приказа. Дымные бензинные факелы не разрывали тьму, привлекая  сотни
глаз к заиндевелым листочкам тонкой бумаги, на которых были отпечатаны такие
страшные слова. И в то  же время будто и не о нас шла речь.  Все было как бы
чужое, слишком страшное, чтобы быть реальностью. Но туш существовал, гремел.
Музыканты обмораживали губы, прижатые к горловинам
     флейт,  серебряных  геликонов,  корнет-а-пистонов.  Папиросная   бумага
покрывалась  инеем,  и  какой-нибудь начальник, читающий  приказ,  стряхивал
снежинки с листа рукавицей, чтобы  разобрать и выкрикнуть очередную  фамилию
расстрелянного.  Каждый  список  кончался  одинаково:  "Приговор приведен  в
исполнение. Начальник УСВИТЛ полковник Гаранин".
     Я  видел  Гаранина   раз  пятьдесят.  Лет  сорока  пяти,  широкоплечий,
брюхатый, лысоватый,  с темными  бойкими  глазами,  он  носился  по северным
приискам день и  ночь на своей черной машине ЗИС-110. После говорили, что он
лично расстреливал  людей.  Никого  он не  расстреливал  лично  -  а  только
подписывал приказы. Гаранин был  председателем  расстрельной тройки. Приказы
читались день  и  ночь: "Приговор приведен  в исполнение.  Начальник  УСВИТЛ
полковник Гаранин". По сталинской традиции тех лет, Гаранин должен был скоро
умереть.  Действительно,  он был  схвачен,  арестован, осужден  как японский
шпион и расстрелян в Магадане.
     Ни один из многочисленных  приговоров гаранинских времен не был никогда
и  никем отменен. Гаранин один из многочисленных  сталинских палачей, убитый
другим
     палачом в нужное время.
     "Прикрывающая" легенда была выпущена в свет,  чтобы объяснить его арест
и смерть. Настоящий Гаранин якобы был убит японским  шпионом на пути к месту
службы, а разоблачила его сестра Гаранина, приехавшая к брату в гости.
     Легенда  -  одна  из  сотен  тысяч  сказок,  которыми  сталинское время
забивало уши и мозг обывателей.
     За  что   же  расстреливал  полковник   Гаранин?  За  что  убивал?  "За
контрреволюционную агитацию" - так  назывался один  из  разделов гаранинских
приказов.  Что  такое  "контрреволюционная агитация" на  воле в 1937  году -
рассказывать никому не надо. Похвалил русский заграничный роман - десять лет
"аса"*. Сказал, что очереди
     * Антисоветская агитация.
     за жидким мылом чересчур велики,- пять лет "аса". И по русскому обычаю,
по свойству русского  характера, каждый, получивший пять лет,- радуется, что
не десять. Десять получит  - радуется, что не двадцать пять, а двадцать пять
получит - пляшет от радости, что не расстреляли.
     В лагере этой лестницы - пять, десять, пятнадцать - нет. Сказать вслух,
что  работа  тяжела,-  достаточно  для расстрела. За  любое  самое  невинное
замечание в  адрес  Сталина  -  расстрел.  Промолчать,  когда  кричат  "ура"
Сталину,-  тоже достаточно  для  расстрела.  Молчание  -  это  агитация, это
известно давно. Списки  будущих, завтрашних мертвецов составлялись на каждом
прииске  следователями   из   доносов,   из  сообщений   своих   "стукачей",
осведомителей,  и  многочисленных   добровольцев,  оркестрантов   известного
лагерного оркестра-октета - "семь  дуют,  один стучит",- пословицы  блатного
мира  афористичны.  А  самого "дела"  не  существовало  вовсе.  И  следствия
никакого не  велось.  К  смерти  приводили  протоколы "тройки"  - известного
учреждения сталинских лет.
     И  хотя перфокарты еще  не были  тогда  известны,  лагерные  статистики
пытались облегчить себе труд, выпуская в свет "формуляры" с особыми метками.
Формуляр  с синей  полосой  по  диагонали  имели  личные дела  "троцкистов".
Зеленые   (или  лиловые?)  полосы  были  у   "рецидивистов"  -   разумеется,
рецидивистов политических.  Учет есть  учет.  Собственной кровью каждого его
формуляр не закрасишь.
     Еще  за что  расстреливали? "За  оскорбление лагерного конвоя". Это что
такое?  Тут  речь шла о словесном оскорблении,  о  недостаточно почтительном
ответе, любом "разговоре" - в ответ на побои, удары, толчки. Всякий  излишне
развязный  жест   заключенного  в  разговоре  с  конвоиром  трактовался  как
"нападение на конвой"...
     "За отказ  от  работы".  Очень много  людей  погибло, так  и  не  поняв
смертельной  опасности  своего  поступка.  Бессильные   старики,   голодные,
измученные люди не в силах были сделать шаг в сторону от ворот при  утреннем
разводе на  работу. Отказ оформляли актами.  "Обут, одет по  сезону". Бланки
таких актов печатались на стеклографе, на богатых приисках даже в типографии
заказывали бланки, куда  достаточно было  вставить только фамилию и  данные:
год рождения, статью, срок... Три отказа - и
     расстрел. По закону. Много  людей  не  могли понять  главного лагерного
закона -  ведь для него и лагеря выдуманы,- что нельзя в лагере отказываться
от работы,  что отказ  трактуется как  самое  чудовищное  преступление, хуже
всякого саботажа.  Надо хоть из последних сил, но  доползти до места работы.
Десятник распишется за "единицу", за "трудовую единицу", и производство даст
"акцепт". И ты спасен. На сегодняшний день от расстрела. А  на работе можешь
вовсе не  работать,  да  ты и  не можешь работать. Выдержи муку этого дня до
конца. На  производстве  ты  сделаешь  очень немного,  но ты  не "отказчик".
Расстрелять  тебя не могут. "Прав", говорят, у начальства в этом случае нет.
Есть ли такое "право", я не знаю, но много  раз много лет я боролся с собой,
чтобы не отказаться от работы, стоя в воротах зоны на лагерном разводе.
     "За  кражу  металла". Всех, у  кого находили  "металл",  расстреливали.
Позднее щадили жизнь,  давали  только срок дополнительный  пять, десять лет.
Множество самородков прошло через мои  руки  - прииск "Партизан"  был  очень
"самородным", но никакого другого  чувства,  кроме глубочайшего  отвращения,
золото  во  мне  не  вызывало.  Самородки ведь  надо уметь  видеть,  учиться
отличать от камня. Опытные рабочие  обучали  этому важному уменью новичков -
чтоб не бросали  в тачку золото, чтоб  не орал смотритель  бутары:  "Эй, вы,
раззявы! Опять самородки на промывку загнали". За самородки платили
     заключенным  премию - по рублю  с грамма,  начиная с пятидесяти  одного
грамма. Весов  в забое нет. Решить  - сорок или шестьдесят граммов найденный
тобой самородок - может  только смотритель. Дальше бригадира мы ни к кому не
обращались.  Забракованных  самородков  я находил  много,  а  к  оплате  был
представлен  два  раза. Один самородок весил  шестьдесят граммов, а другой -
восемьдесят. Никаких денег я, разумеется, на руки не получил. Получил только
карточку  "стахановскую" на декаду да по щепотке махорки от  десятника и  от
бригадира. И на том спасибо.
     Последняя,  самая  многочисленная  "рубрика",  по  которой  расстреляно
множество  людей:  "За невыполнение  нормы".  За  это  лагерное преступление
расстреливали целыми бригадами. Была подведена и теоретическая база. По всей
стране в это время государственный план "доводили" до станка - на фабриках и
заводах. На арестантской Колыме план доводили до  забоя, до тачки, до кайла.
Государственный план  -  это  закон! Невыполнение  государственного  плана -
контрреволюционное преступление. Не выполнивших норму - на луну!
     Третий смертный вихрь, уносивший больше арестантских жизней, чем первые
два, вместе взятые,  была повальная смертность - от  голода, от  побоев,  от
болезней. В  этом третьем  вихре  огромную роль сыграли блатари, уголовники,
"друзья народа".
     За весь 1937  год на  прииске "Партизан"  со списочным составом две-три
тысячи человек умерло два человека - один вольнонаемный, другой заключенный.
Они были похоронены  рядом под  сопкой. На  обеих могилах было  нечто  вроде
обелисков у вольного повыше,  у заключенного  пониже.  В 1938 году на  рытье
могил стояла  целая бригада.  Камень  и вечная мерзлота  не  хотят принимать
мертвецов. Надо бурить, взрывать,  выбрасывать породу. Рытье могил и "битье"
разведочных шурфов очень похожи по приемам работы, по инструменту, материалу
и "исполнителям". Целая бригада  стояла только на рытье могил, только общих,
только "братских", с безымянными мертвецами. Впрочем, не совсем безымянными.
По  инструкции,  перед  захоронением нарядчик,  как  представитель  лагерной
власти, привязывал  фанерную  бирку с номером личного дела к  левой  лодыжке
голого мертвеца. Закапывали всех голыми - еще бы!  Выломанные, опять-таки по
инструкции, золотые зубы вписывались в специальный  акт захоронения.  Яму  с
трупами заваливали камнями, но земля не принимала мертвецов: им суждена была
нетленность - в вечной мерзлоте Крайнего Севера.
     Врачи боялись написать  в диагнозах истинную причину  смерти. Появились
"полиавитаминозы", "пеллагра", "дизентерия", "РФИ" - почти "Загадка Н.Ф.И.",
как у Андроникова. Здесь РФИ - "резкое физическое истощение",  шаг к правде.
Но  такие диагнозы ставили только  смелые  врачи,  не  заключенные.  Формула
"алиментарная  дистрофия"  произнесена колымскими врачами много  позже - уже
после  ленинградской блокады, во  время  войны, когда сочли возможным хоть и
по-латыни, но назвать истинную причину смерти. "Горение истаявшей свечи, все
признаки и  перечни  сухие  того, что  по-ученому  врачи  зовут алиментарной
дистрофией.  И  что  не латинист  и  не  филолог  определяет русским  словом
"голод". Эти строки Веры Инбер я повторял неоднократно. Вокруг меня давно не
было тех  людей,  которые любили  стихи. Но  эти строки звучали  для каждого
колымчанина.
     Работяг   били  все:  дневальный,  парикмахер,  бригадир,  воспитатель,
надзиратель, конвоир,  староста,  завхоз, нарядчик  - любой. Безнаказанность
побоев - как и безнаказанность убийств - развращает, растлевает души людей -
всех,  кто это делал, видел, знал...  Конвой отвечал  тогда, по мудрой мысли
какого-то высшего начальства, за выполнение плана. Поэтому конвоиры побойчей
выбивали прикладами план. Другие конвоиры поступали еще хуже - возлагали эту
важную обязанность  на блатарей, которых  всегда вливали в бригады пятьдесят
восьмой  статьи.  Блатари  не  работали. Они  обеспечивали выполнение плана.
Ходили  с палкой  по забою - эта палка называлась  "термометром", и избивали
безответных  фраеров. Забивали и до смерти. Бригадиры из своих же товарищей,
всеми  способами  стараясь  доказать начальству,  что они,  бригадиры,  -  с
начальством,  не  с  арестантами,  бригадиры  старались  забыть,  что  они -
политические. Да  они  не  были  никогда политическими.  Как, впрочем, и вся
пятьдесят восьмая  статья тогдашняя. Безнаказанная расправа  над  миллионами
людей потому-то и удалась, что это были невинные люди.
     Это были мученики, а не герои.

     1964
     ПОЧЕРК

     Поздно  ночью Криста вызвали "за конбазу".  Так  звали  в лагере домик,
прижавшийся  к сопке у края цоселка.  Там  жил  следователь  по особо важным
делам, как  острили  в лагере, ибо в  лагере не было дел  не  особо важных -
каждый проступок,  и  видимость проступка,  мог быть  наказан  смертью.  Или
смерть, или полное оправдание.  Впрочем, кто мог  рассказать о своем  полном
оправдании. Готовый  ко всему, безразличный  ко всему,  Крист шел  по  узкой
тропе. Вот  в домике-кухне зажегся  свет -  это хлеборез,  наверное,  сейчас
начнет  нарезать  пайки  к  завтраку.  К  завтрашнему  завтраку.   Будут  ли
завтрашний день и завтрашний завтрак у  Криста? Он этого не знал и радовался
своему  незнанию.  Под ноги  Кристу  попалось что-то, непохожее  на снег или
льдинку.  Крист нагнулся, поднял  мерзлую корочку и  сразу понял, что это  -
шелуха  репы,  обледеневшая корка  репы. Лед  уже  растаял в руках, и  Крист
затолкал корочку  в рот.  Спешить явно не стоило.  Крист обошел  всю  тропу,
начиная  от края бараков,  понимая, что  он, Крист, проходит первым  по этой
длинной  снежной дороге, что еще никто  до него  не проходил здесь,  по краю
поселка,  к следователю  сегодня.  По  всей дороге  к снегу  примерзли,  как
завернутые в целлофан, кусочки
     репы.  Крист  отыскал их целых  десять  кусочков - одни  больше, другие
меньше.  Давно уж Крист не  видел  людей, которые бросали бы в снег корки от
репы.  Это  был  не заключенный,  вольнонаемный,  конечно.  Может  быть, сам
следователь. Крист разжевал и съел все эти корки - во рту его запахло чем-то
давно  забытым  -  родной землей, живыми овощами, и  с радостным настроением
Крист постучал в дверь домика следователя.
     Следователь  был  невысок,  худощав,  небрит.  Здесь   был  только  его
служебный  кабинет  и  железная   койка,  покрытая   солдатским  одеялом,  и
скомканная   грязная  подушка...  Стол  -  самодельный  письменный   стол  с
перекошенными выдвижными ящиками, туго набитыми бумагами, какими-то папками.
На  подоконнике  ящик  с  карточками. Этажерка  тоже завалена туго  набитыми
папками. Пепельница из половины консервной банки.  Часы-ходики на окне. Часы
показывали  половину одиннадцатого. Следователь растапливал бумагой железную
печку.
     Следователь был белокож,  бледен, как все  следователи. Ни дневального,
ни револьвера.
     - Садитесь, Крист,- сказал следователь, называя заключенного на "вы", и
подвинул ему  старую табуретку. Сам он сидел на стуле  - самодельном стуле с
высокой спинкой.
     - Я просмотрел ваше  дело,- сказал  следователь,- и  у меня есть  к вам
одно предложение. Не знаю, подойдет ли это вам.
     Крист замер в ожидании. Следователь помолчал.
     - Я должен знать о вас еще кое-что.
     Крист поднял голову и никак не мог сдержать отрыжки. Приятной отрыжки -
неудержимого вкуса свежей репы.
     - Напишите заявление.
     - Заявление?
     - Да, заявление. Вот листок бумаги, вот перо.
     - Заявление? О чем? Кому?
     -- Да кому угодно! Ну, не заявление,  так стихотворение Блока. Ну,  все
равно. Поняли? Или "Птичку" пушкинскую:

     Вчера я растворил темницу
     Воздушной пленницы моей.
     Я рощам возвратил певицу,
     Я возвратил свободу ей, -

     продекламировал следователь.
     -  Это не  пушкинская "Птичка",- напрягая все  силы своего  иссушенного
мозга, прошептал Крист.
     - А чья же?
     - Туманского.
     - Туманского? Первый раз слышу.
     - А-а, вам нужна экспертиза какая-нибудь? Не я ли кого-нибудь убил. Или
написал письмо на волю. Или изготовил магазинный чек для блатных.
     - Совсем нет. Экспертизы  такого рода нас не  затрудняют.-  Следователь
улыбнулся, обнажив вспухшие десны, мелкие зубы, кровоточащие  десны.  Как бы
ни  была  ничтожна  эта  сверкнувшая  улыбка, она прибавила немножко свету в
комнате. И в душе Криста тоже. Крист невольно поглядел следователю в рот.
     - Да,-  сказал следователь,  поймав  этот  взгляд.- Цинга, цинга. Цинга
здесь и вольных не оставляет. Свежих овощей нет.
     Крист подумал о репе.  Витамины-их больше в корке репы, чем  в мякоти,-
достались  Кристу, а не следователю. Крист  хотел поддержать  этот разговор,
рассказать  о  том,  как  он  обсасывал, обгладывал  корки  репы,  брошенные
следователем, но  не решился,  боясь,  что начальство  осудит за  чрезмерную
развязность.
     - Так поняли или нет? Мне нужно посмотреть ваш почерк.
     Крист все еще ничего не понимал.
     - Пишите! -  диктовал  следователь.- "Начальнику прииска.  Заключенного
Криста, год рождения, статья, срок, заявление. Прошу перевести меня на более
легкую работу..." Достаточно.
     Следователь взял недописанное заявление Криста, разорвал его и бросил в
огон