не говорю  о  беспамятстве
показаний с  применением горящей паяльной лампы. И так бывало. По Москве  до
сих пор  ходит один  бурят-профессор,  у которого рубцы на  лице от паяльной
лампы  тридцать седьмого года.  Кто еще?  Савченко?  Савченко  спал рядом со
мной.  Инженер  Вронский. Да, инженер Вронский. Он. Нужно было спешить, и  я
написал записку.
     Вечером следующего  дня с Аркагалы за одиннадцать километров приехал на
попутной машине врач,  заключенный Кунин. Я знал его немножко - по пересылке
прошлых  лет.  После  осмотра  больных  и  здоровых Кунин  подмигнул  мне  и
направился к Киселеву.
     - Ну, как осмотр? В порядке?
     - Да, почти, почти. У меня к вам просьба, Павел Дмитриевич.
     - Рад служить.
     - Отпустите-ка Андреева на Аркагалу. Направление я дам.
     Киселев вспыхнул:
     - Андреева? Нет, кого хотите, Сергей Михайлович, только не Андреева.- И
засмеялся.-Это, как бы вам сказать политературнее - мой личный враг.
     Есть  две   школы  начальников  в   лагере.  Одни   считают,  что  всех
заключенных, да и не только заключенных, всех, кто досадил лично начальнику,
надо скорее отправлять в другое место, переводить, выгонять с работы.
     Другая школа  считает, что всех оскорбителей,  всех  личных врагов надо
держать  поближе  к  себе,  на  глазах,  лично  проверяя  действенность  тех
карательных   мер,   которые   выдуманы   начальником   для   удовлетворения
собственного самолюбия, собственной жестокости. Киселев исповедовал принципы
второй школы.
     - Не смею настаивать,- сказал Кунин.- Я, по правде говоря, вовсе не для
этого приехал.  Вот тут акты, их  довольно много,- Кунин  расстегнул помятый
брезентовый портфель.-  Акты о побоях.  Я еще  не подписывал их.  Я, знаете,
держусь простого,  что  называется, "народного" взгляда на эти вещи. Мертвых
не воскресишь, сломанных костей не склеишь. Да мертвых в этих актах и нет. Я
так говорю о мертвых,  для  красного словца. Я  не  хочу вам  плохого, Павел
Дмитриевич, и мог бы смягчить кое-какие
     врачебные заключения.  Не уничтожить, а именно смягчить.  Изложить  то,
что было,- помягче. Но, видя ваше нервное состояние, я, конечно, не хочу вас
тревожить личной просьбой.
     - Нет,  нет, Сергей  Михайлович,- сказал Киселев, придерживая  за плечи
вставшего с  табурета  Кунина.-  Зачем же?  А нельзя ли совсем  порвать  эти
дурацкие акты? Ведь, честное слово,  сгоряча.  А потом, это  такие  негодяи.
Любого доведут.
     - Насчет того,  что любого  доведут эти негодяи,- у меня особое мнение,
Павел Дмитриевич. А акты... Порвать их, конечно, нельзя, а смягчить можно.
     - Так сделайте это!
     - Я  бы  сделал  охотно,-  холодно  сказал  Кунин, глядя  прямо в глаза
Киселеву.- Но ведь я просил перевести одного зэкашку на Аркагалу - вот этого
доходягу Андреева,- а вы и слушать не хотите. Засмеялись, и все...
     Киселев помолчал.
     - Сволочи вы все,- сказал он.- Пишите направление в больницу.
     -  Это  сделает  фельдшер  вашего  участка по вашему  указанию,- сказал
Кунин.
     Этим  же  вечером  с  диагнозом  "острый аппендицит" я  был  увезен  на
Аркагалу, в главную лагерную зону, и больше не видел  Киселева. Но не прошло
и полугода, как я услышал о нем.
     В темных  штреках  шуршали газетой,  смеялись. В газете было напечатано
извещение о внезапной смерти Киселева. В сотый раз рассказывали подробности,
захлебываясь  от радости.  Ночью  в квартиру инженера  через окно влез  вор.
Киселев был не трус, на  кровати у него  всегда висела заряженная  охотничья
двустволка.  Услышав  шорох,  Киселев  спрыгнул  с кровати  и, взведя курки,
бросился  в  соседнюю комнату.  Вор,  услышав шаги хозяина, кинулся в окно и
замешкался немного, вылезая из узкого окна.
     Киселев ударил вора  прикладом  сзади, как  в оборонительном рукопашном
бою,-  по  всем правилам,  как  учили  всех вольных  во время войны  - учили
каким-то дедовским способам рукопашного  боя.  Двустволка  выстрелила.  Весь
заряд влетел  Киселеву в живот. Через два часа Киселев умер  - хирурга ближе
чем за сорок километров не было, а Сергею  Михайловичу, как заключенному, не
разрешили этой срочной операции.
     День, когда на шахту пришло известие о смерти Киселева, был праздничным
днем для заключенных. Даже, кажется, план был в этот день выполнен.

     1965


     ЛЮБОВЬ КАПИТАНА ТОЛЛИ


     Самая  легкая  работа  в  забойной  бригаде  на  золоте  -  это  работа
траповщика, плотника, который наращивает трап,  сшивает  гвоздями доски,  по
которым  катают  тачки  с  "песками"  к  бутаре,  к  промывочному   прибору.
Деревянные "усики" доводятся до каждого забоя от центрального трапа. Все это
сверху, с бутары, похоже на гигантскую сороконожку, расплющенную, высохшую и
пригвожденную
     навек к дну золотого разреза.
     Работа траповщика -  "кант" - легкая  работа по сравнению с  забойщиком
или тачечником. В руках траповщика  не бывает ни  рукояток тачки, ни лопаты,
ни лома,  ни кайла. Топор и горсть гвоздей  - вот его инструмент.  Обычно на
этой, необходимой,  обязательной, важной работе траповщика бригадир чередует
работяг, давая им хоть маленький отдых.  Конечно, пальцы, намертво, навсегда
обнявшие черенок  лопаты  или  кайловище,-  не разогнутся в один день легкой
работы  -  на  это  нужно   год  или  больше  безделья.  Но  какая-то  капля
справедливости в  этом чередовании легкого и  тяжелого труда  есть.  Тут нет
очередности,  кто послабее  - тот  имеет лучший шанс  проработать хоть  день
траповщиком.  Для  того,  чтобы  прибивать гвозди  и  подтесывать  доски, ни
столяром, ни плотником быть не надо. Люди с высшим образованием прекрасно  с
этой работой справлялись.
     В нашей бригаде этот "кант" не чередовался.  Место траповщика занимал в
бригаде всегда один  и тот  же человек - Исай  Рабинович, бывший управляющий
Госстрахом Союза. Рабиновичу было  шестьдесят восемь  лет,  но старик он был
крепкий  и  надеялся  выдержать десятилетний  свой  лагерный срок. В  лагере
убивает работа, поэтому всякий, кто хвалит лагерный труд,- подлец или дурак.
Двадцатилетние,  тридцатилетние  умирали один  за  другим  - для  того их  и
привезли в эту спецзону,- а  траповщик  Рабинович жил.  Были у него какие-то
знакомства с лагерным начальством, какие-то таинственные связи,
     ибо  Рабинович то работал  в хозчасти временно,  то конторщиком,-  Исай
Рабинович  понимал, что каждый день  и каждый  час, проведенный  не в забое,
обещает старику жизнь, спасение, тогда как забой - только  гибель, смерть. В
спецзону не  надо бы завозить стариков пенсионного возраста. Анкетные данные
Рабиновича привели его в спецзону, на смерть.
     И тут Рабинович заупрямился, не захотел умирать.
     И однажды нас заперли вместе, "изолировали"  1 мая,  как делали  каждый
год.
     -  Я давно  слежу  за  вами,-сказал Рабинович,- и  мне было  неожиданно
приятно знать, что кто-то за мной следит, кто-то меня изучает  - не из  тех,
кому  это делать надлежит.-  Я улыбнулся  Рабиновичу  кривой  своей улыбкой,
разрывающей  раненые  губы,  раздирающей  цинготные  десны.-  Вы,  наверное,
хороший человек. Вы никогда не говорите о женщинах грязно.
     - Не следил,  Исай  Давыдович,  за  собой. А разве  и  здесь говорят  о
женщинах?
     - Говорят, только вы не вмешиваетесь в этот разговор.
     - Сказать  вам правду, Исай Давыдович, я считаю  женщин лучше мужчин. Я
понимаю единство двуединого человека, муж и  жена -  одно и так далее. И все
же материнство - труд. Женщины и работают лучше мужчин.
     - Истинная правда,-  сказал сосед  Рабиновича - бухгалтер Безноженько.-
На всех  ударниках,  на всех  субботниках  лучше  не вставай рядом с бабой -
замучает, загоняет. Ты - покурить, а она сердится.
     - Да и это,- рассеянно сказал Рабинович.- Наверное, наверное.
     -  Вот  Колыма. Очень много женщин  приехали сюда за мужьями -  ужасная
судьба,  ухаживания  начальства,  всех   этих  хамов,  которые  позаразились
сифилисом. Вы  знаете все это не хуже меня. И ни один мужчина  не приехал за
сосланной и осужденной женой.
     -  Управляющим Госстрахом я был  очень недолго,- говорил Рабинович.- Но
достаточно,  чтоб "схватить десятку". Я много лет заведовал внешним  активом
Госстраха. Понимаете, в чем дело?
     - Понимаю,- сказал я безрассудно, ибо я не понимал.
     Рабинович улыбнулся очень прилично и очень вежливо.
     -  Кроме госстраховской работы  за  границей,-  и вдруг, поглядев мне в
глаза, Рабинович почувствовал, что мне ничего не интересно. По крайней мере,
до обеда.
     Разговор возобновился после ложки супа.
     - Хотите, я расскажу вам о себе.  Я много  жил за  границей, и сейчас в
больницах, где я лежал, в бараках, где я жил, все просили меня рассказать об
одном. Как,  где и  что я там  ел. Гастрономические мотивы. Гастрономические
кошмары, мечты, сны. Надо ли вам такой рассказ?
     - Да, мне тоже,- сказал я.
     - Хорошо.  Я - страховой агент  из  Одессы. Работал в "России"  -  было
такое  страховое  агентство. Был молодой,  старался сделать для хозяина  как
можно  честнее и  лучше. Изучил  языки. Меня послали за границу.  Женился на
дочери хозяина.  Жил  за  границей  до  самой революции. Революция  не очень
испугала  моего  хозяина  -  он,  как  и  Савва  Морозов,  делал  ставку  на
большевиков.
     Я был за границей в революцию  с женой и дочерью. Тесть мой умер как-то
случайно,  не  от революции. Знакомство  у  меня было большое,  но  для моих
знакомств не нужна была Октябрьская революция. Вы поняли меня?
     - Да.
     - Советская власть только  становилась на ноги. Ко мне приехали люди  -
Россия, РСФСР  делала  первые  покупки  за  границей. Нужен  кредит.  А  для
получения кредита  недостаточно обязательства  Госбанка. Но  достаточно моей
записки и моей рекомендации.  Так  я связал Крейгера,  спичечного короля,  с
РСФСР. Несколько таких операций -  и мне позволили вернуться  на родину, и я
там  занимался некоторыми  деликатными  делами. Вы про продажу Шпицбергена и
расчет по этой продаже что-нибудь слышали?
     - Немножко слышал.
     -  Так  вот - я перегружал  норвежское золото  в Северном море на  нашу
шхуну. Вот, кроме внешних активов  - ряд поручений в таком роде. Новым  моим
хозяином  стала  Советская  власть.  Я служил  как и  в страховом обществе -
честно.
     Смышленые спокойные глаза Рабиновича смотрели на меня.
     - Я умру. Я  уже старик. Я видел жизнь. Мне жаль жену. Жена в Москве. И
дочь в  Москве. Еще  не  попали в облаву для  членов семьи... Увидеть их уж,
видно, не  придется. Они мне  пишут часто.  Посылки  шлют. Вам шлют? Посылки
шлют?
     - Нет.  Я  написал,  что не надо  посылок. Если  выживу,  то без всякой
посторонней помощи. Буду обязан только себе.
     - В этом есть что-то рыцарское. Жена и дочь не поймут.
     - Совсем не рыцарское, а мы с вами не то что по ту сторону добра и зла,
а  вне  всего  человеческого.  После  того, что  я видел,-  я не  хочу  быть
обязанным в чем-то никому, даже собственной жене.
     - Туманно. А я - пишу и прошу. Посылки - это  должность в хозобслуге на
месяц, костюм свой лучший  я отдал за  эту должность. Вы думаете,  наверное,
начальник пожалел старика...
     - Я думал, у вас с лагерным начальством какие-нибудь особые отношения.
     -  Стукач  я,  что ли? Ну, кому нужен  семидесятилетний стукач?  Нет, я
просто  дал  взятку, большую взятку. И живу. И  ни  с  кем  результатом этой
взятки не поделился - даже с вами. Получаю, пишу и прошу.
     После майского сидения мы  вернулись в барак вместе, заняли места рядом
- на нарах вагонной системы. Мы не то что подружились - подружиться в лагере
нельзя,-  а просто  с уважением относились друг к другу. У  меня был большой
лагерный опыт, а  у старика  Рабиновича было молодое  любопытство  к  жизни.
Увидев,  что мою  злость подавить  нельзя,  он  стал  относиться  ко  мне  с
уважением, с уважением  - не больше.  А  может быть,  стариковская тоска  по
вагонной привычке рассказывать о себе первому
     встречному. Жизнь,  которую хотелось оставить на земле.  Вши  не пугали
нас.  Как  раз во  время знакомства с Исаем Рабиновичем у меня и  украли мой
шарф - бумажный, конечно, но все же вязаный настоящий шарф.
     Мы  вместе выходили на развод, на развод "без  последнего", как  ярко и
страшно   называют  такие  разводы  в  лагерях.  Развод   "без  последнего".
Надзиратели  хватали людей, конвоир толкал прикладом,  сбивая,  сгоняя толпу
оборванцев с ледяной горы, спуская их вниз, а  кто не успел, опоздал - это и
называлось  "развод  без  последнего",-  того  хватали  за  руки и  за ноги,
раскачивали и  швыряли  вниз  по  ледяной горе.  И я  и Рабинович стремились
скорее прыгнуть вниз, выстроиться  и докатиться до  площадки, где конвой уже
ожидал  и зуботычинами  строил на работу, в  ряды. В большинстве случаев нам
удавалось
     скатиться вполне  благополучно, удавалось живыми добрести до забоя  - а
там что бог даст.
     Последнего, кто  опоздал, кого  сбросили с горы,  привязывали к конским
волокушам  за  ноги и волокли  в забой на  место  работы.  И  Рабинович  и я
счастливо избегали этого смертного катанья.
     Место  для  лагерной зоны было выбрано с таким расчетом: возвращаться с
работы приходилось  в гору,  карабкаясь по ступенькам, цепляясь  за  остатки
оголенных, обломанных кустиков,  ползти вверх. После  рабочего дня в золотом
забое, казалось бы, человек не найдет сил, чтобы ползти наверх.  И все же  -
ползли. И - пусть через полчаса, час - приползали к воротам вахты, к зоне, к
баракам, к жилищу. На фронтоне ворот была обычная надпись:  "Труд  есть дело
чести,  дело славы, дело доблести и  геройства". Шли в столовую, что-то пили
из мисок, шли в барак, ложились спать. Утром все начиналось сначала.
     Здесь голодали не все -  а почему  это  так,  я не узнал никогда. Когда
стало теплей, к весне, начинались белые ночи, и в лагерной столовой начались
страшные игры "на живца". На пустой стол клали  пайку хлеба, потом прятались
в  угол  и ждали,  пока голодная  жертва,  доходяга  какой-нибудь, подойдет,
завороженный хлебом, и дотронется, схватит эту пайку. Тогда все бросались из
угла,  из  темноты,  из  засады, и  начинались смертные побои  вора,  живого
скелета  -  новое  развлечение,  которого  я  нигде,  кроме  "Джелгалы",  не
встречал.  Организатором  этих  развлечений  был  доктор  Кривицкий,  старый
революционер, бывший заместитель  наркома оборонной промышленности. Вкупе  с
журналистом из  "Известий" Заславским, Кривицкий  был  главным организатором
этих кровавых "живцов", этих страшных приманок.
     У  меня  был  шарф, бумажный,  конечно,  но  вязаный,  настоящий  шарф.
Фельдшер в  больнице  мне  подарил, когда меня  выписывали.  Когда этап  наш
сгрузили на прииске "Джелгала", передо мной возникло серое безулыбчатое лицо
с глубоко засеченными, северными морщинами, с пятнами старых обморожений.
     - Сменяем!
     - Нет.
     - Продай!
     - Нет.
     Все местные - а их сбежалось  к нашей машине десятка  два  - глядели на
меня с удивлением, поражаясь моей опрометчивости, глупости, гордости.
     - Это  - староста, лагстароста,-  подсказал  мне кто-то,  но  я покачал
головой.
     На  безулыбчатом лице двинулись вверх брови.  Староста  кивнул кому-то,
показывая на меня.
     Но на разбой, на грабеж в этой зоне не решались. Куда было проще другое
- и я знал, какое это будет другое. Я  завязал шарф узлом вокруг своей шеи и
не снимал более никогда - ни в бане, ни ночью, никогда.
     Шарф легко было бы сохранить, но мешали вши. Вшей было в шарфе столько,
что шарф шевелился, когда я,  чтобы отряхнуть от вшей, снимал шарф на минуту
и укладывал на стол у лампы.
     Недели две боролся я с тенями воров, уверяя себя, что это  - тени, а не
воры. За две недели единственно  я, повесив шарф на нары прямо перед  собой,
повернулся,  чтоб  налить кружку воды,- и  шарф  сейчас же исчез, схваченный
опытной  воровской  рукой.  Я  так  устал  бороться  за  этот  шарф,  такого
напряжения сил требовала эта надвигавшаяся  кража, о которой я знал, которую
я  чувствовал, почти видел,-  я  обрадовался даже, что мне нечего хранить. И
впервые после приезда на "Джелгалу" я заснул
     крепко  и  видел хороший сон. А может  быть,  потому,  что  тысячи вшей
исчезли и тело сразу почувствовало облегчение.
     Исай  Рабинович с  сочувствием  следил  за  моей  героической  борьбой.
Разумеется, он не помогал мне сохранить мой вшивый шарф - в лагере каждый за
себя,- да я и не ждал помощи.
     Но  Исай  Рабинович работал  несколько  дней  в хозчасти  -  сунул  мне
обеденный талон, утешая меня в моей потере. И я поблагодарил Рабиновича.
     После работы все сразу ложатся, подстилая под себя свою грязную рабочую
одежду.
     Исай Рабинович сказал:
     - Я хочу посоветоваться с вами по одному вопросу. Не лагерному.
     - О генерале де Голле?
     - Нет, да вы не смейтесь. Я получил важное письмо. То есть это для меня
оно важное.
     Я прогнал набегающий сон  напряжением  всего  тела, встряхнулся  и стал
слушать.
     - Я  уже говорил вам, что моя дочь и жена в Москве. Их не трогали. Дочь
моя  хочет выйти замуж.  Я получил от нее  письмо. И от ее жениха - вот, - и
Рабинович  вынул  из-под подушки  связку  писем  -  пачку красивых  листков,
написанных  четким и быстрым почерком. Я вгляделся  - буквы были не русские,
латинские.
     - Москва разрешила переслать эти письма мне. Вы знаете английский?
     - Я? Английский? Нет.
     - Это по-английски. Это от жениха. Он просит разрешения на брак  с моей
дочерью. Он пишет: мои родители уже дали согласие, осталось  только согласие
родителей моей будущей жены. Я прошу  вас, мой  дорогой отец... А вот письмо
дочери. Папа,  мой  муж, морской  атташе Соединенных Штатов Америки, капитан
первого  ранга  Толли, просит твоего  разрешения  на наш брак. Папа, отвечай
скорее.
     - Что за бред? - сказал я.
     - Никакой это не бред, а письмо капитана Толли  ко мне.  И письмо  моей
дочери. И письмо жены.
     Рабинович  медленно нашарил  вошь  за  пазухой,  вытащил и  раздавил на
нарах.
     - Ваша дочь просит разрешения на брак?
     - Да.
     -  Жених  вашей  дочери,  морской  атташе  Соединенных  Штатов, капитан
первого ранга Толли, просит разрешения на брак с вашей дочерью?
     - Да.
     - Так  бегите  к  начальнику  и  подавайте  заявление,  чтобы разрешили
отправить экстренное письмо.
     -  Но  я  не  хочу давать разрешение на брак.  Вот  об этом  я  и  хочу
посоветоваться с вами.
     Я  был  ошеломлен  просто  этими  письмами,   этими   рассказами,  этим
поступком.
     - Если я  соглашусь на брак - я ее никогда больше не увижу. Она уедет с
капитаном Толли.
     - Слушайте, Исай  Давыдович.  Вам  скоро  семьдесят  лет. Я считаю  вас
разумным человеком.
     -  Это  просто  чувство, я еще не  раздумывал над этим.  Ответ я  пошлю
завтра. Пора спать.
     -  Давайте  лучше отпразднуем  это событие  завтра. Съедим кашу  раньше
супа. А  суп - после  каши.  Еще можно  пожарить  хлеба.  Подсушить  сухари.
Сварить хлеб в воде. А, Исай Давыдович?
     Даже землетрясение не удержало бы меня от сна, от сна-забытья. Я закрыл
глаза и забыл про капитана Толли.
     На следующий  день Рабинович написал  письмо  и бросил в  почтовый ящик
около вахты.
     Скоро меня увезли на суд, судили и  через  год привезли  снова в  ту же
самую спецзону. Шарфа у меня не было, да и старосты того не было.  Я приехал
- обыкновенный  лагерный доходяга, человек-фитиль без особых примет. Но Исай
Рабинович  узнал  меня  и  принес кусок хлеба.  Исай Давыдович  укрепился  в
хозчасти и научился не думать о завтрашнем дне. Выучил Рабиновича забой.
     - Вы, кажется, были здесь, когда дочь моя выходила замуж?
     - Был, как же.
     - История эта имеет продолжение.
     - Говорите.
     -  Капитан  Толли  женился  на  моей  дочери  -  на  этом,  кажется,  я
остановился,- начал рассказывать Рабинович.  Г