леты и бомбили их, бомбили. Атомными бомбами.
     Начальник покосился на хирурга:
     - Вы - вечный балагур,  я вас давно знаю, а вот увидите - снимут меня с
работы, заставят в отставку раньше времени идти.- Начальник тяжело вздохнул.
     Он был догадлив. С Колымы его перевели, сняли  с  работы именно за этот
побег.
     Солдатов  поправился  и был осужден  на  двадцать пять  лет.  Начальник
лагеря  получил десять  лет,  часовые,  стоявшие на  вышках,-  по  пять  лет
заключения. Осуждено было очень много людей на прииске по этому делу - более
шестидесяти  человек - все, кто  знал  и  молчал,  кто  помогал и кто  думал
помочь,  да  не  успел. Командир отряда получил  бы  большой  срок, да  пуля
Шевцова избавила его от неизбежного наказания.
     Даже  врач  Потапова,  начальница санчасти,  в  штате  которой  работал
бежавший  фельдшер  Никольский,  привлечена  была к ответственности,  но  ее
удалось спасти, срочно переведя в другое место.

     1959
     ПЕРВЫЙ ЗУБ


     Арестантский  этап  был  тот самый,  о котором  я  мечтал  долгие  свои
мальчишеские  годы.  Почернелые лица  и  голубые  рты,  обожженные уральским
апрельским  солнцем.  Гиганты  конвоиры  вскакивают  на  ходу  в  розвальни,
розвальни взлетают;  рубленая рана через все  лицо у одноглазого  конвоира -
передового,  яркие синие глаза у начальника конвоя - с  половины первого дня
этапа  мы уже знали его фамилию  -  Щербаков. Арестанты - а  нас  было около
двухсот  человек  - уже  знали  фамилию начальника. Почти  чудесным образом,
недоступным,  непонятным  для  меня.   Арестанты  произносили   эту  фамилию
обыденно,
     как будто путешествие наше с Щербаковым длится вечно. И он вошел в нашу
жизнь навек. Да так оно и было - для многих  из нас. Гибкая  огромная фигура
Щербакова мелькала тут  и там, то  забегала  вперед, он встречал  и провожал
глазами последнюю телегу этапа и только потом пускался вдогонку,  в обгонку.
Да,  у нас были телеги, классические телеги,  на  которых сибирские  чалдоны
везли  вещи,-  этап  шел  в свой  пятидневный путь арестантским строем,  без
вещей,  напоминая  на  остановках  и  поверках  нестройные ряды  призывников
где-нибудь на  вокзале. Но все вокзалы надолго остались  в стороне  от наших
жизненных  путей. Было  утро,  бодрящее  апрельское утро,  сумерки, редеющая
полутемнота монастырского двора, где строился, зевая и кашляя, наш  этап для
того, чтобы пуститься в дальнюю дорогу.
     В  подвале  соликамской  милиции, в  бывшем  монастыре, мы провели ночь
после  смены  заботливого  и немногословного  московского  конвоя  на  ораву
кричащих  загорелых  молодцов  под  командой  синеглазого  Щербакова.  Вчера
вечером мы  вливались в  холодный настывший подвал  - вокруг церкви был лед,
снег, чуть  таявший  днем,  а  вечером  замерзавший -  синие, серые  сугробы
покрывали весь двор, и чтобы добраться до сути снега, до  его белизны - надо
было сломать жесткую, режущую руки корку льда, разрыть  ямку и  только тогда
вытащить  из ямки крупнозернистый, рассыпающийся снег,  который так радостно
таял во рту и, обжигая преснотой, чуть охлаждал пересохшие рты.
     Я входил в подвал одним из первых, мог выбрать место потеплее. Огромные
ледяные своды пугали меня, и я  - неопытный  юнец -  искал  глазами  подобие
печки, хотя бы такой, как у Фигнер, у Морозова. И ничего  не находил. Но мой
случайный товарищ, товарищ  только на  эту краткую минуту входа  в тюремный,
церковный  подвал  - невысокий блатарь Гусев, толкнул меня к  самой стене, к
единственному  окну,  закрытому  решетками,  с двойным  стеклом.  Окно  было
полукруглым  и начиналось от  самого пола этого  подвала, с метр высотой,  и
было похоже на бойницу. Я было хотел выбрать другое место потеплей, но толпа
людей лилась  и  лилась  в  узкую дверь,  и вернуться назад  не было никакой
возможности.
     Гусев столь же спокойно, не говоря мне ни слова, ударил носком сапога в
стекло, разбив сначала первую, а потом и вторую  раму. В пробитое  отверстие
хлынул  холодный  воздух,  обжигая  как  кипяток.  Охваченный  струей  этого
воздуха, я, и без того намерзший долгим ожиданием и нескончаемым  пересчетом
на дворе, задрожал от холода. Не сразу я понял всю  мудрость Гусева - только
мы  из двухсот арестантов  всю эту ночь  дышали свежим  воздухом. Люди  были
набиты, вбиты  в подвал так, что  нельзя  было ни  сесть,  ни  лечь,  только
стоять.
     До половины  стен подвал был  в белом  пару дыхания, нечистом,  душном.
Начались обмороки. Задыхавшиеся старались пробиться к  двери, в которой была
щель и был "волчок", глазок, пробовали дышать через этот глазок. Но стоявший
снаружи  часовой-конвоир  время от  времени  тыкал  штыком своей винтовки  в
глазок,  и  попытки  вдохнуть  свежий  воздух  через  тюремный  глазок  были
прекращены.  Никаких фельдшеров, врачей к упавшим в обморок, ясное дело,  не
вызывали.  Только мы с Гусевым продержались благополучно у разбитого  мудрым
Гусевым стекла. Строились долго... Мы  выходили последними, туман рассеялся,
и открылся потолок, сводчатый потолок, тюремное и церковное небо было совсем
близко  - рукой подать. И на  сводах  подвала  соликамской милиции  я  нашел
письмена,  сделанные  простым  углем  огромными буквами  по  всему  потолку:
"Товарищи!  В  этой  могиле  мы  умирали трое  суток и  все  же  не  умерли.
Крепитесь, товарищи!"
     Под  крики  команды этап  выполз  за  околицу Соликамска и  двинулся  в
низину. Небо было  синее-синее, как  глаза начальника конвоя.  Солнце  жгло,
ветер охлаждал наши лица - они стали коричневыми к первой же ночевке в пути.
Ночевка  этапа, подготовленная  заранее, проходила  всегда по  установленной
форме. Для арестантской ночевки у крестьян снимались две избы - одна почище,
другая победнее - нечто вроде  сарая, да иногда и сарай. Надо было попасть в
"чистую", конечно. Но это не зависело от
     моей  воли: каждый вечер  в сумерках  всех пропускали  мимо  начальника
конвоя,  который  взмахом  руки  показывал,  где  очередной арестант  должен
провести очередную  ночь.  Тогда Щербаков показался мне мудрейшим из мудрых,
потому  что   он  не  рылся  в  каких-нибудь  бумагах,  списках,   отыскивая
"постатейные  данные",  а  в тот  же момент, как этап переставал  двигаться,
взмахивал рукой и отсекал
     очередного   этапника.   Позже   я   подумал,   что  Щербаков   человек
наблюдательный -  всякий раз его выбор,  сделанный каким-то непостижимым уму
способом,- оказывался  верным -  вся  "пятьдесят  восьмая"  была  вместе,  а
"тридцать пятая" - также.  Еще  позже, через один-два года, я подумал, что в
тогдашней мудрости Щербакова никакого чуда нет: навык угадывать по  внешнему
виду - доступен всем. В нашем этапе дополнительными признаками могли бы быть
вещи, чемоданы. Но вещи везли отдельно, на подводах, на розвальнях крестьян.
     На первой же ночевке  и случилось событие,  ради  которого ведется этот
рассказ. Двести  человек стояли, ожидая прихода начальника конвоя, а в левой
стороне слышались  какие-то  крики,  возня, пыхтенье людей,  рев,  ругань  и
наконец  явственный  крик:  "Драконы! Драконы!"  Перед  арестантским  строем
выкинули на  снег  человека. Лицо его было разбито в кровь, нахлобученная на
его  голову чужой  рукой шапка-папаха  торчала и не  могла  прикрыть  узкой,
сочащейся кровью,  раны. Человек  был  одет  в  коричневую  тканину домашней
работы  -  какой-нибудь  украинец,  хохол. Я  знал  его.  Это был Петр Заяц,
сектант. Его  везли  из  Москвы  в одном  вагоне со мной.  Он  все  молился,
молился.
     -  Не хочет  стоять  на поверке!  - доложил,  задыхаясь,  разгоряченный
возней конвоир.
     - Поставить его,- скомандовал начальник конвоя.
     Зайца поставили, поддерживая под руки, двое огромных конвоиров. Но Заяц
был выше их на голову, крупнее, тяжелей.
     - Не хочешь стоять, не хочешь?
     Щербаков ударил Зайца кулаком в лицо, и Заяц сплюнул на снег.
     И  вдруг я  почувствовал,  как сердцу стало обжигающе горячо.  Я  вдруг
понял, что все, вся  моя жизнь решится сейчас.  И если я  не  сделаю чего, а
чего именно,  я не знаю и сам, то, значит, я зря приехал с этим  этапом, зря
прожил свои двадцать лет.
     Обжигающий  стыд  за  собственную  трусость отхлынул  с  моих щек  -  я
почувствовал, как щеки стали холодными, а тело - легким.
     Я вышел из строя и срывающимся голосом сказал:
     - Не смейте бить человека.
     Щербаков с великим удивлением разглядывал меня.
     - Иди в строй.
     Я вернулся в строй. Щербаков отдал команду, и этап, делясь на две избы,
повинуясь  движению  щербаковского  пальца,-  стал  таять  в  темноте. Перст
Щербакова указал мне на "черную" избу.
     На сырой,  прошлогодней, пахнущей гнилью  соломе укладывались мы спать.
Солома была насыпана на голую  гладкую землю. Ложились  вповалку, чтоб  было
теплее,  и  только блатари, устроившись  около фонаря,  висевшего на  балке,
играли в вечную свою "буру" или  "стос". Но вскоре и блатари заснули. Заснул
и я, размышляя о своем поступке. У меня  не  было старшего товарища, не было
примера. Я был один в  этом  этапе, у  меня не было ни друзей, ни товарищей.
Сон мой  был прерван. В лицо мне светил фонарь, и кто-то из моих разбуженных
соседей-блатарей уверенно и подобострастно повторял:
     - Он, он...
     Фонарь держал в руках конвойный.
     - Выходи.
     - Сейчас оденусь.
     - Выходи так.
     Я вышел. Нервная  дрожь била меня, и я  не понимал,  что  должно сейчас
произойти.
     Я и два конвоира вышли на крыльцо.
     - Снимай белье!
     Я снял.
     - Вставай в снег.
     Я  встал. Я  поглядел  на  крыльцо и  увидел  две  наведенные  на  меня
винтовки. Сколько прошло времени этой уральской ночью, первой моей уральской
ночью - я не помню.
     Я услышал команду:
     - Одевайся.
     Я натянул на себя белье.  Удар по уху сбил меня в снег.  Удар  тяжелого
каблука пришелся прямо в зубы, и рот  наполнился теплой кровью и быстро стал
отекать.
     - В барак!
     Я вошел  в  барак, добрался до своего  места, уже занятого другим телом
места. Все спали или  делали  вид, что  спали...  Солоноватый вкус крови  не
проходил  -  во рту было что-то постороннее, что-то  ненужное, и  я  ухватил
пальцами  это  ненужное  и  с  усилием  вырвал из собственного рта.  Это был
выбитый зуб. Я бросил его там, на прелой соломе, на голом земляном полу.
     Я обнял  руками грязные и  вонючие  тела  товарищей и заснул. Заснул. Я
даже не простудился.
     Утром этап  вышел  в путь, и синие невозмутимые  глаза Щербакова обвели
арестантские ряды  привычным взглядом. Петр Заяц стоял в рядах, его не били,
да  и он  не кричал  ничего насчет  драконов.  Блатари посматривали  на меня
недружелюбно и с опаской - в лагере каждый учится отвечать сам за себя.
     Еще двое суток дороги - и мы подошли к управлению - новому бревенчатому
домику на берегу реки.
     Принимать  этап  вышел  комендант  Нестеров  -  начальник с  волосатыми
кулаками. Многие из блатарей, шагавшие рядом со мной, этого Нестерова знали,
очень хвалили.
     - Вот приведут беглецов. Нестеров  выходит: "А-а, молодцы, явились. Ну,
выбирайте: плеска или в изолятор". А изолятор там с железными полами, больше
трех  месяцев  не выдерживают  люди, да  следствие,  да срок дополнительный.
"Плеска, Иван Васильевич". Развертывается - и  с ног! Еще раз развертывается
-  и снова  с ног. Мастер был.  "Иди в  барак". И  все.  И следствию  конец.
Хороший начальник.
     Нестеров обошел ряды, внимательно оглядывая лица.
     - Жалоб на конвой нет?
     - Нет, нет,- ответил нестройный хор голосов.
     -  А  ты,-  волосатый  перст  дотронулся  до  моей  груди.-  Ты  почему
неразборчиво отвечаешь? Хрипишь что-то.
     - У него зубы болят,- ответили мои соседи.
     -  Нет,- ответил я,  стараясь заставить свой разбитый  рот выговаривать
слова как можно тверже.-Жалоб на конвой нет.

     - Рассказ неплохой,-  сказал я Сазонову.- Литературно грамотный. Только
ведь не напечатают его. И конец какой-то аморфный.
     - У меня есть другой конец,- сказал Сазонов.- Через  год  я был большим
начальником в  лагере.  Тогда  ведь  "перековка"  была, и Щербакову выходило
место  младшего оперуполномоченного в  том отделении, где я работал. Там  от
меня многое зависело, и Щербаков боялся, что я запомнил эту историю с зубом.
Щербаков этот случай  тоже не забыл. У  него  была большая семья, место было
выгодное,  заметное,  и  он, человек простодушный  и прямой, явился ко  мне,
чтобы  узнать, не  буду  ли  я  возражать против  его назначения.  Пришел  с
бутылкой, мириться по русскому  обычаю,  но я пить с  ним  не стал и  уверил
Щербакова, что я ничего плохого ему не сделаю.
     Щербаков обрадовался,  долго  извинялся,  топтался  у  двери  моей, все
задевая каблуком за коврик, и не мог окончить разговор.
     - Дорога ведь, этап, понимаешь. С нами беглецы были.
     - Этот конец тоже не годится,- сказал я Сазонову.
     - Тогда у меня есть еще один.
     Перед тем  как получить  назначение  на работу в то отделение,  где  мы
встретились  снова  с  Щербаковым, я  встретил на улице  в лагерном  поселке
санитара Петра Зайца. Молодой черноволосый, чернобровый гигант исчез. Вместо
него  был  хромой, седой старик, кашляющий  кровью. Меня он даже не узнал, а
когда я  взял  его за руку  и назвал его по  фамилии, вырвался и пошел своей
дорогой. И по глазам  его было видно, что Заяц думает  о чем-то  своем,  мне
недоступном, где мое появление или не нужно,
     или оскорбительно для хозяина, беседующего с менее земными людьми.
     - И этот вариант не годится,- сказал я.
     --  Тогда  я  оставляю первый. Если и нельзя напечатать - легче,  когда
напишешь. Напишешь - и можно забывать...

     1964


     ЭХО В ГОРАХ


     В  учетном отделе никак не могли подобрать  старшего делопроизводителя.
Впоследствии,  когда  дело   разрослось,   эта   должность  вместила   целый
самостоятельный  отдел -  "группу  освобождения". Старший  делопроизводитель
выдавал документы об освобождении заключенных и  был  фигурой важной в мире,
где вся  жизнь  нацелена на  ту  минуту,  когда арестант получает  документ,
дающий  ему  право не быть арестантом. Старший  делопроизводитель сам должен
быть  из  заключенных  -  так  предусмотрено  экономной штатной  ведомостью.
Конечно, можно бы заполнить такую вакантную должность и по партийной путевке
или  по   какой-либо  профсоюзной   организации,   либо  уломать  армейского
командира,  уходящего из армии, но  время  было  еще  не такое. На службу  в
лагеря - с какими хочешь полярными окладами - желающих было  найти не так-то
просто.  Служба по  вольному найму в лагерях считалась еще делом позорным, и
во всем учетном отделе, ведающем  всеми  делами  заключенных, работал только
один вольнонаемный - инспектор Паскевич, тихий запойный пьяница. В отделе он
бывал мало - большая часть его времени  тратилась на фельдъегерские поездки,
ибо лагерь был, как полагается, расположен далеко от людских глаз.
     И вот  старшего делопроизводителя никак не могли найти.  То  выяснится,
что  вновь  назначенный  работник  связан с  блатным  миром и  выполняет его
таинственные  поручения. То  окажется,  что делопроизводитель освобождает за
деньги  каких-то  южных  спекулянтов-валютчиков. То  получится,  что  парень
честен и тверд, но растяпа и путаник и освобождает не того, кого нужно.
     Высокое  начальство  искало нужного им человека со всей энергией - ведь
как-никак  ошибки  в  деле освобождения  считались  самым  что  ни  на  есть
криминалом и могли привести к быстрому окончанию карьеры лагерного ветерана,
к "увольнению из войск ОГПУ", а то еще и довести до скамьи подсудимых.
     Лагерь был тот самый, что год назад назывался 4-м отделением Соловецких
лагерей, а теперь был самостоятельным, важным лагерем на Северном Урале.
     Только старшего делопроизводителя этому лагерю и не хватало.
     И вот  с  Соловков,  с самого  острова, прибыл спецконвой. Это  большая
редкость для Вишеры.  Туда  некого возить  спецконвоем. Лошадиные теплушки -
вагоны красного цвета с  нарами внутри - или известные пассажирские классные
с затянутыми  решеткой  окнами - так  и  кажется,  что вагон стыдится  своих
решеток. На юге жители, спасаясь от воров, ставят в окна решетки причудливой
формы  -  как  цветы,  лучи, - живое  воображение  южан подсказывает им  эти
неоскорбительные для глаз прохожего формы решеток, которые  все же  остаются
решетками. Так и классный пассажирский вагон перестает
     быть обыкновенным вагоном из-за этих железных вуалеток, закрывающих его
глаза.
     По уральским, по сибирским  дальним  железным  дорогам еще  ходили в то
время  знаменитые "столыпинские" вагоны  -  кличка,  которую тюремные вагоны
сохранят еще много десятков лет, вовсе не будучи столыпинскими.
     "Столыпинский" вагон  -  с двумя  маленькими квадратными окнами с одной
стороны  вагона и  несколькими большими -  с другой. Эти окошечки, затянутые
решетками, вовсе не позволяют  видеть снаружи то, что делается внутри,  даже
если подойти вплотную к окошечку.
     Внутри  вагон  поделен  на  две части массивными решетками  с  тяжелыми
гремящими дверями, каждая половина вагона имеет свое маленькое окно.
     С обеих сторон - отделения для конвоя. И коридор для конвоя.
     Спецконвой в "столыпинских" вагонах не ездит. Конвоиры возят одиночек в
обыкновенных   поездах,   заняв   одно  из  крайних  купе  -  все  еще  было
по-семейному, просто - как до революции. Опыт еще не был накоплен.
     Прибыл  спецконвой  с  Острова -  так  называли Соловки  тогда,  просто
Остров, как остров Сахалин,- и сдал невысокого пожилого человека на костылях
в   обязательном   соловецком   бушлате   шинельного  сукна,   в   такой  же
шапочке-ушанке - соловчанке.
     Человек был спокоен и сед,  порывист в движениях, и было  видно, что он
еще  только учится  искусству  ходить на костылях,  что он  еще недавно стал
инвалидом.
     В  общем бараке  с двойными нарами  было  тесно  и  душно,  несмотря на
раскрытые настежь  двери  с обоих концов  дома. Деревянный пол  был  посыпан
опилками,  и дежурный, сидевший при входе, разглядывал  в свете семилинейной
керосиновой  лампы  прыгающих  в опилках  блох. Время  от  времени, послюнив
палец, дежурный пускался на поиски стремительных насекомых.
     В этом бараке и было отведено место приезжему. Ночной барачный дежурный
сделал  неопределенный жест рукой, показывая  в темный и  вонючий угол,  где
вповалку спали одетые люди и где не было места не только для  человека, но и
для кошки.
     Но приезжий  спокойно натянул шапку на уши  и, положив свои  костыли на
длинный обеденный  стол, взобрался  на  спящих людей сверху,  лег  и  закрыл
глаза,  не делая  ни одного движения. Силой  собственной тяжести он продавил
себе место  в других телах, и если его сонные соседи делали  движение - тело
приезжего  немедленно  вмещалось  в это  ничтожное  свободное  пространство.
Нащупав локтем и бедром доски нар, приезжий расслабил мускулы тела и заснул.
     На  другое  утро  выяснилось,   что  приехавший  инвалид  -  тот  самый
долгожданный старший делопроизводитель, которого так ждет управление лагеря.
     В обед его  вызвали к начальству, а к вечеру перевели в другой барак  -
административной обслуги, где проживали все чиновники лагеря из заключенных.
Это был барак удивительной, редчайшей конструкции.
     Его  строили, когда  начальником  лагеря был  бывший моряк,  топивший в
восемнадцатом году  Черноморский флот, когда туда приезжал знаменитый мичман
Раскольников.
     Моряк  сделал  сухопутную  лагерную  карьеру,  а  постройка барака  для
обслуги была его выдумкой, его данью своему морскому прошлому. В этом бараке
двухэтажные  нары были подвесные -  на  стальных тросах. Висели  кучками, по
четыре  человека,  как моряки  в  кубрике. Для  прочности  конструкция  была
связана с одной стороны длинной железной толстой проволокой.
     Поэтому все