опустевшему мозгу, и решение созревало все яснее,  все категоричнее -  нужно
было во что
     бы то ни  стало остаться  на  этих курсах, стать  "студентом", сделать,
чтоб  и завтрашний  день был  похож  на  сегодняшний. Завтрашний  день - это
завтрашний  день  буквально.  Никто  не  думал  о   фельдшерской  работе,  о
медицинской квалификации.  О  таком  далеком загадывать боялись. Нет, только
завтрашний день с  такими же  щами на  обед, с  вареной  камбалой, с пшенной
кашей  на  ужин,  с  затихающей  болью остеомиелитов,  упрятанных  в  рваные
портянки, сунутые в ватные самодельные бурки.
     Курсанты  изнемогали от  слухов,  один другого тревожнее,  от  лагерных
"параш". То  говорят, что  к экзаменам не будут  допущены заключенные старше
тридцати  лет,  сорока  лет.   В  бараке  будущих  курсантов  были   люди  и
девятнадцати,  и пятидесяти  лет. То говорят, что курсы  не будут  открывать
вовсе  -  раздумали,  средств  нет,  и завтра  же курсантов пошлют на  общие
работы, и самое страшное - возвратят на прежнее место жительства, на золотые
прииски и оловянные рудники.
     И  верно, на  следующий день  курсантов  подняли в  шесть  часов  утра,
выстроили  у вахты и повели километров за  десять -  ровнять дорогу.  Лесная
работа  дорожника,  о которой  мечтал  всякий  приисковый заключенный, здесь
показалась  всем   необыкновенно  тяжелой,  оскорбительной,  несправедливой.
Курсанты "наработали" так, что на следующий день их уже не посылали.
     Был слух, что начальник  запретил совместное  обучение мужчин и женщин.
Что статью  пятьдесят восьмую, пункт десять (антисоветская агитация), доселе
признаваемую  вполне "бытовой" статьей, не будут  допускать к  экзаменам.  К
экзаменам! Вот  главное слово. Ведь должны быть приемные экзамены. Последние
приемные экзамены моей жизни были экзамены  в университет.  Это  было очень,
очень давно. Я ничего не мог припомнить. Клетки мозга не тренировались целый
ряд лет, клетки мозга  голодали и утратили навсегда способность поглощения и
выдачи знаний.  Экзамен!  Я спал беспокойным  сном. Я не мог найти  никакого
решения. Экзамен "в объеме семи  классов". Это было невероятно. Это вовсе не
вязалось и с работой на воле, и с жизнью в заключении. Экзамен!
     К  счастью, первый экзамен был по русскому языку. Диктант - страницу из
Тургенева -  прочитал нам местный знаток русской словесности  -  фельдшер из
заключенных  Борский. Диктант  был  удостоен Борским высшей отметки, и я был
освобожден от устного зачета по русскому языку.  Ровно  двадцать лет назад в
актовом зале Московского университета писал я  письменную работу -  приемный
экзамен - и был освобожден от сдачи устных испытаний.  История повторяется -
один раз как  трагедия, другой раз как фарс. Назвать фарсом  мой случай было
нельзя.
     Медленно,  с  ощущением  физической боли, перебирал я  клетки  памяти -
что-то  важное,  интересное  должно  было  мне  открыться. Вместе с радостью
первого успеха пришла радость припоминания - я давно забыл свою жизнь, забыл
университет.
     Следующим экзаменом была математика  - письменная работа. Я, неожиданно
для себя, быстро решил задачу, предложенную на экзамене. Нервная собранность
уже сказывалась, остатки сил мобилизовались и чудесным,  необъяснимым  путем
выдали нужное решение.  За час до экзамена и через час  после экзамена  я не
решил бы такой задачи.
     Во    всевозможных   учебных    заведениях   существует    обязательный
экзаменационный предмет "Конституция СССР".  Однако,  учитывая "контингент",
начальники из  КВО  управления лагеря вовсе сняли  сей скользкий предмет,  к
общему удовольствию.
     Третьим  предметом  была  химия.  Экзамен  принимал   бывший   кандидат
химических наук, бывший научный  сотрудник  Украинской академии  наук  А. И.
Бойченко - нынешний заведующий больничной лабораторией, самолюбивый остряк и
педант. Но  дело было не в человеческих качествах  Бойченко. Химия  для меня
была предметом  непосильным по-особому. Химию проходят  в средней школе. Моя
средняя школа  приходится на  годы  гражданской  войны. Случилось  так,  что
школьный преподаватель химии Соколов, бывший офицер, был расстрелян во время
ликвидации заговора Нуланса в Вологде, и я на
     век  остался  без  химии. Я не знал - из чего состоит воздух, а формулу
воды помнил лишь по старинной студенческой песне:
     Сапоги мои "тово" -
     Пропускают Н2О.

     Последующие годы  показали,  что жить  можно  и без  химии,-  и я  стал
забывать  о всей этой  истории  -  как вдруг на  сороковом году  моей  жизни
оказалось, что требуется знание химии - и именно по программе средней школы.
     Как  я,  написавший  в  анкете   -  образование  законченное   среднее,
незаконченное высшее, объясню Бойченко, что вот только химии я не изучал?
     Я ни к кому не обращался за помощью - ни к товарищам, ни к начальству -
жизнь моя, тюремная и лагерная, приучила полагаться только на себя. Началась
"химия". Я помню весь этот экзамен и по сей день.
     - Что такое окислы и кислоты?
     Я  начал объяснять что-то путаное  и  неверное. Я мог  ему рассказать о
бегстве Ломоносова в Москву, о расстреле откупщика Лавуазье, но окислы...
     - Скажите мне формулу извести...
     - Не знаю.
     - А формулу соды?
     - Не знаю.
     - Зачем же вы пришли на  экзамен? Я  ведь записываю вопросы и  ответы в
протокол.
     Я  молчал. Но Бойченко  был немолод, он понимал кое-что.  Недовольно он
вгляделся в список моих предыдущих отметок: две пятерки. Он пожал плечами.
     - Напишите знак кислорода.
     Я написал букву "Н" большое.
     - Что вы знаете о периодической системе элементов Менделеева?
     Я   рассказал.   В  рассказе  моем  было  мало  "химического"  и  много
Менделеева.  О Менделееве  я кое-что  знал. Как  же - ведь он был отцом жены
Блока!
     - Идите,- сказал Бойченко.
     Назавтра  я узнал, что  получил тройку  по химии и  зачислен, зачислен,
зачислен   на   фельдшерские  курсы  при   центральной  больнице  Управления
северо-восточных лагерей НКВД.
     Я ничего не делал  два следующие  дня: лежал на  койке, дышал  барачной
вонью и смотрел  в прокопченный  потолок. Начинался очень важный, необычайно
важный период моей  жизни. Я  ощущал это всем своим существом.  Я вступал на
дорогу,  которая могла спасти меня. Нужно было готовиться  не  к смерти, а к
жизни. И я не знал, что труднее.
     Нам  выдали  бумагу  -  огромные  листы,  обгорелые  с   краев  -  след
прошлогоднего  пожара от взрыва,  уничтожившего весь город Находку. Из  этой
бумаги мы сшили тетради. Нам.выдали карандаши и перья.
     Шестнадцать  мужчин  и  восемь  женщин!  Женщины сидели  в левой  части
класса, поближе  к  свету, мужчины - справа,  где  потемнее. Коридор  в метр
шириной разделял класс.  У нас были новенькие узкие столы с нижней полочкой.
Я и в средней школе учился на таких точно столах.
     Позднее  мне  случилось попасть в рыбацкий  поселок Олу - около Ольской
эвенкской школы стояла парта, и  я долго разглядывал загадочную конструкцию,
пока наконец не сообразил, что это такое - парта Эрисмана.
     Учебников у  нас  не было никаких,  а из наглядных пособий  - несколько
плакатов по анатомии.
     Научиться было геройством, а научить - подвигом.
     Сначала о  героях. Никто из  нас - ни  женщины,  ни  мужчины - не думал
стать  фельдшером для  того,  чтобы  пожить в  лагере  без  забот,  поскорей
превратиться в "лепилу".
     Для некоторых - и меня в том числе - курсы были спасением жизни. И хотя
мне  было под сорок лет, я выкладывался полностью и занимался на пределе сил
и физических, и душевных. Кроме того, я рассчитывал кое-кому помочь, а кое с
кем свести счеты десятилетней давности. Я надеялся снова стать человеком.
     Для  других курсы давали  профессию  на  всю жизнь, расширяли кругозор,
имели  немалое  общеобразовательное значение,  сулили  твердое  общественное
положение в лагере.
     За  первым столом на первом месте от прохода сидел Мин Гарипович Шабаев
- татарский писатель Мин Шабай, осужденный по статье "аса",  жертва тридцать
седьмого года.
     Русским языком Шабаев  владел хорошо, записывал лекции по-русски, хотя,
как я  выяснил через много лет, писал он  прозу на татарском языке. В лагере
многие скрывают свое прошлое.  Это  объяснимо и логично не только для бывших
следователей  и   прокуроров.   Писатель,  как   интеллигент,   как  человек
умственного труда, "очкарик", в местах заключения всегда  вызывает ненависть
и  у товарищей,  и у начальства.  Шабаев  понял  это  давно, выдавая себя за
торгового  работника, и в разговоры о литературе не  вмешивался  -  так было
лучше всего, спокойней всего, по его мнению. Он всем улыбался и вечно что-то
жевал. Одним из первых курсантов он начал приобретать отечный вид, опухать,-
приисковые годы не  прошли даром  для  Мина  Гариповича. От курсов  он был в
полном восхищении.
     - Понимаешь, мне сорок лет, и я впервые узнал, что печень-то у человека
одна. Я думал - две, всего ведь по два.
     Наличие  у  человека  селезенки  приводило  Мина  Гариповича  в  полный
восторг.
     После  освобождения  Мин  Гарипович  не  стал  работать  фельдшером,  а
вернулся на милую его сердцу снабженческую работу. Стать агентом снабжения -
перспектива еще более ослепляющая, чем медицинская карьера.
     Рядом с Шабаевым сидел Бокис - огромных размеров латыш, будущий чемпион
Колымы  по пинг-понгу.  В больнице он "приземлился" уже не один год, сначала
как  больной, потом как санитар из  больных. Врачи обещали и устроили Бокису
диплом. Уже с  фельдшерским дипломом Бокис  выехал в  тайгу, увидел  золотые
прииски. Тайга была для него страшным призраком, но боялся он в ней не того,
чего  нужно  бояться,- растления  собственной души. Равнодушие  - это еще не
подлость.
     Третьим сидел Бука - одноглазый солдат второй мировой войны, осужденный
за мародерство.  Прииск в три месяца  выбросил  Буку обратно - на больничную
койку. Семилетнее образование Буки, покладистый характер, украинская хитреца
-  все это сложилось вместе, и Бука был принят на  курсы.  Одним глазом Бука
увидел на прииске не  меньше, чем многие видят двумя; самое главное увидел -
что свою  судьбу можно  строить в  стороне от  пятьдесят  восьмой  статьи  и
множества ее разновидностей. На курсах не было человека скрытнее Буки.
     Месяца через  два  Бука заменил  черную  повязку  искусственным глазом.
Только  в  больничном  наборе не оказалось  карих  глаз,  и  пришлось  взять
голубой. Впечатление было сильное, но скоро все привыкли -  раньше, чем  сам
Бука,  к разноцветным  Букиным глазам. Я пытался  утешить  Буку  рассказом о
глазах  Александра   Македонского,  Бука  вежливо   меня   выслушал,-  глаза
Александра Македонского были чем-то вроде "политики" -  Бука  промычал нечто
неопределенное и отошел в сторону.
     Четвертым  в углу у стены сидел  Лабутов,  как и  Бука - солдат мировой
войны.   Радист,  человек  бойкий,  самолюбивый,  он  изготовил  миниатюрный
приемник, по которому  слушал  фашистское  радио.  Рассказал  товарищу,  был
изобличен. Трибунал дал ему десять лет по "аса". Лабутов  имел  десятилетнее
образование,  любил  вычерчивать  всяческие  схемы  наподобие  штабных  карт
огромного размера,  со стрелками,  знаками, с  названием занятия, скажем, по
анатомии - "Операция", "Сердце". Колымы он
     не знал.  В  тот  весенний день, когда  нас выгнали на  работу, Лабутов
вздумал выкупаться в ближайшей  канаве, и мы с трудом удержали его. Фельдшер
вышел из него хороший, особенно позднее, когда он постиг тайны физиотерапии,
что  для  него  как  электрика и  радиста  было  нетрудно,  и  укрепился  на
постоянную работу в кабинет электролечения.
     Во  втором  ряду  сидели  Черников,  Кац  и  Малинский.   Черников  был
самодовольный,  вечно  улыбающийся мальчик - тоже  фронтовик, осужденный  по
какой-то  уголовной  статье. Он  и  не нюхал  Колымы,  на курсы  поступил из
Маглага  -  из городского  лагерного отделения.  Грамотный достаточно, чтобы
учиться, он справедливо полагал, что с курсов его  не выгонят, если  будут и
нарушения, быстро сошелся с одной из курсанток.
     Женька Кац, приятель  Черникова,  был бойкий  "бытовичок",  чрезвычайно
дорожащий своими  пышными  кудрями. Как староста курсов  - был незлобив и не
имел   никакого  авторитета.  Уже  после   окончания  курсов,   работая   на
амбулаторном  приеме, услышав от врача, осматривающего больного: "Марганцу!"
-  Женька  положил на рану  не  марлю,  смоченную  слабым  раствором "калиум
гипермарганикум",  а засыпал рану темно-фиолетовыми кристалликами  марганца.
Больной,  прекрасно   знавший,   как  лечат   ожоги,   не  отвел   руки,  не
запротестовал,  не  моргнул  глазом. Это был  старый колымчанин. Небрежность
Женьки  Каца  освободила  его от работы  чуть не на  месяц. На  Колыме удача
бывает редко. Ее надо хватать крепко и держать, пока есть силы.
     Малинский был  моложе  всех  в  классе.  Ему было  девятнадцать  лет  -
призывник  последнего  года войны, воспитанный в военное  время,  с  моралью
нетвердой,  Костя  Малинский был осужден за мародерство. Случай привел его в
больницу, где одним из врачей работал его дядя -  московский  терапевт. Дядя
помог ему  устроиться на курсы. Курсы Костю интересовали  мало. Порочная его
природа,  а  может  быть,  просто  молодость постоянно толкала его на разные
лагерные авантюры: получение масла по
     поддельному талону, продажа обуви, поездка в Магадан. У него вечно были
объяснения  по этой части (только ли по этой?) у уполномоченных. Кто-то ведь
должен был быть осведомителем.
     Курсы дали Косте  профессию. Через несколько лет  я  встретился с ним в
поселке  Ола.  Костя выдавал там  себя за фельдшера,  окончившего двухлетние
курсы военного времени, и я невольно мог быть причиной разоблачения лжи.
     В  1957 году я ехал  с Костей в  одном автобусе  в Москве  -  велюровая
шляпа, мягкое пальто.
     - Что ты делаешь?
     - По медицине, по медицине пошел,- кричал мне Костя на прощанье.
     Остальные курсанты были люди из горных управлений, люди другой судьбы.
     Орлов был "литерка", осужденный по литерной статье, то есть "тройками",
или Особым совещанием.
     Московский  механик  Орлов  доплывал  на  приисках  трижды.  Как  шлак,
колымская  машина  выбросила его  в местную больницу, и  оттуда он попал  на
курсы.  Ставкой  была жизнь. Орлов  ничего не  знал,  кроме занятий,  как ни
бесконечно трудно давалась ему медицина.  Постепенно  он втянулся в занятия,
поверил в свое будущее.
     Учитель средней школы,  географ  Суховенченко  был старше  Орлова - ему
было  за  сорок  лет.  В заключении  он был около восьми  лет  из  десяти  -
оставалось  уже  немного.  Притом  Суховенченко  был  из  тех,  кто  уцелел,
укрепился  -  он уже имел спокойную  работу и  мог  выжить.  Он  отбыл  стаж
доходяги и  остался  в  живых. Он работал геологом, коллектором,  помощником
начальника  партии.  Но  все  это благо могло внезапно  исчезнуть как дым  -
достаточно было сменить начальника -  у Суховенченко ведь не было диплома. А
память о приисковых годах была слишком  свежа. Возможность получить  путевку
на
     курсы  была. Курсы  предполагались восьмимесячные - до  окончания срока
осталось бы совсем  немного. Была бы приобретена хорошая лагерная профессия.
Суховенченко бросил геологическую партию и получил фельдшерское образование.
Но медика из  него  не вышло - то ли  года были  не те, то ли качества  души
иные. Окончив курсы,  Суховенченко  почувствовал,  что  не может  лечить, не
имеет  силы воли  для решения. Перед ним были  живые  люди,  а не камни  для
коллекций. Поработав немного фельдшером, Суховенченко  вернулся  к профессии
геолога. Стало быть, он был из тех, кого зря учили. Порядочность,
     доброта его  были вне  всякого сомнения. "Политики" он боялся как огня,
но доносить не пошел бы.
     У Силайкина  не было семи классов,  человек он был уже пожилой, учиться
было очень трудно. Если Кундуш, Орлов, я с каждым днем  чувствовали себя все
увереннее, Силайкину было  все труднее. Но он продолжал учиться, рассчитывая
на свою  память, память у  него превосходная,  на свое уменье  ловчить  и не
только ловчить, но  и понимать людей. По наблюдениям Силайкина, преступников
вовсе нет, кроме блатарей. Все прочие заключенные вели себя на воле так, как
все  другие  -  столько  же воровали  у  государства,  столько же ошибались,
столько  же нарушали  закон,  как  и  те,  кто не  был  осужден  по  статьям
Уголовного  кодекса и  продолжал  заниматься каждый своей работой.  Тридцать
седьмой  год  подчеркнул это  с особой  силой  -  уничтожив  всякую правовую
гарантию у русских людей. Тюрьму стало никак не обойти, никому не обойти.
     Преступники на воле и  в  лагере только одни  - блатари.  Силайкин  был
умен,  он  был  великий  сердцеведец и,  осужденный  за  мошенничество,  был
по-своему порядочным человеком. Есть порядочность от  чувства,  от сердца. И
есть  порядочность  от  ума.  Не  честных  убеждений, а честных  привычек не
хватало  Силайкину.  Он  был  правдив, потому что  понимал,  что  сейчас это
выгодно. Он не сделал ни одного поступка против правил  потому, что понимал,
что этого делать нельзя. В людей он не верил и личную корысть считал главным
двигателем  общественного прогресса. Он был остроумен. На  занятии  по общей
хирургии, когда опытнейший  преподаватель  Меерзон  никак не мог  втолковать
курсантам  "супинацию"  и  "пронацию",  Силайкин  встал,  попросил  слова  и
протянул  руку  с  ладонью лодочкой  вверх: "супу дай",  и  повернул ладонь:
"пронесли мимо".  Все - в том числе и Меерзон  - запомнили, вероятно, на всю
жизнь мрачную мнемонику Силайкина и оценили его колымское остроумие.
     Выпускные  экзамены   Силайкин   сдал  вполне  благополучно  и  работал
фельдшером  - на прииске. Работал, вероятно,  хорошо, потому что был умен  и
"понимал жизнь". "Понимать жизнь" - это, по его мнению, было главным.
     Столь же грамотным был его сосед по  столу - Логвинов - Илюша Логвинов.
Логвинов,  осужденный  за разбой,  не будучи  блатарем, все больше и  больше
попадал  под влияние  уголовного рецидива. Он  видел  ясно  силу блатарей  в
лагере -  силу и  нравственную  и материальную.  Начальство заискивало перед
блатарями,  боялось блатарей. Блатарям в лагере был  "родной дом". Они почти
не  работали,  пользовались всяческими привилегиями, и хоть у  них за спиной
тайком  составлялись  этапные списки и  время  от  времени  приезжал "черный
ворон" с конвоем и  забирал особо  разгулявшихся блатарей,  но  такова  была
жизнь -  и  на новом месте блатарям не было хуже. В штрафных зонах они  были
тоже хозяевами.
     Логвинов, сам  из  трудовой  семьи,  совершивший  преступление во время
войны,  видел, что его  ждет  одна дорога. Начальник  лагеря,  читавший дело
Логвинова,  уговорил  его  поступить  на  курсы.  Экзамен  был кое-как сдан,
началась  учеба  страстная,  безнадежная.  Предметы  медицины  были  слишком
сложной материей для Илюши. Но он нашел в себе душевные силы не отступиться,
окончил курсы и работал ряд лет старшим фельдшером большого терапевтического
отделения.  Он освободился, женился, завел семью. Курсы открыли ему дорогу в
жизнь.
     Шла вводная лекция по  общей хирургии.  Преподаватель  перечислил имена
людей, стоявших на вершинах мировой медицины.
     - ...И в наше время один ученый сделал открытие - переворот в хирургии,
в медицине вообще...
     Мой сосед нагнулся вперед и выговорил:
     - Флеминг.
     - Кто это сказал? Встаньте!
     - Я.
     - Фамилия?
     - Кундуш.
     - Садитесь.
     Я ощутил чувство резкой обиды. Я-то вовсе не знал, кто такой Флеминг. Я
просидел в тюрьме и  лагере почти десять лет,  с тридцать седьмого года, без
газет и без книг и ничего не знал,  кроме того, что была и кончилась  война,
что есть какой-то пенициллин, что есть какой-то стрептоцид. Флеминг!
     - Кто ты такой? - спроси