белое  масло,
противно соленое на вкус. Нога в нем вязла, как в болоте, и сапоги, окунутые
в этот полужидкий, маслообразный  камень,  покрывались как бы белой краской.
По краю  было идти легко, и часа через полтора они нагнали человека. Человек
был одет в обрывки  бушлата и  в рваные ватные брюки  с голыми коленями. Обе
штанины были обрезаны - из них была сделана обувь, уже  прорванная, истертая
вконец. Для той  же  цели  еще  ранее  были  отрезаны и  изношены  рукава от
бушлата. Его кожаные ботинки или резиновые чуни давно были сношены о камни и
сучья и, очевидно, брошены.
     Человек был бородат, волосат, бледен  от невыносимого страдания. У него
был понос,  отчаянный понос. Одиннадцать целехоньких консервных банок лежали
тут же  на  камнях. Одна банка была разбита о  камни и  дочиста съедена  еще
вчера.
     Он шел уже месяц к Магадану, кружась в лесу, как гребец в густом тумане
на  озере,  и  плутая,  потеряв  всякое  направление, шел наудачу,  пока  не
наткнулся на  командировку  - только тогда, когда совсем ослабел.  Он  ловил
полевых мышей, ел траву. Он держался до вчерашнего дня. Он заметил дымок еще
вчера, дождался ночи, взял консервы, выполз на плато к утру. В кухне он взял
спички, но
     пользоваться спичками  ему не было необходимости.  Он съел  консервы, и
страшная  жажда,  пересохший рот вынудили его опуститься по другому распадку
до ручья.  И там он  пил, пил  холодную вкусную  воду.  Через сутки лицо его
отекло, начавшееся расстройство кишечника уносило последние силы.
     Он был рад любому концу своего путешествия.
     Другой  беглец,  которого  выволокли  на ту  же командировку  из  тайги
оперативники, был  какой-то важной  персоной. Участник  группового  побега с
соседнего прииска, побега с грабежом и убийством самого начальника прииска -
он был последний из всех десяти бежавших. Двое было убито, семеро поймано, и
вот  последний был изловлен на  двадцать первый день.  Обуви у него не было,
потрескавшиеся подошвы  ног кровоточили.  За неделю, по его  словам, он съел
только  крошечную  рыбку  из  пересохшего  ручья,  рыбку,  которую он  ловил
несколько часов, обессилев  от  голода. Лицо  его было опухшим,  бескровным.
Конвоиры очень заботились о нем, о его диете, о выздоровлении - мобилизовали
фельдшера командировки, строго-настрого приказав ему  заботиться о  беглеце.
Беглец  прожил  в  бане  поселка целых три  дня,  и  наконец,  постриженный,
побритый,  вымытый, сытый, он был  уведен оперативкой на  следствие, исходом
которого мог быть только расстрел. Сам беглец об этом, конечно, знал, но это
был арестант бывалый, равнодушный, уже давно  перешагнувший ту грань жизни в
заключении, когда каждый человек становится фаталистом и живет "по течению".
Возле него все время были конвоиры, бойцы охраны, говорить ему  ни с кем  не
давали.  Каждый  вечер  он  сидел  на крыльце  бани  и разглядывал  огромный
вишневый закат. Огонь  вечернего солнца перекатывался в его  глазах, и глаза
беглеца казались горящими - очень красивое зрелище.

     В  одном  из  колымских поселков, в  Оротукане, стоит памятник  Татьяне
Маландиной,  и  оротуканский  клуб  носит  ее  имя.  Татьяна  Маландина была
договорницей,  комсомолкой,  попавшей в  лапы  уголовников-беглецов. Они  ее
ограбили, изнасиловали, по гнусному блатарскому  выражению, "хором", и убили
в  нескольких  сотнях метров  от  поселка, в тайге. Было это в  1938 году, и
начальство  тщетно распространяло слухи,  что ее  убили  "троцкисты". Однако
клевета подобного  рода  была чересчур нелепой и возмутила даже родного дядю
убитой комсомолки - лейтенанта Маландина, лагерного работника, который
     именно после смерти племянницы резко изменил свое отношение к ворам и к
другим заключенным, ненавидя первых и оказывая льготы вторым.
     Оба этих беглеца  были пойманы тогда,  когда силы  их были  на  исходе.
По-другому  себя  вел  беглец,  задержанный  группой  рабочих на  тропе близ
разведочных шурфов. Третий день шел обложной дождь  беспрерывно, и несколько
рабочих, напялив на себя брезентовую спецовку - куртки и  брюки, отправились
посмотреть, не пострадала ли от дождя маленькая палаточка -  кухня с посудой
и  продуктами,  полевая  кузница  с наковальней,  походным  горном и запасом
бурового инструмента. Кузница и кухня стояли в русле горного ручья, в ущелье
- километрах в трех от места жилья.
     Горные реки  разливаются  в дожди  очень  сильно,  и можно  было  ждать
каких-нибудь каверз  погоды. Однако  то, что  люди  увидели,  привело  их  в
крайнее смущение.  Ничего не  существовало.  Не было кузницы,  где  хранился
инструмент  для  работ  целого участка  -  буры,  подбурники, кайла, лопаты,
кузнечный инструмент; не было кухни с запасом продуктов на все лето; не было
котлов, посуды  - ничего не  было. Ущелье было  новым - все камни в нем были
заново  поставлены, принесены  откуда-то обезумевшей водой. Все  старое было
сметено вниз по  ручью,  и рабочие прошли  по берегам ручья до  самой речки,
куда ручей впадал,-  километров шесть-семь, и не  нашли  ни  кусочка железа.
Много  позже в устье этого  ручья, когда вода спала, на берегу,  в тальнике,
забитом песком,  была найдена  смятая  камнями,  вывороченная, исковерканная
эмалированная миска из столовой поселка - и это было все, что
     осталось после грозы, после паводка.
     Возвращаясь обратно, рабочие наткнулись на человека в кирзовых сапогах,
в намокшем плаще, с большой заплечной сумкой.
     - Ты беглец, что ли?- спросил человека Васька Рыбин, один из канавщиков
разведки.
     - Беглец,- полуутвердительно ответил человек.- Обсушиться бы...
     - Ну, пойдем к нам - у нас печка горит.-  Летом в дождь всегда топились
железные печи в большой палатке - все сорок рабочих жили в ней.
     Беглец  снял сапоги, развесил  портянки  вокруг  печи, достал  жестяной
портсигар, насыпал махорку в обрывок газеты, закурил.
     - Куда идешь-то в такой дождь?
     - На Магадан.
     - Пожрать хочешь?
     - А что у вас есть?
     Суп  и перловая  каша не  соблазнили беглеца. Он  развязал свой мешок и
вынул кусок колбасы.
     - Ну, братец,- сказал Рыбин,- ты беглец-то не настоящий.
     Рабочий постарше, заместитель бригадира Василий Кочетов встал.
     - Куда ты? - спросил его Рыбин.
     - До ветру.- И перешагнул через доску - порог палатки.
     Рыбин усмехнулся.
     - Вот что,  браток,- сказал он беглецу,- ты сейчас собирайся и иди куда
хотел.  Тот,-  сказал он  про  Кочетова,- к  начальству  побежал. Чтоб  тебя
задержать, значит. Ну, бойцов у нас нет, ты не бойся, а прямо иди и иди. Вон
хлебушка  возьми да  пачку  табаку.  И дождик  как  будто  поредел, на  твое
счастье. Держи прямо на большую сопку, не ошибешься.
     Беглец  молча намотал непросохшие  портянки сухими  концами на  ступни,
натянул сапоги, вскинул мешок на плечи и вышел.
     Через десять  минут кусок  брезента,  заменявший дверь,  откинулся, и в
палатку влезло начальство - прораб Касаев с мелкокалиберкой через плечо, два
десятника и Кочетов, вошедший в палатку последним.
     Касаев  постоял  молча, пока привык к темноте палатки, огляделся. Никто
не обратил внимания на вошедших. Все  занимались своим делом - кто спал, кто
чинил  одежду,  кто вырезал  ножом  какие-то  мудреные  фигуры  из коряги  -
очередные эротические упражнения, кто играл в "буру" самодельными картами...
     Рыбин ставил в печку  на горящие угли закопченный котелок из консервной
банки - собственное какое-то варево.
     - Где беглец?- заорал Касаев.
     -  Беглец ушел,-  сказал  Рыбин  спокойно,-  собрался  и ушел.  Что я -
держать его должен?
     - Да он же раздетый был,- закричал Кочетов,- спать собирался.
     - Ты ведь  тоже собирался до ветру, а под  дождем куда бегал? - ответил
Рыбин.
     - Пошли домой,-  сказал Касаев.-  А ты,  Рыбин, смотри: это  добром  не
кончится...
     - Что ж ты мне можешь сделать?- сказал Рыбин, подходя к Касаеву ближе.-
На голову соли насыпать? Или сонного зарезать? Так, что ли?
     Прораб и десятники вышли.
     Это  -  маленький  лирический  эпизод в  однообразно мрачной повести  о
беглецах Колымы.
     Начальник  командировки,  встревоженный постоянными визитами беглецов -
трое  в  течение  одного  месяца,-  тщетно  добивался  в  высших  инстанциях
организации на командировке оперпоста из вооруженных солдат охраны. На такие
расходы для вольнонаемных управление не пошло, предоставив ему справляться с
беглецами  собственными  силами. И  хотя к этому  времени,  кроме касаевской
мелкокалиберки,   в   поселке   завелись   еще  две   охотничьих  двустволки
центрального боя и патроны
     к ним снаряжались как жиганы - кусками свинца, вроде  как для медведя,-
все  же всем было ясно, что  при  нападении голодных  и  отчаянных  беглецов
жиганы эти - ненадежная помощь.
     Начальник был  парень бывалый,- внезапно на командировке были построены
две  караульные  вышки,  точно  такие  же, какие стоят  по  углам  настоящих
лагерных зон.
     Это был  остроумный  камуфляж.  Фальшивые караульные вышки должны  были
убедить беглецов, что на командировке вооруженная охрана.
     Расчет начальника  был, по-видимому,  правильным  - беглецы  больше  не
посещали эту  командировку,  находившуюся  всего  в  двухстах  километрах от
Магадана.
     Когда  работы на первом металле, то есть  на  золоте,  передвинулись  в
Чай-Урьинскую долину  -  путем,  который когда-то прошел Кривошей, двинулись
десятки беглецов. Тут было всего ближе до материка, но об  этом ведь знало и
начальство. Количество "секретов" и  оперпостов было резко увеличено - охота
за  беглецами была в  полном  разгаре.  Летучие отряды прочесывали  тайгу  и
наглухо закрывали  "освобождение  через зеленого прокурора" - так назывались
побеги.  "Зеленый  прокурор"  освобождал  все  меньше,  меньше  и,  наконец,
перестал освобождать совсем.
     Пойманных  обычно убивали на  месте,  и  немало трупов  лежало в  морге
Аркагалы,  ожидающих  опознания  -  приезда   работников  учета  для  снятия
отпечатков пальцев мертвецов.
     А в десяти километрах в лесу от угольной аркагалинской  шахты в поселке
Кадыкчан, известном  выходом угольных мощных пластов почти  на поверхность -
пласты были в 8, 13 и 21 метр мощностью,- был расположен такой оперпост, где
солдаты спали, ели, вообще базировались.
     Во главе  этого  летучего отряда  летом сорокового  года  стоял молодой
ефрейтор  Постников,  человек,  в котором  была разбужена  жажда  убийства и
который  свое  дело  выполнял с охотой,  рвением и страстью. Он лично поймал
целых  пять  беглецов,  получил какую-то медаль и,  как  полагается  в таких
случаях, некоторую денежную  награду. Награда  выдавалась и за мертвых, и за
живых одинаково, так что доставлять в  целости пойманного не  было  никакого
смысла.
     Постников со  своими бойцами  бледным августовским  утром  наткнулся на
беглеца, вышедшего к ручью, где была засада.
     Постников выстрелил  из  маузера  и убил беглеца.  Решено было  его  не
тащить  в  поселок  и  бросить  в  тайге  -  следов  и  рысьих, и  медвежьих
встречалось здесь много.
     Постников взял топор и отрубил  обе  руки беглеца, чтобы учетная  часть
могла сделать отпечатки  пальцев,  положил обе мертвых кисти в свою сумку  и
отправился домой - сочинять очередное донесение об удачной охоте.
     Это  донесение было  отправлено в тот же  день - один  из бойцов  понес
пакет, а остальным Постников дал выходной день в честь своего успеха...
     Ночью мертвец встал и, прижимая к груди окровавленные культяшки рук, по
следам  вышел   из   тайги  и   кое-как   добрался  до  палатки,   где  жили
рабочие-заключенные.  С  белым,  бескровным  лицом,  с  необычайными  синими
безумными  глазами, он стоял у  двери, согнувшись, привалясь к дверной раме,
и, глядя  исподлобья, что-то мычал. Он  трясся в  сильнейшем  ознобе. Черные
пятна крови были на телогрейке, брюках, резиновых чунях беглеца. Его напоили
горячим супом, закутали какими-то тряпками
     страшные  руки его  и  повели в  медпункт,  в  амбулаторию.  Но  уже из
избушки, где жил оперпост, бежали солдаты, бежал сам ефрейтор Постников.
     Солдаты повели беглеца куда-то - только не в больницу, не в амбулаторию
- и больше о беглеце с отрубленными руками никто ничего не слышал.
     Постников  и весь его оперпост работали  до первого снега.  При  первых
морозах,  когда  дел по таежному розыску  становится меньше, опергруппу  эту
куда-то перевели из Аркагалы.
     Побег  -  великое  испытание  характеров, выдержки, воли,  выносливости
физической и духовной. Думается, ни для какой полярной зимовки, ни для какой
экспедиции не так трудно подобрать товарищей, как в побег.
     Притом  голод,  острый голод -  всегдашняя угроза для беглеца.  Если  ж
понять,  что именно  от голода  и  бежит арестант  и, стало быть,  голода не
боится, то вырастает еще одна смутная опасность, с которой может встретиться
беглец,-  он  может  быть  съеден своими собственными  товарищами.  Конечно,
случаи людоедства в побеге редки. Но все же они существуют, и, думается, нет
ни одного старого колымчанина,  пробывшего  на Дальнем Севере с десяток лет,
кто бы  не  сталкивался  с  людоедами, получившими срок именно  за  убийство
товарища в побеге, за употребление в пищу человеческого мяса.
     В центральной  больнице  для  заключенных  длительное  время  находился
больной Соловьев с хроническим остеомиелитом бедра. Остеомиелит - воспаление
костного мозга -  возник после пулевого ранения кости,  умело растравленного
самим Соловьевым. Соловьев, осужденный за побег и людоедство, "тормозился" в
больнице и рассказывал охотно, как он с товарищем, готовясь в побег, нарочно
пригласили третьего - "на случай, если заголодаем".
     Беглецы шли долго, около месяца. Когда третий был убит и частью съеден,
а частью "зажарен в дорогу" - двое убийц разошлись в разные стороны - каждый
боялся быть убитым в любую ночь.
     Встречались и другие людоеды. Это самые обыкновенные  люди. На людоедах
нет  никакого каинова клейма, и, пока не  знаешь подробностей их биографии -
все  обстоит  благополучно. Но даже если и  узнаешь  об  этом -  тебе это не
претит, тебя это не возмущает. На брезгливость и возмущение такими вещами не
хватает физических сил, просто места не хватает,  где могли бы жить  чувства
подобной
     тонкости.  К тому  же  история  нормальных полярных  путешествий нашего
времени несвободна  от  похожих  поступков  - таинственная  смерть шведского
ученого  Мальмгрена, участника экспедиции Нобиле,-  на нашей  памяти. Что же
требовать от голодного, затравленного получеловека-полузверя?
     Все побеги, о  которых  шел рассказ,- это побеги на родину, на материк,
побеги с целью вырваться из цепких лап тайги,  добраться до России.  Все они
кончаются  одинаково - никому не выбраться с Дальнего Севера. Неудача такого
рода  предприятий, безвыходность их и, с другой стороны, повелительная тоска
по свободе,  ненависть и отвращение  к принудительному труду,  к физическому
труду,
     ибо ничего другого в заключенном лагерь  воспитать не может. На воротах
каждой лагерной зоны насмешливо выведено: "Труд есть дело чести, дело славы,
дело доблести и  геройства" - и  имя автора этих слов. Надпись  делается  по
специальному циркуляру и обязательна для каждого лагерного отделения.
     Вот эта  тоска  по свободе, жгучее желание  очутиться  в лесу, где  нет
колючей  проволоки, караульных вышек с винтовочными  стволами, блестящими на
солнце,  где  нет  побоев, тяжелой многочасовой  работы  без сна и  отдыха,-
рождает побег особого рода.
     Арестант чувствует свою обреченность: еще месяц, два  - и он умрет, как
умирают товарищи на его глазах.
     Он  все равно умрет,  так пусть он  умрет на свободе,  а не в  забое, в
канаве, упав от усталости и голода.
     Летом  на  прииске  работа тяжелей, чем зимой.  Пески  промывают именно
летом. Слабеющий мозг подсказывает заключенному  некий  выход,  при  котором
можно и летом продержаться, да и начало зимы пробыть в теплом помещении.
     Так рождается "уход во льды", как красочно окрещены такие побеги "вдоль
трассы".
     Заключенные,  вдвоем,  втроем,  вчетвером,  бегут  в  тайгу  в  горы  и
устраиваются  где-нибудь  в  пещере,  в медвежьей  берлоге  -  в  нескольких
километрах  от трассы  -  огромного шоссе  в две  тысячи  километров длиной,
пересекающего всю Колыму.
     У беглецов - запас спичек, табаку, продуктов, одежды - всего, что можно
было  собрать к  побегу. Впрочем, собрать что-либо  почти никогда заранее не
удается, да это вызвало бы подозрения, сорвало бы замысел беглецов.
     Иногда грабят в  ночь побега лагерный магазин, или "ларек", как говорят
в лагере,  и уходят  с награбленными  продуктами в горы.  Большей же  частью
уходят без всего -  на "подножный корм". Этим подножным кормом бывает совсем
не трава, не корни растений, не мыши и не бурундуки.
     По  огромному шоссе день и  ночь идут машины. Среди них - много машин с
продуктами. Шоссе  в горах - все в подъемах и спусках  - машины  вползают на
перевалы медленно. Вскочить на машину с мукой, скинуть мешок-два -  вот тебе
и запас пищи на  все  лето. А везут  ведь не  только  муку. После первых  же
грабежей машины с продуктами стали отправлять в сопровождении конвоя, но не
     каждую машину отправляли таким образом.
     Кроме  открытого грабежа на большой дороге,  беглецы грабили соседние с
их базой поселки,  маленькие  дорожные  командировки, где живут  по  два-три
человека   путевые   обходчики.   Группы  беглецов   посмелей   и   побольше
останавливают машины, грабят пассажиров и груз.
     За лето при удаче такие беглецы поправлялись и физически, и "духовно".
     Если  костры   раскладывались   осторожно,   следы  награбленного  были
тщательно заметены, караул  был бдителен и  зорок - беглецы жили до  поздней
осени.  Мороз, снег выжимал их из голого, неуютного  леса.  Облетали  осины,
тополя,  лиственницы  осыпали  свою ржавую  хвою  на  грязный  холодный мох.
Беглецы были не в силах более держаться  -  и выходили на трассу, на  шоссе,
сдавались на ближайшем оперпосту. Их арестовывали, судили,  не всегда быстро
- зима успевала давно начаться, давали им
     срок  за побег, и - они выходили в ряды работяг на прииск, где (если им
случалось  вернуться на тот же прииск, откуда  они бежали)  уже  не  было их
прошлогодних товарищей  по бригаде - те либо умерли, либо  ушли в инвалидные
роты полумертвецами.
     В  1939  году   впервые  были  созданы  для  обессилевших  работяг  так
называемые "оздоровительные команды" и "оздоровительные пункты". Но  так как
"выздоравливать"  надо  было  несколько  лет, а не  несколько  дней,  то эти
учреждения не  оказали  желанного действия  на воспроизводство рабочей силы.
Зато  лукавая  частушка  запомнилась  всем колымчанам,  верящим,  что,  пока
арестант сохраняет иронию, он остается человеком:
     Сначала ОП, потом ОК,
     На ногу бирку - и пока!..

     Бирку с  номером личного дела  привязывают к левой ноге при  погребении
арестанта.
     Беглец  же,  хоть  и  получил  пять  лет  дополнительного  срока,  если
следователю  не  удалось пришить  ему грабеж  машин,-  оставался здоровым  и
живым,  а иметь срок в 5, 10  или 15 лет,  в 20 лет - разницы, по сути дела,
тут  нет  никакой,  потому что и пять лет  проработать  в  забое  нельзя.  В
приисковом забое можно проработать пять недель.
     Участились  такие  курортные  побеги,  участились  грабежи,  участились
убийства.  Но  не  грабежи  и  не  убийства  раздражали  высшее  начальство,
привыкшее иметь дело с бумагой, с цифрами, а не с живыми людьми.
     А цифры говорили, что стоимость награбленного  - укорочение жизни путем
убийства  и  вовсе  не  входило в  счет  -  гораздо  меньше,  чем  стоимость
потерянных рабочих часов и дней.
     Курортные побеги  напугали начальство больше всего. 82-я статья УК была
вовсе забыта, не применялась более никогда.
     По