Ненавидеть полагалось  лишь
"троцкистов", "врагов народа".
     Была  и  вторая, тоже важная причина  безразличного отношения народа  к
вернувшимся из тюрем. В тюрьмах побывало столько людей, что вряд ли в стране
была хоть  одна семья,  родственники  или  знакомые которых не  подвергались
преследованиям и репрессиям. После вредителей настала очередь кулаков; после
кулаков  - "троцкистов", после  "троцкистов" - людей с  немецкими фамилиями.
Крестовый поход против евреев чуть-чуть не был объявлен.
     Все  это  привело  людей  к величайшему равнодушию,  воспитало в народе
полное безразличие к людям, отмеченным Уголовным кодексом в любой его части.
     Если  в  былые времена человек, побывавший  в  тюрьме и  вернувшийся  в
родное село, вызывал к себе то настороженное  отношение, то враждебность, то
презрение, то сочувствие - явное или тайное, то теперь на  таких людей никто
не обращал  внимания. Моральная изоляция "клейменых", каторжных давно отошла
в небытие.
     Люди   из  тюрьмы  -   при  условии,  если   их  возвращение  разрешено
начальством,- встречались самым радушным  образом. Во  всяком случае,  любой
"чубаровец", растливший  и заразивший сифилисом  свою малолетнюю  жертву, по
отбытии срока  мог  рассчитывать  на  полную "духовную" свободу  в том самом
кругу, где он вышел за рамки Уголовного кодекса.
     Беллетристическое  толкование  юридических  категорий   играло  тут  не
последнюю роль. В качестве теоретиков  права выступали  почему-то писатели и
драматурги.  А тюремная  и  лагерная практика  оставалась  книгой  за  семью
печатями;  из докладов по служебной линии  не  делалось  никаких  серьезных,
принципиальных выводов...
     Зачем  же было бежать  бытовикам из лагерей? Они и не бежали, полностью
доверясь заботам начальства.
     Тем удивительнее побег Павла Михайловича Кривошея.
     Приземистый,  коротконогий,  с  толстой  багровой  шеей,  слившейся   с
затылком, Павел Михайлович недаром носил свою фамилию.
     Инженер-химик одного  из харьковских  заводов,  он в совершенстве  знал
несколько иностранных  языков, много читал, хорошо разбирался в живописи,  в
скульптуре, имел большое собрание антикварных вещей.
     Видная фигура среди специалистов Украины, беспартийный инженер Кривошей
до глубины души презирал всех и всяческих политиков. Умница и хитрец, он был
с юношеских  лет  воспитан в страсти не к  стяжанию - это  было  бы  слишком
грубо, неумно для Кривошея,- а в страсти к наслаждению жизнью - так, как  он
это   понимал.  А  это  значило  -  отдых,   порок,  искусство...   Духовные
удовольствия  были  не  по  его  вкусу.  Культура,  высокий  уровень  знаний
открывали  ему   наряду  с  материальным  достатком  большие  возможности  в
удовлетворении потребностей и желаний низких, низменных.
     Павел Михайлович  и в живописи научился разбираться затем, чтобы набить
себе цену,  чтобы занять высокое место среди знатоков и  ценителей, чтобы не
ударить в грязь  лицом  перед  очередным своим  чисто чувственным увлечением
женского и мужского пола. Сама по себе живопись  его ни капли не волновала и
не интересовала,  но  иметь суждение даже о квадратном зале Лувра  он считал
своей обязанностью.
     Точно так же и  литература, которую он почитывал, и  преимущественно на
французском  или английском,  и  преимущественно  -  для  практики в  языке,
литература сама по себе интересовала  его мало,  и один роман он  мог читать
бесконечно, по страничке на сон грядущий. И уж, конечно, нельзя было думать,
что в свете может быть такая книга, которую Павел Михайлович будет читать до
утра. Сон свой  он охранял тщательно, и никакой детективный роман не  мог бы
нарушить мерного кривошеевского режима.
     В музыке Павел Михайлович был профаном полным. Слуха у  него не было, а
о блоковском  понимании  музыки  ему и слышать  не  приходилось. Но Кривошей
давно понял, что отсутствие музыкального слуха - "не  порок, а несчастье", и
примирился  с этим.  Во всяком  случае, у  него  хватало  терпения выслушать
какую-нибудь  фугу  или  сонату и  поблагодарить  исполнителя  или,  вернее,
исполнительницу.
     Здоровья он  был превосходного,  телосложения пикнического, с некоторой
наклонностью к  полноте,  что, впрочем, в  лагере  не представляло  для него
опасности.
     Родился Кривошей в 1900 году.
     Носил  он  всегда  очки,  роговые  или  вовсе  без оправы,  с  круглыми
стеклами.  Медлительный,  неповоротливый, с  высоким лысеющим  круглым лбом,
Павел  Михайлович  Кривошей был фигурой чрезвычайно  импозантной.  Тут  был,
вероятно,  и расчет - важные манеры производили впечатление на начальников и
должны были облегчить Кривошею судьбу в лагере.
     Чуждый   искусству,  чуждый   художественному   волнению   творца   или
потребителя,   Кривошей   нашел   себя  в  собирательской  деятельности,   в
антиквариате. Этому делу он  отдался со всей страстью  - было  и выгодно,  и
интересно,  и  давало  Кривошею  новые   знакомства.  Наконец,  такое  хобби
облагораживало низменные вожделения инженера.
     Инженерного   жалованья   -  "спецставки"   тогдашних  времен  -  стало
недостаточно   для   той   широкой   жизни,   которую  вел  Павел  Кривошей,
антиквар-любитель.
     Понадобились средства, казенные средства, а уж в решительности-то Павлу
Михайловичу отказать было нельзя.
     Он получил  расстрел  с заменой  десятью  годами -  срок,  огромный для
середины   тридцатых  годов.  Значит,  там  были  мошенничества  миллионные.
Имущество его было конфисковано, продано с молотка, но, конечно, такой финал
Павлом  Михайловичем был  предусмотрен  заранее.  Странно  было бы,  если  б
Кривошей  не  сумел  скрыть  несколько  сот тысяч. Риск  был невелик, расчет
прост.  Кривошей -  бытовик, просидит,  как "друг народа",  полсрока или еще
менее  и  выйдет  по зачетам или по амнистии и будет  проживать припрятанные
деньги.
     Однако в материковском лагере Кривошея держали недолго - он был увезен,
как  долгосрочник,  на Колыму. Это осложнило его  планы.  Правда,  расчет на
статью и на барские манеры оправдался полностью - на общих работах  в горном
забое   Кривошей  не  был  ни  одного  дня.  Вскоре  он  был   направлен  по
специальности  инженера в  химическую  лабораторию Аркагалинского  угольного
района.
     Это  было время,  когда знаменитое  чай-урьинское  золото еще  не  было
открыто  и на месте многочисленных поселков  с тысячами  жителей  стояли еще
старые лиственницы и шестисотлетние тополя. Это было время, когда никто  еще
не  думал,  что  самородки  Ат-Уряхской  долины  могут  быть  исчерпаны  или
превзойдены; и жизнь еще не  передвигалась на северо-запад, по направлению к
тогдашнему   полюсу  холода  -  Оймякону.  Вырабатывали  старые  прииски,  и
открывались новые. Приисковая жизнь - все времянка.
     Уголь  Аркагалы -  будущего  Аркагалинского  бассейна  - был  форпостом
разведчиков золота, будущей топливной базой  края. Вокруг маленькой штольни,
где, встав на рельс, можно было достать рукой до кровли, до потолка штольни,
пробитой  экономно, по-таежному,  как  говаривало начальство, штольни ручной
работы - от кайла и лопаты - как все тогдашние тысячеверстные дороги Колымы.
Дороги эти  и прииски  первых  лет  - ручные, где  из механизмов применялась
только "машина ОСО: две ручки и колесо".
     Арестантский труд - дешев.
     Геологические изыскательные партии еще захлебывались в золоте Сусумана,
в золоте Верхнего Ат-Уряха.
     Но - и Кривошей это хорошо понимал -  геологические маршруты  достигнут
окрестностей Аркагалы  и продвинутся дальше к Якутску.  За  геологами придут
плотники, горняки, охрана...
     Надо было торопиться.
     Прошло  несколько  месяцев, и к  Павлу Михайловичу приехала из Харькова
его жена. Она приехала не на свидание, нет, последовала за  мужем,  повторяя
подвиг жен  декабристов.  Жена  Кривошея  была не  первая и не последняя  из
"русских героинь" - имя геолога Фаины Рабинович хорошо  на Колыме  известно.
Но Фаина Рабинович - выдающийся геолог. Судьба ее - исключение.
     Приехавшие за мужьями  жены  обрекали себя на холод, на постоянные муки
странствий за  мужем,  которого то  и дело переводили куда-либо, и жене надо
было бросать  найденное с  трудом место  работы и ехать в  края, где женщине
ездить   опасно,   где   она    может    подвергнуться   насилию,   грабежу,
издевательству... Но и без путешествия каждую  такую страдалицу ждали грубые
ухаживания  и  приставания начальства, начиная  от самого высокого  и кончая
каким-нибудь  конвоиром,  уже вошедшим во вкус  колымской жизни. Предложение
разделить  пьяную  холостяцкую  компанию   было   уделом   всех  женщин  без
исключения, и если заключенной командовали просто: "Раздевайся и ложись!"  -
без всяких Пушкиных и  Шекспиров, и заражали ее сифилисом, то с женами  зэка
обращение было еще более свободное. Ибо при изнасиловании заключенной всегда
можно  нарваться  на донос  своего  друга  или соперника,  подчиненного  или
начальника,  а  за  "любовь"  с  женами   зэка,  как  с  лицами,  юридически
независимыми, никакой статьи подобрать было нельзя.
     Самое же главное -  вся поездка за тринадцать  тысяч  верст оказывалась
вовсе бессмысленной  - никаких свиданий с мужем  бедной женщине не давали, а
обещания разрешить свидания превращали в оружие собственных ухаживаний.
     Некоторые жены привозили разрешения Москвы на свидания раз в месяц, при
условии примерного поведения и выполнения  норм выработки. Все это, конечно,
без ночевки, в обязательном присутствии лагерного начальника.
     Почти  никогда  жене  не удавалось  устроиться  на работу в  том именно
поселке, где отбывал заключение ее муж.
     А если  ей, паче всякого чаяния, и удавалось  устроиться  вблизи мужа -
того  немедленно  переводили  в  другое  место.  Это  не  было  развлечением
начальников  -  это  было  выполнение  служебной  инструкции,  "приказ  есть
приказ". Такие случаи были предусмотрены Москвой.
     Жене не удавалось  передать никаких  съестных продуктов  мужу - на этот
счет  опять-таки  существовали  приказы,  нормы,  зависимость от результатов
труда и поведения.
     Передать  хлеб мужу через конвоиров?- побоятся, им это запрещено. Через
начальника?  Начальник согласен,  но  требует  уплаты  натурой - собственным
телом. Денег ему не нужно,  денег у него  у самого куры не клюют, недаром он
давно  уж  "стопроцентник", то  есть  получает четверной оклад. Да  у  такой
женщины вряд  ли  есть  деньги  на  взятки, особенно  на взятки по колымским
масштабам. Вот какое безвыходное положение создавалось для  жен заключенных.
Да если еще жена - жена "врага народа" -
     тут уж с ней  окончательно не церемонились - всякое надругательство над
ней  считалось  заслугой  и   подвигом  и,  во  всяком  случае,  оценивалось
положительно в политическом смысле.
     Многие из  жен  приехали по  вербовке  на три  года  и  в этом  капкане
вынуждены были ждать обратного парохода. Сильные духом,- а сила понадобилась
большая,  чем  их  мужьям-арестантам,- дожидались  срока договора и  уезжали
назад, так и не повидав мужей. Слабые, вспоминая преследования на "материке"
и  боясь  туда  возвращаться, живя  в обстановке  разгула, угара,  пьянства,
больших денег, вышли замуж снова и еще снова, нарожали детей и махнули рукой
на арестанта-мужа и на себя самое.
     Жена  Павла  Михайловича  Кривошея  работы  на  Аркагале, как следовало
ожидать, не нашла и уехала, пробыв там малое время, в столицу края,  в город
Магадан. Устроившись  там на  работу счетоводом  - у Ангелины Григорьевны не
было специальности  -  она была  век  свой  домашняя  хозяйка, жена Кривошея
подыскала угол  и  стала  жить в Магадане, где  все же было повеселее, чем в
тайге - в Аркагале.
     А  оттуда  по  секретному  проводу  в  тот  же  Магадан,  к  начальнику
розыскного  отдела,  учреждения,   расположенного   на   той  же,  чуть   не
единственной  улице  города,  где  и поделенный  на  перегородки  барак  для
семейных, где нашла себе убежище Ангелина Григорьевна,  летело зашифрованное
служебное  сообщение:  "Бежал  з/к  Кривошей  Павел  Михайлович,  1900  года
рождения, статья 168, срок 10, номер личного дела..."
     Думали, что его прячет жена в Магадане. Арестовали жену, но  ничего  от
нее не  добились. Да, была, видела,  уехала, работаю  в Магадане. Длительная
слежка,  наблюдение   не  дали   никаких  результатов.   Контроль  отходящих
пароходов, отлетающих  самолетов был усилен, но  все было напрасно - никаких
следов мужа Ангелины Григорьевны не было.
     Кривошей уходил  в  противоположную морю сторону, держа направление  на
Якутск. Он шел налегке. Кроме  брезентового плаща, геологического молотка да
сумки с малым количеством  "образцов" геологических пород,  запаса  спичек и
запаса денег - у него ничего не было.
     Он шел открыто  и не спеша,  по вьючным конным дорогам, оленьим тропам,
придерживаясь становищ, поселков, не отклоняясь глубоко в тайгу и всякий раз
ночуя  под  крышей  -  шалаша, чума,  избы... В  первом же  крупном якутском
поселке   он   нанял  рабочих,  которые  по  его   указанию  копали   шурфы,
закопушки-канавы, словом, проделывали  ту же самую работу,  которую и раньше
случалось им
     выполнять  для  настоящих  геологов. Технических знаний  для  должности
коллектора у Кривошея хватало, притом Аркагала,  где он жил около года, была
последней  базовой   стоянкой   многих  геологических  партий,   и  Кривошей
пригляделся к  манерам,  к повадкам геологов.  Медленность движений, роговые
очки,  ежедневное  бритье,  подпиленные  ногти  -  все  это внушало  доверие
безграничное.
     Кривошей  не  торопился.  Он  заполнял  путевую  тетрадь  таинственными
знаками, несколько схожими с полевыми журналами геологов. Медленно поспешая,
он неуклонно двигался к Якутску.
     Иногда он даже  возвращался, отклонялся в сторону,  задерживался  - все
это было нужно для "обследования  бассейна ключа Рябого", для правдоподобия,
для заметания следов.  Нервы у  Кривошея были железные,  приветливая  улыбка
сангвиника не сходила с его лица.
     Через месяц он перешел Яблоновый хребет, два якута, выделенные колхозом
для важной правительственной работы, несли его сумки с "образцами".
     Они стали приближаться к Якутску.  В Якутске Кривошей сдал свои камни в
камеру хранения на пароходной  пристани и отправился в местное геологическое
управление  - с просьбой помочь  ему  переслать  несколько важных посылок  в
Москву, в  Академию наук. Павел Михайлович сходил в баню, в  парикмахерскую,
купил дорогой  костюм,  несколько цветных  рубашек, белье  и, расчесав  свои
редеющие волосы, явился к высокому научному начальству, благодушно улыбаясь.
     Высокое научное начальство отнеслось к Кривошею благожелательно. Знание
иностранных языков, обнаруженное Кривошеем, произвело нужное впечатление.
     Видя  в  приезжем  большую  культурную  силу,  чем  не очень был  богат
тогдашний  Якутск,-  научное  начальство  умолило  Кривошея  погостить   там
подольше. На смущенные фразы Павла Михайловича о том, что ему надо спешить в
Москву,  начальство  обещало  устроить  ему  проезд  за   казенный  счет  до
Владивостока.  Кривошей  благодарил  спокойно,  не теряя  достоинства. Но  у
научного начальства были свои виды на Павла Михайловича.
     - Вы  не  откажетесь, конечно,  дорогой  коллега,- говорило  начальство
заискивающим  тоном,- прочесть  нашим научным  работникам две-три  лекции...
О... на вольную  тему,  конечно, по  вашему выбору. Что-нибудь  о залеганиях
угля в Средне-Якутской возвышенности, а?
     У Кривошея засосало под ложечкой.
     -  О,  конечно,  с  большим удовольствием.  В  пределах,  так  сказать,
допустимого... Сведения, вы сами понимаете, без апробации в Москве...
     Тут Кривошей пустился в комплименты научным силам города Якутска.
     Никакой  следователь  не  поставил бы вопрос  хитрее,  чем  это  сделал
якутский профессор по своей симпатии к ученому  гостю, к его осанке, роговым
очкам и по желанию лучшим образом послужить родному краю.
     Лекция  состоялась  и  даже собрала порядочное  количество  слушателей.
Кривошей  улыбался,   цитировал  по-английски   Шекспира,   что-то   чертил,
перечисляя десятки иностранных фамилий.
     - Не много  знают эти москвичи,- говорил в буфете  якутскому профессору
его сосед по креслу.- Все, что в  лекции  геологического,  в сущности, знает
каждый школьник второй ступени, а? А химические анализы угля - это уже не из
геологии, а? Только очки блестят!
     -  Не  скажите,  не  скажите,-  нахмурился  профессор.-  Все это  очень
полезно, и дар популяризации, несомненно,  есть у нашего столичного коллеги.
Надо будет его попросить повторить свое сообщение для студентов.
     -  Ну, разве что  для студентов... первого  курса,- не  унимался  сосед
профессора.
     -  Замолчите.  В  конце  концов,  это  одолжение, любезность.  Даровому
коню...
     Лекция для  студентов была  повторена  Кривошеем с большой любезностью,
вызвала общий интерес и вполне доброжелательную оценку слушателей.
     Средствами якутских научных организаций московский гость был  доставлен
в Иркутск.
     Коллекция его - несколько ящиков, набитых камнями,- была отправлена еще
раньше. В Иркутске "руководителю геологической экспедиции" удалось отправить
эти камни по почте в Москву, в  адрес Академии наук, где они и были получены
и несколько  лет  лежали  на  складах,  представляя  собой научную  тайну, о
сущности  которой никто  так  и не догадался.  Предполагалось,  что за  этой
таинственной  посылкой, собранной каким-то сумасшедшим геологом,  потерявшим
знания и  забывшим  свое  имя,- стоит  какая-то  трагедия Заполярья, еще  не
раскрытая.
     -  Самое удивительное,- говаривал Кривошей,- что  за все мое чуть ли не
трехмесячное путешествие у меня нигде, никто - ни в кочевых сельсоветах,  ни
в высоких научных учреждениях - не спрашивал документов. Документы-то у меня
были, но нигде, ни разу не пришлось их предъявить.
     В Харьков  Кривошей, естественно, не  показывал и  носа. Он основался в
Мариуполе, купил там дом, поступил с подложными документами на работу.
     Ровно  через  два  года,  в  годовщину  своего "похода",  Кривошей  был
арестован, судим,  приговорен снова  к  10  годам и направлен  для отбывания
наказания снова на Колыму.
     Где   была  допущена  оплошность,  сводившая   на  нет  этот   поистине
героический поступок, подвиг, требующий удивительной выдержки, гибкости ума,
физической крепости - всех человеческих качеств одновременно?
     Побег  этот  -  беспримерен  по тщательности  подготовки, по  тонкой  и
глубокой идее, психологическому расчету, положенному в основание всего дела.
     Побег этот  удивителен  по  крайне малому  количеству лиц,  принимавших
участие в  его  организации.  В  этом  и  был  залог успешности  намеченного
предприятия.
     Побег  этот  замечателен  еще и  потому,  что в нем  в прямую  борьбу с
государством -  с тысячами  вооруженных винтовками людей,  в краю чалдонов и
якутов,  приученных получать  за беглецов  по полпуда белой муки с головы  -
таков  был   тариф   царского  времени,  узаконенный   и   позже,-   вступил
человек-одиночка;  он, справедливо  вынужденный  видеть в  каждом  встречном
доносчика или труса,- он поборолся, сразился и - победил!
     Где  же,  в чем же была та  оплошность,  которая сгубила  его  блестяще
задуманное и великолепно выполненное дело?
     Его жену задержали  на  Севере. Ей  не  разрешили выезда  на  материк -
документы  на это выдавало то же самое учреждение, которое занималось делами
ее мужа. Впрочем, это было предусмотрено, и она стала ждать. Месяцы тянулись
за  месяцами,- ей отказывали,  как всегда, без объяснения причин  отказа. Он
сделала  попытку  уехать  с  другого конца Колымы - самолетом  над  теми  же
таежными реками и распадками, по которым продвигался несколько месяцев назад
ее муж, но  и там,  конечно,  ее  ждал  отказ. Она был